С тех пор, как уехал Ота – почти две недели назад, – дни стали похожи один на другой. По утрам Маати вставал и отправлялся поговорить с Хешаем-кво. Иногда поэт даже перебрасывался с ним тремя-четырьмя фразами. В остальное время они просто сидели рядом на кровати под недобрым прищуром андата, запертого в пыточном ящике. Маати уговаривал поэта есть то, что приносили слуги с дворцовых кухонь: фруктовые сладости, липкие от сиропа, густые хлебные пудинги, простой сыр и яблоки. Каждое утро Хешай-кво снисходил до куска-другого пищи и запивал ее чаем, после чего, кряхтя, поворачивался к Маати спиной. Бессемянный неизменно молчал, но Маати даже затылком чувствовал его тяжелый взгляд.
После обеда Маати отправлялся гулять по садам или читал, а на закате повторял утренний обряд кормления, в этот раз – ужином, который, впрочем, вдохновлял поэта не больше завтрака. Потом, оставив ему ночную свечу, Маати отправлялся к себе, зажигал еще одну свечу, поправлял сетку над кроватью и заставлял себя уснуть. Дни были похожи на один и тот же кошмарный сон с мелкими вариациями, которые только подчеркивали неизменность происходящего.
Маати закрыл ставни, взял чистое платье, умылся и побрился. Брить, правда, было особенно нечего, но ритуал того требовал. К тому же это его успокаивало. Он бы все отдал, чтобы Ота-кво оказался рядом.
Маати спустился к столу, где его ждал завтрак: медовый хлеб с черным чаем. Он взял поднос и пошел по коридору в комнату Хешая-кво. Незапертая дверь распахнулась от легкого толчка рукой.
Кровать была пуста. Тонкую, как туман, сетку откинули на сторону, простыни смяли комом, а среди них угадывалась вмятина, продавленная поэтом за многие дни. Маати трясущимися руками поставил поднос и подошел к покинутой постели. На ней не было ни записки, ни какой-нибудь вещи – ничего, что подсказывало бы, где сейчас его учитель и что произошло. Перед глазами возникла тошнотворная сцена: тело поэта, плавающее в пруду. Маати медленно обернулся, боясь увидеть пустой пыточный ящик. Встретившись взглядом с Бессемянным, он облегченно выдохнул, хоть и не помнил, как затаивал дыхание.
Андат рассмеялся.
– Не повезло, мальчик мой, – произнес он спокойно и насмешливо. – Великий поэт, насколько мне известно, до сих пор жив и достаточно здоров рассудком, чтобы не давать мне воли.
– Где он?
– Не знаю. Он передо мной не отчитывается. Странное дело, Маати-кя. Мы с тобой больше не разговариваем, как раньше.
– Куда он пошел? Что сказал?
Бессемянный вздохнул.
– Ничего не говорил. Просто лежал, как обычно – жалкий и безвольный, как половая тряпка, а перед последней риской свечи вдруг поднялся, словно вспомнил о встрече, напялил халат и вышел.
Маати заметался по комнате, пытаясь дышать ровнее и привести мысли в порядок. Должно же быть что-то – какая-нибудь подсказка о том, где сейчас может быть Хешай, чем он занят.
– Зови стражу, – произнес со смехом андат. – Кричи: великий поэт сорвался с цепи!
– Тихо! – прикрикнул Маати. – Мне надо подумать.
– А то что? Накажешь меня? Меня уже заперли так, что не шевельнешься. Будь я человеком, уже бы обделался с ног до головы и выпихивал бы дерьмо из клетки. Или ты еще что-то мне уготовил?
– Ничего. Просто… не говори со мной.
– Почему, дражайший мой? Чем я тебя обидел?
– Ты убил ребенка! – выкрикнул Маати, сам опешив от собственной ярости.
Андат печально улыбнулся из глубины клетки. Бледные пальцы просочились между прутьями, бледное тело на дюйм придвинулось.
– Ребенок не возражал, – ответил Бессемянный. – Спроси сам, держит он на меня зло или нет. Если я и причинил его кому-то, то только женщине и Хешаю. И ты знаешь, почему я так сделал.
– Ты мерзавец, – ответил Маати.
– Я пленник и раб, которого держат здесь против воли. Меня вынуждают работать на того, кто взял меня в плен, а я мечтаю освободиться. От этого ящика, от этого тела, от этого сознания. Это не более морально, чем потребность дышать. Если бы ты тонул, Маати, тебе было бы наплевать на всех.
Маати развернулся и стал шарить по пустым простыням в поисках сам не зная чего. Простыни как простыни. Надо было идти. Предупредить хая. Стражу. Он пошлет стражу разыскать Хешая и вернуть его домой. Сквозь стук дождя Маати услышал, как андат пошевелился.
– Я же говорил, – произнес Бессемянный, – что мы недолго будем друзьями.
В этот миг снизу раздался другой голос, позвал Маати по имени. Женский голос, резкий от волнения. Маати ринулся вниз, перескакивая через три ступени. В гостиной стояла Лиат Чокави. Ее платье и волосы промокли насквозь и липли к телу, отчего она казалась моложе, чем в прежние встречи. Увидев молодого поэта, она сделала два шага вперед, и Маати положил ладонь на ее сцепленные руки.
– Что такое? – спросил он. – Что случилось?
– Поэт. Хешай. Он в Доме Вилсинов. Рвет и мечет. Мы не можем его унять, Маати. Эпани-тя хотел послать гонца к утхайему, но я сказала, что схожу за тобой. Он обещал подождать.
– Веди, – ответил Маати. Они почти бегом промчались по деревянному мосту, потемневшему и скользкому от дождя, миновали сады, где деревья поникли мокрыми ветвями, а цветы – головками, и свернули на юг, в город. Лиат всю дорогу тянула его за руку. На бегу говорить было тяжело, да и Маати ничего не приходило на ум. Он был слишком напуган предстоящим – тем, что они могли обнаружить по прибытии.
Будь Ота-кво рядом, было бы у кого спросить, что делать… И вдруг Маати осенило, что всю свою жизнь он провел под чьим-то крылом: рядом всегда оказывался человек, готовый вести его, когда жизнь устраивала испытания – настоящий учитель. Ота-кво даже не закончил школу, но сумел дойти до всего сам и мог, если что, подсказать другому. И то, что Хешай оказался не способен на подобное, Маати находил чудовищной несправедливостью.
Во дворе Гальтского Дома Лиат остановилась, Маати тоже. Зрелище ошарашило его даже больше ожидаемого. На квадратном дворике, огороженном двухэтажным зданием, у фонтана и Гальтского Древа спиной к улице сидел поэт. Вокруг него виднелись следы буйства: рваная бумага, разбросанная еда. В дверях и на галерее толпились люди, одетые в цвета разных домов. Черты их лиц скрадывал дождь и туман.
Маати мягко отстранил Лиат. Брусчатка двора на дюйм ушла под воду. Только по белой пене можно было угадать, где проходят водосточные желоба. Маати медленно брел по воде, хлюпая сандалиями.
Вид у Хешая был потерянный. От дождя его жидкие космы прилипли к шее. Сквозь тонкий халат – слишком тонкий для такой погоды – просвечивала нездоровая краснота кожи. Маати опустился перед ним на корточки и увидел, как толстые губы шевелятся, будто шепчут. В битой молью бороде застряли, словно росинки, капли дождя.
– Хешай-кво, – начал Маати, принимая позу мольбы. – Хешай-кво, нам пора возвращаться.
Красные, с желтоватыми белками глаза повернулись к нему, прищурились. Лицо поэта мало-помалу озарилось пониманием: он его узнал. Хешай положил пухлую руку на колено Маати и покачал головой.
– Ее здесь нет. Она уже ушла, – проговорил он.
– Кого нет, Хешай-кво?
– Женщины, – буркнул он. – Островитянки. Той самой. Я-то думал найти ее, думал, что, объясню…
Маати захотелось встряхнуть его – схватить за грудки и трясти, пока не очухается. Вместо этого он накрыл его руку своей и сказал спокойно и уверенно:
– Нам пора идти.
– Если бы я объяснил, Маати… Если б я только мог объяснить, что это андатовы козни… Что я бы никогда…
– И что с того? – не выдержал Маати от досады и стыда. – Хешай-кво, словами вы ничего не исправите. И сидением в дождь посреди улицы тоже.
Хешай нахмурился, словно в замешательстве, потом посмотрел себе под ноги, на бурлящую воду, поднял глаза к полуразмытым лицам, поджал лягушачьи губы.
– Я выставил себя ослом, да? – спросил он совершенно вменяемым тоном.
– Да, – ответил Маати, не в силах врать.
Хешай кивнул и встал на ноги. Халат распахнулся, обнажив морщинистую грудь. Поэт сделал два неверных шага вперед. Маати шагнул навстречу и поддержал его. Когда они вышли на улицу, Лиат приблизилась и взвалила Хешаеву руку себе на плечо, чтобы помочь Маати. Их руки коснулись друг друга у поэта за спиной; Лиат взяла его за предплечье, и вышло нечто вроде подхвата, с помощью которого они доставили поэта домой.
Халат, который Маати одолжил девушке в доме поэта, был из шелка с хлопком, толщиной с палец и необыкновенно мягкий. Лиат переоделась в спальне Маати, пока тот возился с Хешаем. Мокрое платье она повесила на вешалку, волосы отжала и теперь не спеша заплетала, дожидаясь Маати.
Обстановка вокруг была незатейливая – кровать, стол и платяной шкаф, лампа с матерчатым абажуром и подсвечник. Почти как у нее, с той лишь разницей, что мебель была качественнее, а на столе лежала кипа книг и свитков. В конце концов, Маати был только учеником – как и она сама. Да и возрастом они почти не отличались, хотя она часто об этом забывала.
Сверху доносились голоса – говорили Маати с поэтом, потом вступил Бессемянный – мягко, чарующе и жутко. Поэт рявкнул в ответ что-то неразборчивое, и вновь успокаивающе заговорил Маати. Ей захотелось уйти, вернуться к себе, подальше от невыносимого напряжения, стоящего в этом доме, но дождь припустил еще сильнее. Шум капель сменился рассерженным грохотом. Ветер подул в другую сторону, и Лиат смогла открыть ставни, не боясь залить комнату. Когда она выглянула наружу, все вокруг было точно усеяно паучьими яйцами: повсюду лежали крошечные тающие градины.
– Лиат-тя, – произнес Маати.
Она обернулась, пытаясь одновременно закрыть ставни и изобразить просьбу об извинении, но не преуспела ни в том, ни в другом.
– Это ты меня прости, – сказал Маати. – Я должен был лучше за ним присматривать. Просто он еще ни разу не вставал с постели, не говоря о том, чтобы уйти.
– Он сейчас успокоился?
– Вроде того. Наконец-то лег. Бессемянный… ты знаешь, что он заперт?
– Слышала, – сказала Лиат.
Маати изобразил подтверждение и покосился назад, устало и беспокойно. С рукавов бурого одеяния до сих пор капало.
– Я пойду вниз, – сказала она.
– Зачем?
– Ты же захочешь переодеться, – медленно ответила она. Маати жутко покраснел и принял позу понимания.
– Я и забыл… Даже не заметил, как намок. Да, конечно, Лиат-тя! Я мигом.
Она улыбнулась и хлопнула его по плечу, как делали товарищи Итани. Вышло на удивление естественно.
– По-моему, нам уже хватит звать друг друга на «тя».
Маати и впрямь совсем скоро спустился, переодевшись в такое же коричневое платье. Они сели в гостиной, зажгли свечи, чтобы развеять уличную хмарь. Маати устроился напротив Лиат на низкой деревянной скамье. Лицо его было спокойным, но усталым, даже улыбался он невесело, скованно. Тревога за учителя отпечаталась у него на лице.
– Ты… ты не получала от него вестей? – спросил Маати.
– От Итани? Нет, – ответила Лиат. – Еще рано. Он еще не доплыл до Ялакета. Скоро прибудет. Да и письму потребуется не меньше, чтобы попасть сюда.
Маати дал знак, что понял, но в его жестах чувствовалось нетерпение. Лиат ответила позой вопроса о самочувствии. В другой обстановке это могло показаться простой вежливостью, сейчас же выражало искреннюю заботу.
– Ничего, отосплюсь, – сказал он. – Тяжело, когда не знаешь, что делать. Вот приедет Ота-кво, и все наладится.
– Правда? – спросила Лиат, глядя на пламя свечи. – Надеюсь.
– Конечно! Дай-кво больше всех нас знает, как жить дальше. Он все расскажет Оте-кво, и мы…
Его наигранно оптимистичный тон улетучился вместе со словами. Лиат посмотрела на Маати. Тот наклонился вперед и тер пальцами глаза, как усталый старик.
– Мы сделаем все, что велит нам дай-кво, – подытожила она.
Маати изобразил позу виноватого согласия. Порыв ветра сотряс стены и захлопал ставнями, и Лиат поплотнее запахнула халат, хотя в комнате было тепло.
– А ты? – спросил Маати. – В Доме Вилсинов все спокойно?
– Не знаю, – ответила Лиат. – Амат Кяан вернулась и пытается привлечь меня к работе, но там уже почти нечего делать. По-моему… по-моему, она мне не доверяет. Я ее не виню после всего, что было. И Вилсин-тя тоже. Они стараются меня чем-нибудь занять, но ничего серьезного не предлагают. По сути, никто не сказал, что я снова – девочка на побегушках, но, учитывая, на что я теперь трачу время, так оно и есть.
– Мне жаль. Этого не должно было случиться. И ты тут ни при чем. Тебе надо…
– Итани хочет от меня уйти. Или Ота – без разницы. Он меня бросит. – Она не хотела, но слова сами лезли наружу, как рвота. Она смотрела себе на руки и не могла сдержаться. – Мне кажется, он сам этого не понимает, но когда он уезжал, что-то в нем изменилось. Когда он прощался со мной… Я такое уже видела – он у меня не первый. Какая-то отчужденность, потом она растет, растет, и…
– Ты точно ошибаешься, – сказал Маати, впервые за день уверенным тоном. – Он тебя не бросит.
– Другие-то бросили.
– Только не он.
– Все равно: со мной его нет. И уехал он не потому, что пришлось, а потому, что хотелось. Он хотел побыть без меня. Пока не вернется, у него будет уйма времени для размышлений. А потом…
– Лиат-тя… Лиат, Ота-кво был моим первым учителем. Я даже думаю, лучшим. Он не такой, как все. И он тебя любит. Он сам мне об этом рассказывал.
– Не знаю, – ответила Лиат.
– Ты ведь любишь его, правда?
– Не знаю, – повторила она, и молчание, наступившее следом, было еще тягостнее дороги под дождем. Лиат смахнула слезу. – Я люблю Итани. Его я знаю. А кто такой Ота? Сын хайема. Он… не тот, кем я его считала, а я – всего-навсего ученица распорядителя, и то ненадолго. Как мы можем остаться вместе, когда он – это он, а я – это я?
– Но ведь вы не расстались, когда ты была распорядительницей, а он – простым грузчиком. И здесь то же самое.
– Нет, не то же, – заспорила она. – Он всегда знал, что рожден для лучшей доли, а я – нет. Какой была, такой и умру.
– Ота-кво – чуть ли не умнейший человек из всех, кого я знаю, – возразил Маати. – Он тебя не бросит.
– Почему?
– Потому, что он – чуть ли не умнейший человек из всех, кого я знаю.
Лиат засмеялась, сама не зная, почему: то ли от искренности Маати, то ли от своего отчаянного желания поверить; а может, чтобы не расплакаться. Маати придвинулся к ней и обнял за плечи. От него пахло кедровым мылом, с которым брился Итани. Она положила голову ему на плечо.
– Нелегко же нам придется, – произнесла Лиат, немного успокоившись. – Еще столько ждать…
– Да уж, – ответил Маати и тяжело вздохнул. – Нелегко.
– Но мы ведь можем помогать друг другу, правда? – спросила Лиат, стараясь, чтобы Маати не услышал мольбы в голосе. Тишину заполнял шум дождя. Лиат закрыла глаза. Наконец Маати произнес то, что она не решилась озвучить:
– По-моему, одному, без друзей, такое не выдержать. Наверное, мы оказались в одной лодке. Если несчастный ученик поэта, который целыми днями ходит как побитый, сможет тебе чем-то помочь, я буду рад.
– Ты не обязан мне помогать.
– Ты мне тоже, и все-таки я буду ждать.
Ее поцелуй был поспешным и сестринским – по крайней мере, таким задумывался. То, что Маати задержал дыхание, Лиат отнесла на счет внезапности и смущения. Она улыбнулась, и он улыбнулся в ответ.
– Только взгляни на нас – один жальче другого, – сказала она. – Итани… он скоро вернется.
– Да, – подхватил Маати, – и тогда все наладится!
Дверь с толчка распахнулась, и в комнату свиданий ввалилось чье-то тело. На миг из общего зала просочились обычные звуки чайной – голоса, музыка. Потом вошел Ториш Вайт с двумя пособниками, дверь закрылась, и все стало как было.
Амат за длинным столом напряглась. У мужчины, что сидел с ней рядом в простом платье огнедержца, на лице застыло предвкушение жестокой потехи.
Упавший с трудом поднялся на колени. Его голову обматывала белая тряпка, худые руки были связаны за спиной. Ториш Вайт взял его за плечи, рывком поставил на ноги и кивнул своему помощнику. Когда тряпку сдернули, Амат сглотнула ком страха.
– Этот? – спросил Ториш.
– Да, – ответила она.
Ови Ниит повел вокруг взглядом, мутным не только от страха или злобы, но и от вина с дурманом. Лишь спустя три долгих вздоха его глаза отыскали Амат и узнали. Он шатко поднялся на ноги.