Лиат кивнула. Она уловила извинение, хотя и не весь его смысл. Мадж ответила длинной фразой на ниппуанском. Слух Лиат выхватил только слова «опыт» и «боль». Мадж ласково погладила ее по щеке и ушла.
19
– Вас это беспокоит, бабушка? – спросила Митат по пути.
Она говорила тихо, чтобы их никто больше не слышал, даже наемники, которые шли по два впереди и сзади.
– Объяснись, а то я сейчас вспомню дюжину поводов для беспокойства, – сказала Амат.
– Выступление против Вилсина.
– Конечно. Но тут уж ничего не поделаешь.
– Просто… Дом Вилсинов был к вам добр столько лет… как вторая семья, правда? Порвать с ними сейчас…
Амат сощурилась. Митат вспыхнула и приняла позу извинения. Амат сделала вид, что не заметила.
– Речь, кажется, не обо мне?
– Не совсем, – ответила Митат.
С моря подул зябкий ветер, а солнце, клонящееся к закату, только удлинило тени и окрасило все оранжевым. Флаги над домом охраны затрепетали, зашуршали, как чей-то голос из-за стены. Стражники открыли дверь, кивнули караульным внутри и пригласили Амат с помощницей, подругой и первой настоящей союзницей во всем этом неприятном деле, войти.
– Если ты думаешь об уходе – ты и твой друг, – у меня две просьбы. Во-первых, дождемся слушания. Во-вторых, дай мне предложить свои условия. Если не договоримся, отпущу тебя с благословением.
– Моя кабала была довольно суровой, так что…
– Ой, не будь дурочкой! – перебила Амат. – Ты ведь заключала договор с Ови Ниитом? А между моими условиями и его – большая разница.
Митат улыбнулась – немного печально, как Амат показалось – и жестом подтвердила соглашение. В караульном помещении Амат заплатила за охрану, подписала и заверила документы, взяла копию для отчетности. На следующий лунный цикл она и ее подопечные получали все привилегии честных обитателей веселого квартала. Она отправилась обратно со своими пятью попутчиками, но все такая же одинокая.
У лотка старого лавочника ее пленил запах чесночных колбасок. Амат отчаянно пожелала остановиться, отослать прочь охрану и устроиться где-нибудь рядом с Митат, поболтать по душам, как подруги. Она бы выяснила, за какую цену та согласилась бы остаться, и заплатила бы, сколько бы это ни стоило. Но стражники не давали им ни сбавить шаг, ни поговорить наедине. Да и Митат не согласилась бы. Амат сама понимала, как это неразумно: Марчат Вилсин, наверное, сейчас бьется в отчаянии, а его, как оказалось, нельзя недооценивать. Опасно было даже выходить из заведения. И все же хоть сколько-нибудь простая жизнь соблазняла, манила сильнее любой продажной женщины.
Амат шаг за шагом двигалась вперед. Придет время и для покоя, говорила она себе. Потом, когда раскроется гальтский заговор и расследование переложат на кого-то другого. Когда смерть ребенка будет отомщена, ее город избавится от угрозы, а душа – от мук совести. Когда она снова станет собой, если от прошлой нее еще что-то осталось, или создаст себя заново.
У парадного входа в заведение их дожидался гонец – совсем юноша, не старше Лиат, но в одежде цветов правящего дома. «Послание от хая Сарайкета», – поняла Амат. У нее замерло сердце.
– Ты ищешь Амат Кяан? – спросила она.
Гонец, юноша с близко поставленными глазами и тонким носом, принял уважительно-утвердительную позу. Позу придворного.
– Ты ее разыскал.
Юноша вынул из рукава письмо с хайской печатью. Амат вскрыла его тут же, на улице. Почерк был прекрасным, как и во всех посланиях из дворца, и так изобиловал вензелями, что буквы с трудом узнавались. Впрочем, Амат уже приноровилась его разбирать. Она вздохнула и приняла позу благодарности, отпуская гонца.
– Я все поняла, – сказала она. – Ответа от меня не будет.
– Что случилось? – спросила Митат, переступая через порог с остальными. – Дурные вести?
– Нет, – пояснила Амат. – Обычная проволочка. Хай отложил слушание на четыре дня. Другая сторона желает подготовить ответ.
– Вилсин?
– Полагаю, да. На самом деле, это и нам на руку. Теперь у нас больше времени на подготовку.
Амат остановилась посреди передней комнаты, похлопала сложенным письмом по краю игрального стола. В глубине гостевой половины, где клиенты выбирали себе женщин, раздался девичий смех. Странный звук, подумала Амат. Ей сейчас всякое проявление радости казалось странным. Будь она Марчатом Вилсином, можно было сыграть в последнюю игру: бросить дротик в небо и понадеяться на чудо.
– Приведи ко мне Ториша-тя, – сказала она. – Я хочу еще раз обсудить нашу безопасность. Кстати, друг Лиат, Итани, не объявлялся?
– Пока нет, – ответил стражник у главных ворот. – А второй был. Уже ушел.
– Если кто-то из них придет, отсылайте ко мне.
Она прошла в заднюю половину. Митат – за ней.
– Скорее всего, эта задержка – формальность, но если Марчат хочет ей воспользоваться, я должна быть готова.
– Бабушка…
Они пришли в общую комнату, заполненную женщинами и мальчиками в костюмах, людьми, которые следили за игрой и наливали гостям вино, запахом свежего хлеба и жареного барашка и людским гомоном. Митат встала у двери, скрестив руки. Амат сложила позу недоумения.
– Кому-то придется сообщить Мадж, – пояснила помощница.
Амат закрыла глаза. Конечно! Сообщить Мадж. Как будто не хватало других забот. Ну и ладно. Если перепалки не избежать, пусть она будет на ниппуанском. Амат дважды глубоко вздохнула и посмотрела на Митат. На лице той появилась виноватая улыбка.
– А ведь я могла стать танцовщицей, – сказала Амат. – В детстве подавала большие надежды. Живи я сейчас танцами, не пришлось бы проходить через все это дерьмо.
– Если хотите, я ей скажу, – предложила Митат.
Амат только улыбнулась, покачала головой и пошла к двери комнатушки Мадж, крепясь перед неизбежной грозой.
Ота Мати, шестой сын хая Мати, сидел на краю пристани и смотрел на море. В сумерках лишь половинка луны освещала его, приплясывая на верхушках волн. Набережная заканчивала дневные труды, начиналась ночь – пора развлечений. Ота не обращал внимания на суету, ел кусочки острой курятины с имбирем из бумажного кулька и не думал ни о чем.
У него было две медных полоски. Годы работы, годы попыток прижиться в этом городе, и вот с чем он остался: с двумя кусками меди. Хватит на пиалу вина, если не привередничать. Все остальное пропало: растрачено, выброшено, пущено по ветру. Зато ему это не в новинку. Внизу, под сваями, начинался прилив. До зари он опять схлынет.
Время пришло.
Ота прошел вдоль берега, бросил бумагу, пропитавшуюся куриным жиром и пряностями, в печь огнедержца, где та вспыхнула и обуглилась, осветив на миг лица прохожих, гревшихся у огня. Склады стояли запертые и темные, широкая Нантань обезлюдела. У дверей чайной жалостливо пела нищенка над коробкой для денег, в которой было втрое больше того, что осталось у Оты. Он бросил ей одну полоску меди – на удачу.
В веселом квартале начиналась самая обычная ночь. Все было как всегда: флейты и барабаны, ароматы благовоний и каких-то иных дымов, меланхоличные взгляды женщин, торгующих собой с низких балконов и из проемов окон. Только Ота будто пришел сюда впервые, из другого края. «Еще не поздно повернуть назад», – говорил себе Ота. Даже сейчас можно было отказаться и уйти, как он ушел из школы давным-давно. Уйти и назвать это силой воли или нравственной чистотой. Или безмятежностью камня. Всегда найдутся слова для оправдания, но сути они не изменят.
Проулок был там, где показал Бессемянный – почти незаметный в тенях окружавших домов. Ота ненадолго задержался у поворота. Где-то в глубине горел фонарь, ничего, кроме себя, не освещая. Мимо проковылял борец с разбитой в кровь головой. Два ткача на другой стороне улицы засмеялись, показывая на него пальцами. Ота шагнул в темноту.
Под ногами хлюпала грязь и нечистоты, словно он шел по илистому мелководью. Фонарь с каждым шагом делался ярче, хотя идти до него не пришлось: дверь, описанная андатом, нашлась раньше. Ота надавил на нее рукой. Доски были крепкими, замок – чугунным. Сквозь ставни пробивался свет. «Значит, внутри, – подумал Ота, – горит огонь. Значит, поэт там, в своем тайном убежище – скрывается от дворцовых красот и дома, доставшегося в придачу к ноше». Он осторожно подергал дверь, но та была заперта. Потом он поскребся, постучал, но никто ему не открыл. Можно было бы взломать замок ножом, поднять щеколду – пьяный этого даже не заметит. Но на улицах было еще слишком людно, а андат советовал приходить за полночь. Сейчас же свеча еще не прогорела до первой четверти.
– Хешай-кво! – громко окликнул Ота. Его голос прозвучал гулко среди каменных стен. – Отоприте!
Довольно долго никто изнури не отзывался, но потом полоска света вокруг ставней потемнела, щеколда тяжело звякнула и дверь, скрипя, отворилась. На пороге возникла приземистая темная фигура Хешая-кво. Его халат был мятым, волосы – всклокоченными, широкий рот неодобрительно кривился.
– Ты что тут забыл?
– Надо поговорить, – сказал Ота.
– Нам не о чем разговаривать, – отрезал поэт и шагнул назад, толкая дверь. – Ступай прочь.
Ота навалился на дверь со своей стороны – сначала поддал плечом, потом уперся спиной и ногами. Поэт с удивленным «ох» упал навзничь.
В доме было тесно, грязно и убого. Деревянная раскладушка стояла почти вплотную к очагу, пол усеивали пустые бутылки. С просевших потолочных балок на стены сползали потеки плесени. Пахло болотной гнилью. Ота закрыл за собой дверь.
– Ч-чего тебе надо? – промямлил поэт, бледнея от страха.
– Надо поговорить, – повторил Ота. – Бессемянный сказал мне, где вы скрываетесь. Он послал меня вас убить.
– Убить? – переспросил Хешай и вдруг хмыкнул. Его страх как будто улетучился. Казалось, ему даже смешно. – Убить меня. Боги…
Качая головой, он протопал к раскладушке и уселся на нее так, что холст затрещал. Ота встал между очагом и дверью, готовясь перехватить Хешая по пути, если тот бросится бежать. Хешай и не пытался.
– Стало быть, явился меня прикончить? Ну что же. Парень ты крепкий, а я старый, жирный и почти пьяный, поэтому много хлопот не доставлю.
– Бессемянный сказал, что вы были бы рады умереть, – произнес Ота. – Хотя, по мне, это он хватил. В любом случае я ему не марионетка.
Поэт хмуро посмотрел на него, щуря красные глаза от яркого пламени. Ота ступил вперед, сел, поджав ноги, как в школе, и сотворил жест обращения к учителю.
– Вы ведь знаете, что происходит. Насчет Амат Кяан и ее выступления перед хаем. Вы должны знать, что за этим последует.
Медленно, словно нехотя, Хешай принял утвердительную позу.
– Бессемянный надеялся, что я убью вас и предотвращу этот кошмар. Я не убийца, – сказал Ота. – Только ставки… цена, которую заплатят невинные… и Маати… слишком высока. Я не могу этого позволить.
– Понимаю, – произнес Хешай. Потом он надолго замолк – только пламя потрескивало в тишине. Наконец поэт задумчиво потянулся куда-то вниз и поднял недопитую бутылку. Ота смотрел, как он пьет, слышал, как булькает в глотке. Вскоре раздалось:
– И как же ты намерен выйти из положения?
– Освободите андата, – сказал Ота. – Я пришел просить, чтобы вы дали Бессемянному волю.
– Вот так просто?
– Да.
– Не могу.
– А по-моему, можете.
– Я не сказал, что это невозможно. Боги, чего уж проще. Надо было бы только… – Он развел пальцы в жесте освобождения. – Однако мне это не под силу – вот что я хотел сказать. Сожалею, парень. Знаю, с твоей стороны все кажется просто, но это не так. Я поэт Сарайкета, а этого не отменишь, даже если очень устал. Даже если тебя разрывает изнутри. Даже если гибнут дети. Суди сам: если бы тебе пришлось выбирать – спасти город или подержать в руке горящую головню, ты бы потерпел. Если ты, конечно, приличный человек.
– А каким вы будете человеком, если позволите хаю мстить невинным людям?
– Я буду поэтом, – ответил Хешай с печальной улыбкой. – Тебе, молодому, не понять. Я держал эту головню, когда тебя еще на свете не было. И бросить не могу – потому что не могу. Слишком тесно со всем этим повязан. Если остановлюсь хоть на миг, то стану никем и ничем.
– Мне кажется, вы ошибаетесь.
– Да. Да, я вижу, что тебе так кажется, но твое мнение здесь ничего не решает. Хотя ты ведь это предвидел, так?
Оте и до того было тягостно, а теперь будто камень в желудок упал. Он принял позу подтверждения. Поэт наклонился вперед и накрыл его руку своей широкой лапищей.
– Ты ведь знал, что я не соглашусь, – сказал он.
– Я надеялся…
– Но должен был попробовать, – одобрительно закончил Хешай. – Это говорит в твою пользу. Ты должен был попробовать. Не вини себя. Я не нашел в себе сил это прекратить – после стольких-то лет самого живого участия. Выпьешь?
Ота принял бутылку, глотнул и отдал. Вино оказалось крепким, с примесью чего-то еще, что оставляло травяной привкус в гортани. В животе разлилось тепло. Хешай, видя его удивление, рассмеялся.
– Забыл предупредить. Вино непростое – к телячьим потрохам его не подают, но мне нравится. Оно меня усыпляет. А почему – прости за нескромный вопрос – наш общий знакомый решил, что ты пойдешь для него на убийство?
Слово за слово, Ота рассказал ему свою историю – свою тайну и Вилсинову, кто сбросил на Лиат черепицу и почему Маати обречен на страдания. Хешай внимательно слушал, время от времени кивая и задавая вопросы для пояснений. Когда всплыла тайна происхождения Оты, поэт только округлил глаза, но ни словом не отозвался. Он дважды протягивал бутылку, и Ота пил с ним вместе. Удивительно было облекать все в слова, слышать из собственных уст еще только наполовину обдуманные мысли, историю его судьбы, чужих судеб, рассказ о справедливости и предательстве, верности и переменах, которые море творит с человеком. Вино, страх, боль и тяжесть в груди Оты превратили старика поэта в его поверенного, исповедника, друга – пусть на один миг.
Ночная свеча прогорела почти до половины, когда Ота подытожил признание – свои мысли и промахи, тайны и неудачи. Об одном он пока не был готов упомянуть – о корабле, где на последнее серебро заказал два места, чтобы отплыть на юг перед рассветом. О маленьком кораблике с Запада, решившемся на зимний торговый рейд в край, где море не покрывается льдом. О корабле для убийцы в бегах и его подручного. Эту тайну он придержал.
– Тяжело, – вымолвил поэт. – Тяжело. Маати – славный мальчуган. Несмотря на все. Просто еще молодой.
– Прошу вас, Хешай-кво, – сказал Ота. – Остановите это.
– Я не властен. И к тому же, если даже я позволю чудовищу ускользнуть, твоя знакомая владелица дома утех наверняка потрясет всех своим рассказом. Следующий андат, которого пришлет дай-кво, может оказаться не лучше. Или наш хай попросит помощи у других правителей, чтобы выступить от имени всех летних городов. Если меня убить, Маати спасется и твоя тайна останется при тебе, но Лиат… Гальты…
– Я думал об этом.
– В любом случае я уже стар для таких игр. Менять имена, меняться самому, примерять жизни, как халаты – занятие молодых. В моем возу слишком много прожитых лет, а с таким грузом сильно заносит на поворотах. Кстати, как бы ты стал это делать?
– Что делать?
– Меня убивать.
– Бессемянный советовал придти перед рассветом, – сказал Ота. – Говорил, если взять шнур и затянуть туго на шее, вы не вскрикнете.
Хешай хмыкнул, на этот раз мрачно. Допил вино, оставив у изгиба горлышка гущу из черных листьев, потом пошарил под кушеткой, извлек новую бутыль, рывком откупорил и бросил пробку в огонь.
– Он слишком хорошего обо мне мнения, – произнес поэт. – Учитывая, сколько я выпиваю, уже к трем четвертям свечи меня можно будет кантовать, как ящик камней.
Ота нахмурился, и в тот же миг его будто холодной водой обдало, едва он понял весь смысл сказанного. Он так ужаснулся, что свело внутренности, но ни слова не выронил. Поэт смотрел в огонь. Слабое, гаснущее пламя бросало отсветы на его печальные крупные черты. Оте вдруг захотелось обнять его или встряхнуть, но этот порыв скоро оставил его, как волна, которая, нахлынув, уходит обратно в море. Когда старый поэт поднял глаза, Ота увидел в них отражение собственной тьмы.
– Я всегда делал так, как мне велели, мой мальчик. А в награду получал совсем не то, чего ждал. Ты не убийца. Я поэт. Чтобы всех спасти, одному из нас надо измениться.
– Мне пора, – сказал Ота, поднимаясь на ноги.
Хешай-кво принял позу прощания, по-родственному теплую.
Ота ответил тем же. По щекам поэта и по его собственным текли слезы.