– Я отстраняю тебя от работ на месяц, – сказал Мила-кво. – А мы тем временем пошлем за даем-кво.
– Ота, – окликнул его знакомый шепот. – Что ты натворил?
Он перевернулся в постели. Жаровня еле-еле рдела в темноте, давая лишь слабое пятно света. Ота уставился на угли.
– Я совершил ошибку, Анся.
В последнее время он так отвечал всем, кто отваживался спросить.
– Говорят, дай-кво приезжает. Раньше времени.
– Наверное, очень крупно ошибся, – произнес Ота, а сам подумал: «Наверное, я первый, кто поднялся так высоко и так низко пал. В первый раз черные одежды дали такому слабаку». Он вспомнил белую, заснеженную долину, по которой шел, когда его догнал Мила-кво. Теперь было ясно, что бегство из школы ничуть не доказывало его силу, а только предвещало поражение.
– Так что же ты сделал? – спросил Анся в темноте.
У Оты перед глазами снова встало лицо мальчика, окровавленные ладони и слезы унижения, бегущие по грязным щекам. Он сам причинил ему боль и стыдился одновременно содеянного и того, что не сможет этого повторить. Как объяснить, что он не сумеет сделать этих ребят сильнее, потому что в душе остается одним из них?
– Я недостоин этих одежд, – сказал Ота.
Анся промолчал, и вскоре с соседней койки послышалось глубокое, ровное дыхание спящего. Все устали после дневных трудов, кроме Оты: тот с утра до вечера бродил по пустым коридорам и лекториям. От занятий его освободили, а черную одежду он не снял лишь потому, что другой не было.
Так Ота и ждал в темноте, пока даже угли не потухли. Убедившись, что все кругом спят, Ота поднялся, оделся и тихо вышел в коридор. До стылых комнат младших классов было недалеко. Ота шел между темных силуэтов спящих – маленьких фигурок, скорчившихся под тонкими одеялами. Подумать только: он ведь всего ничего проходил в черном, а так много успел забыть.
Мальчик, которого он искал, лежал на койке у стены, отвернувшись и поджав ноги. Ота осторожно склонился над ним и прикрыл ему рот рукой, чтобы тот не разбудил других, если вскрикнет. Мальчик проснулся тихо и заморгал. Ота подождал, пока он его узнает, и шепнул:
– Как руки, лучше?
Мальчик кивнул.
– Хорошо. Только не шуми. Незачем будить остальных.
Ота убрал руку, и мальчуган тут же принял позу глубокого сожаления.
– Ота-кво, я опозорил вас и нашу школу. Я…
Ота мягко сложил его руки вместе.
– Тебе не в чем себя винить, – сказал он. – Это я всех опозорил. Мне и отвечать.
– Если бы я только работал быстрее…
– Это бы ничем тебе не помогло. Ничем.
Бронзовые двери с грохотом распахнулись. Мальчики стояли рядами, замерев в приветственных позах, словно статуи. Точно так же стоял среди «черных одежд» Ота, размышляя, чем делятся друг с другом отверженные дети на этот раз: надеждами на возвращение к родным или на зачисление в поэты? Мечты…
Старик прошел внутрь. С тех пор, как Ота его помнил, он заметно ослаб. После ритуала приветствий дай-кво благословил всех хриплым, срывающимся шепотом. Потом он удалился с учителями, а «черные одежды» – все, кроме Оты – повели свои классы работать. Ота вернулся к себе и с тяжелым сердцем сел ждать, когда его позовут. Предчувствие его не обмануло.
– Ота! – окликнул из дверей Тахи. – Пойдем, подашь даю-кво чая.
– Но парадное платье…
– Не понадобится. Только чай и больше ничего.
Ота встал, покорно сложив руки. Время пришло.
Дай-кво молча сидел перед очагом, глядя на пламя. Его руки, сложенные на коленях, казалось, стали еще меньше с тех пор, как Мила их помнил, кожа истончилась и сморщилась. В лице дая-кво читалась усталость от трудной дороги – под глазами залегли тени, уголки рта опустились, – однако в ответ на взгляд Милы старик принял позу вопроса с оттенком вызова. Миле показалось, что в ней было что-то еще – может быть, нетерпение или надежда.
– Что слышно в мире? – спросил он. – Здесь новости о городах – редкость.
– Все хорошо, – ответил дай-кво. – А здесь? Как ваши ученики?
– Тоже неплохо, высочайший.
– Вот как? Я порой сомневаюсь.
Мила принял позу – просьбу пояснить мысль, но безрезультатно. Старейший из учителей снова обратил взгляд на пламя. Мила уронил руки на колени.
Вернулся Тахи, склонился в знак покорности и почтения и сел.
– Мальчик уже идет, – сказал он.
Дай-кво кивнул, и только. Мила увидел в лице Тахи отражение своей тревоги. Ожидание показалось очень долгим. Наконец в дверь тихо постучали, и вошел Ота Мати с подносом, на котором стояли три маленькие чашечки чая. Он поставил поднос на низкий столик и с каменным лицом принял положенную позу приветствия.
– Ваш приезд – великая честь для меня, высочайший дай-кво, – проговорил Ота безупречно усвоенную фразу.
Глаза старика ожили и пытливо воззрились на Оту. Дай-кво кивнул, но не отослал мальчика, а указал на свободный стул, где обычно сидел Мила. Ота оглянулся на учителя. Мила кивнул, и мальчик сел, сам не свой от волнения.
– Скажи-ка, – произнес дай-кво, поднося к губам чашку, – что ты знаешь об андатах?
Ота заговорил не сразу, но сумел унять дрожь в голосе.
– Знаю, что они – мысли, о высочайший. Воплощенные поэтом в форму, обладающую собственной волей.
Дай-кво отпил чаю, наблюдая за мальчиком. Старик ждал, что еще скажет Ота, но тот как будто растерялся. Наконец дай-кво опустил чашку.
– Что, и больше ничего? А как их пленяют? Что должен делать поэт, чтобы его творение было отлично от всех прочих? Как передают связанного андата другому поколению?
– Не знаю, о высочайший.
– Почему? – совсем тихо спросил дай-кво.
– Мила-кво говорил, что это знание может пойти нам во вред. Мы не были готовы постичь глубины мастерства.
– Верно, – согласился дай-кво. – Что правда, то правда. Вас пока лишь проверяли, а не учили.
Ота потупился и, побледнев, принял позу раскаяния.
– Простите, что не справился с заданием, высочайший дай-кво. Я должен был показать им, как сохранять крепость духа. Я и хотел, но…
– Тебе не о чем сожалеть, Ота. Ты все сделал правильно.
Ота покачнулся. В глазах у него отразилось замешательство. Мила откашлялся и, жестом спросив у дая-кво соизволения продолжить, произнес:
– Помнишь наш разговор в ту ночь, когда я предложил тебе черные одежды? Я сказал, что слабовольный поэт скорее всего погибнет, будет уничтожен андатом.
Ота кивнул.
– Однако жестокосердный уничтожит весь мир, – продолжал Мила. – Сила и доброта. Поистине редкое сочетание.
– Сейчас оно встречается куда реже, чем в наши дни, – добавил дай-кво. – Ни один ученик не получал черных одежд, не проявив силы воли. Точно так же всякий, кто их снимал, сумел отказаться от присущей власти жестокости. Ты сделал и то, и другое, Ота Мати. Ты доказал, что достоин, и я хочу взять тебя в ученики. Поедем со мной, и я научу тебя, как стать поэтом.
Мальчик выглядел так, будто его огрели дубиной: в лице – ни кровинки, руки застыли. В глазах мало-помалу забрезжило понимание. Молчание затянулось. Тахи не выдержал.
– Ну? Чего же ты молчишь?
– То, что я сделал… с этим мальчиком… было правильно?!
– Ты выполнил задание. И выполнил на отлично.
Губы Оты растянулись в холодной усмешке.
– Выходит, я отличился, унизив его?! – сказал он голосом, полным ярости.
Мила увидел, как Тахи нахмурился, но покачал головой: разговор идет между даем-кво и мальчиком.
– Не унизив, а утешив, – поправил старый учитель.
– Утешив после того, что сам же и причинил.
– Да. Однако многие ли, по-твоему, так поступили? Для того мы и создали эту школу, чтобы вас испытывать. Так повелось с самой войны, что уничтожила Империю. Благодаря школе города Хайема выжили. В этом заключена глубокая мудрость.
Ота медленно согнулся в позе ученической благодарности, однако не так, как обычно: поворот кистей выражал некое непонятное Миле чувство.
– Что ж, если это – отличие, тогда мне все ясно, о высочайший.
– В самом деле? – спросил старик. В его голосе послышалась надежда.
– Да. Вы меня использовали. И в огороде я был не один, а с вами.
– Что ты несешь? – прикрикнул на него Тахи, но Ота продолжал, словно не слышал.
– Вы говорили, что Тахи-кво научил меня быть сильным, а Мила-кво – сострадать другим, но из их уроков следует еще кое-что. Раз в школе все заведено по вашему замыслу, будет справедливо рассказать, чему я научился под вашим руководством.
Дай-кво озадаченно смотрел на него, начиная менять позу, но Оту это не остановило. Его взгляд был прикован к старику, лицо излучало бесстрашие.
– Тахи-кво показал мне, что я должен всегда решать за себя сам, а Мила-кво – что наполовину усвоенный урок бесполезен. Я уже как-то собрался бросить школу, и правильно. Зря только поддался на уговоры. Это все, высочайший, чему меня здесь научили.
Ота встал и отвесил прощальный поклон.
– А ну вернись! – рявкнул Тахи. – Вернись и сядь!
Мальчик уже его не слушал. Он вышел за дверь и закрыл ее за собой. Мила скрестил руки и уронил взгляд, не зная, что и сказать, что подумать. Прогоревшие угли в очаге рассыпались под собственным весом.
Тахи тихо окликнул Милу и кивнул на дая-кво. Старик сидел едва дыша, сложив руки в позе глубокого сожаления.
1
Подобно тому, как облик холодного края определяли башни Мати, символом и средоточием жизни летних городов была набережная Сарайкета. В чистые воды залива выдавались длинные пирсы, к которым приставали суда из других портовых городов Хайема: Нантани, Ялакета, Чабури-Тана. Попадались среди них и низкие плоскодонки из Западных земель, и высокие парусники гальтов с такой густой оснасткой, что порой казалось, будто это не корабли, а плавучие прачечные. По всему протяжению набережной стояли прилавки торговцев со всех краев земли, украшенные разноцветными флагами и вывесками, а их хозяева зазывали прохожих, перекрикивая гомон чаек и шум прибоя. В жарком, душном воздухе звучала дюжина языков, сотня наречий, говоров и жаргонов. Амат Кяан знала их все.
Старшая распорядительница Гальтского Дома Вилсинов прокладывала себе путь в толпе, опираясь на трость, хотя ее шаг был и без того верен. Ей нравилось слушать, как сталкиваются и несутся друг другу вслед, словно дети, играющие в салки, разные грамматики и лексиконы. Она знала, что и как говорить – в этом была ее сила. Именно этот талант возвысил ее из бедных переписчиц до той, кем она стала, и теперь Амат, одевшись в цвета уважаемой, хотя и чужой страны, пробиралась сквозь массу тел и тюков хлопка на встречу с начальством. Правда, попасть в любимые бани Марчата Вилсина можно было более тихой дорогой, но она, выходя из дома, неизменно шла через набережную. В конце концов побережье – символ и гордость ее города.
Она задержалась на площади у перекрестка, откуда начиналась Нантань – широкая, мощеная улица, отмечавшая западную границу складского квартала. Древняя бронзовая статуя Сиана Сё – последнего великого императора – стояла там, устремив взгляд за море, словно в память о погибшей Империи, которая за восемь поколений сравнялась с землей и поросла быльем, за исключением городов Хайема, куда не добрались война и разруха.
У подножия памятника сновали на солнцепеке голые по пояс молодые рабочие, толкая телеги, груженые белыми промасленными мешками. Одни смеялись, другие покрикивали на остальных, третьи трудились с убийственной серьезностью. Кто-то из них решил подработать, иных прислала гильдия или отдельные торговцы по договору, но все они были прекрасны, даже самые толстые и неуклюжие. Их красила юность.
Перекаты мышц под кожей завораживали больше, чем самые тонкие и дорогие одежды хайема – быть может, потому, что никто ими не любовался нарочно. Интересно, догадывались ли они, что старуха-чиновница украдкой на них смотрит, делая вид, что отдыхает по дороге на совещание? Почти наверняка. Милые тщеславцы. Амат вздохнула, подняла трость и зашагала дальше.
Когда она добралась, куда шла, солнце встало еще на пол-ладони. Бани располагались на суше, тяготея к берегам Киита и акведукам. Марчат Вилсин предпочитал те, что поменьше. Амат бывала там довольно часто, так что стража знала ее в лицо и при встрече склонялась в неловких приветственных позах. Амат часто думала, что Вилсин-тя намеренно ходит сюда затем, чтобы забыть собственные языковые трудности. Она быстро изобразила приветствие и прошла внутрь.
Работать на иностранцев всегда было непросто. Перевод документов и соглашений составлял лишь малую долю этого труда. Гальты слыли народом умелым, воинственным и удачливым в сражениях. Их владения были столь же обширны и плодородны, как владения Империи времен расцвета. Гальты внушали соседям уважение и страх. Нередко они навязывали соглашения силой: грозили вторжением или запретом на ввоз товаров, если переговоры шли не так, как им хотелось бы. Лишь в городах Хайема гальты отступали от своих привычек. Послать боевой корабль в Бакту или войска в Эдденси они могли, но когда дело касалось дипломатии, терялись. Несмотря на всю свою мощь, перед андатами гальты были вынуждены отступить. Марчат Вилсин достаточно прожил в Сарайкете и свыкся с этой оплеухой гальтскому высокомерию. Раз так, можно было потерпеть его маленькие прихоти – например, привычку вести дела в банях.
Внутри было прохладнее, да и резные ставни на окнах пропускали ветерок с кедровым ароматом. От мозаичных потолков и стен эхом отражались голоса. В общем зале кто-то пел – повсюду проникал звонкий мужской голос. Амат зашла в женскую половину, выскользнула из платья и сняла сандалии. Прохлада приятно освежала кожу. Амат выпила студеной воды, зачерпнув из широкой каменной чаши, и нагишом, как и все здесь, прошла мимо бассейна, где плескались купальщики обоего пола, к частным помещениям. Марчат Вилсин обыкновенно занимал угловую парную, где были не так слышны смех и гомон других посетителей.
– Как можно жить в таком пекле? – буркнул Вилсин-тя, едва Амат вошла в комнату. Он полулежал по шерстистую грудь в воде. С их первой встречи у него изрядно прибавилось седины в волосах, да и сам он пополнел. – Как под горячим полотенцем.
– Только летом, – сказала Амат, откладывая трость и осторожно погружаясь в воду. Плавучий поднос с чайными чашками качнулся, но ничего не пролилось. – Будь мы чуть севернее, ты бы всю зиму жаловался на холод.
– Хоть какое-то разнообразие.
Вилсин поднял из воды розовую, сморщенную от купания руку и подтолкнул Амат поднос. Чай был свежим, приправленным мятой, вода – прохладной. Амат откинулась на край бассейна.
– Ну, что нового? – спросил Марчат, завершая тем самым утренний ритуал.
Амат отчиталась. Дела шли неплохо. Корабли с хлопком-сырцом из Эдденси стояли в порту на разгрузке. Контракты с ткачами были почти подписаны, хотя кое-какие неточности в переводе с гальтского на хайятский еще требовали доработки. Из плохих вестей: урожай с северных полей задерживался.
– К встрече с андатом успеют?
Амат еще раз отпила чай, прежде чем ответить.
– Нет.
Марчат шепотом выругался.
– Эденсийцы, считай, все прислали, а наш собственный хлопок до сих пор на корню?
– Как будто так.
– Сколько не хватает до полной загрузки?
– Одной десятой.
Марчат нахмурился и поднял глаза к потолку, подсчитывая невидимые цифры, читая пустоту, как книгу. После недолгого молчания он вздохнул.
– А нет ли возможности обратиться с этим к хаю? Обсудить еще раз условия…
– Нет.
Марчат фыркнул с досады.
– Вот за что я не люблю Хайем! Будь мы сейчас в Бакте или Эймоне, все еще можно было бы переиначить.
– Да, потому что за стеной стояли бы гальтские воины, – сухо парировала Амат.
– Вот именно. Тогда время бы сразу нашлось. Проверь – может, у кого из других домов склады перегружены?
– У Чадхами, знаю, есть излишек хлопка. К тому же Тиян и Яанани обхаживают одного западника. Кто успеет раньше – тот и перетянет купца на себя. Можем продать им свою очередь к андату, а сами пойдем потом, когда наш товар подоспеет.