Недавно произведенный в штурмбаннфюреры СС Генрих Кристиан снимал квартиру на Элизенштрассе почти напротив ботанического сада. Двери им открыл невысокий человек лет пятидесяти. На нем была короткая белая курточка, какие Эрна видела летом в Байройте на официантах, разносивших в перерывах между героическими аккордами вагнеровской музыки прохладительные напитки. Такие курточки почему-то называли обезьяньими.
— Это Хольм, — сказал Петер и пропустил Эрну вперед. — Хольм воевал на стороне итальянцев в Альпах Хольм, в какой по счету битве на реке Изонцо тебя взяли в плен?
— В десятой, Петер, в десятой. Только я сам сдался.
— Он наполовину итальянец, наполовину австриец, — пояснил Петер, помогая Эрне снять пальто. — Хольм, ты угостишь нас чаем?
Квартира была просторной, значительно больше, чем у Вангеров. В большой гостиной Эрна увидела на стене скрещенные сабли, огромный револьвер, карту Африки и много фотографий в рамках. На них чаще всего был изображен загорелый мужчина с волевым, как бы рассеченным надвое вертикальным сабельным ударом подбородком. Широкополая шляпа или английский тропический шлем, непременное ружье в руках или на плече, патронташ на поясе. Улыбающиеся полуголые негры, пальмы, слоны…
— До войны мой папа долго жил в колониях. Камерун, Того, Немецкая Новая Гвинея. Он работал в инспекции по делам колоний. Вот здесь он в Немецкой Восточной Африке. Видишь эту гору? Это вулкан Килиманджаро. Он был на нашей территории.
— А это кто? — Эрна показала на портрет пожилого генерала в широкополой шляпе, один край поля которой был загнут и пристегнут к тулье.
— Это фон Леттов-Форбек, герой обороны Восточной Африки. Он сложил оружие только после нашего поражения в Европе. Папа участвовал в боях с англичанами в отрядах его аскеров и даже был ранен в битве при Яссине.
Петер показал на карте это место. Потом он достал фотоальбом и стал показывать другие фотографии. Эрна узнала, что еще до Африки его отец, девятнадцатилетний рядовой экспедиционного корпуса фельдмаршала фон Вальдерзее, участвовал в подавлении китайского восстания ихэтуаней, вошедшего в историю как «Боксерское». На одной из страниц альбома она прочитала написанные аккуратным почерком слова:
«Как некогда гунны под водительством Аттилы стяжали себе незабываемую в истории репутацию, так же пусть и Китаю станет известна Германия, чтобы ни один китаец впредь не смел искоса взглянуть на немца».
Это были слова кайзера. Она проходила в школе те события 1900–1901 годов. Сколько же тогда стран вошли в союз и направили свои войска, чтобы защитить христиан от озверевших китайских повстанцев! Германия, Великобритания, Австро-Венгрия, Франция, Италия, Япония, США, Россия… А через тринадцать лет они начали войну друг с другом.
Петер показал медную пряжку от поясного ремня, на которой в круглом медальоне был изображен дракон. Их специально отштамповали для солдат, проходивших службу в Китае.
— Да, — мечтательно произнесла Эрна, — жаль, что теперь у нас нет всех этих стран. Я бы тоже хотела работать где-нибудь в Африке, например, в нашем Красном Кресте.
— Папа говорит, что скоро мы все вернем обратно, только я считаю, что времена колоний прошли. Скоро середина двадцатого века. В другие страны нужно ездить в качестве путешественников, ученых или миссионеров А чужое все равно останется чужим. А ты как думаешь?
Она кивнула.
— А это, — Петер ткнул пальцем в фотографию молодого офицера в форме люфтваффе, — мой брат Пауль.
— Ты никогда не рассказывал мне о нем, — удивилась Эрна.
— Мы редко видимся. Мы братья только по отцу. Пауль родился в Африке за несколько дней до начала войны.
— Он летчик?
— Нет. Он служит у Геринга в его личном полку.
Ни Петер, ни его отец не имели ни малейшего понятия, что летом тридцать четвертого года судьба Генриха Кристиана висела на волоске. Когда Гиммлер обсуждал с Германом Герингом списки обреченных на уничтожение штурмовиков, возглавлял которые Эрнст Рем, будущий рейхсмаршал увидел в одной из строчек фамилию Кристиан. Он вспомнил, что в его охранном полку, набранном когда-то из персонала прусской полиции, служит унтер-офицер с такой фамилией. Геринг не поленился навести справки и выяснил, что это сын угодившего в черный список штандартенфюрера СА из группы «Западная Марка» Генриха Кристиана. Еще он узнал, что его, Германа Геринга, отец, бывший в начале века губернатором Намибии, лично знал этого Кристиана.
Фамилию заменили другой. Фюрер подписал списки, и смерть обошла стороной одного из его верных сторонников. Тем же летом Генриха Кристиана направили в распоряжение Теодора Эйке, и тот назначил бывшего защитника имперских колоний в один из филиалов своего разраставшегося учреждения с коротким и хлестким названием «Дахау». Воистину, мы висим на тонкой нити невидимой пряхи, ткущей паутину наших судеб.
— А что стало с мамой Пауля? — спросила Эрна.
— Они разошлись. Отец, похоже, не создан для прочной семейной жизни.
Петер догадывался, что у его отца есть любовницы. Недавно он видел, как Георг открывал дверцу машины, выпуская очередную из них.
Они пили чай. Рассматривали экзотические предметы, привезенные с Маршалловых островов или из провинции Цинцзяу, разговаривали и спорили обо всем на свете.
— Пошли на улицу, — предложил Петер.
— Пошли!
Новый год они решили встретить вместе. Петер был официально приглашен к Вангерам и явился с подарками. Он принес шампанское и букет роз из оранжереи Гаусмана, стоивший, вероятно, бешеных денег. Еще в его руках был сверток — роскошное издание Гая Светония Транквилла «Властелины Рима». Цветы для фрау Вангер и книга для библиотеки господина профессора были как раз такими подарками, от которых нельзя было отказаться, даже при всей щепетильности родителей Эрны.
Самой Эрне он подарил небольшое золотое колечко с маленьким алмазом.
— Петер! — воскликнула Эрна. — Что же ты не намекнул, что придешь с подарками? Мы бы тоже тебе что-нибудь подарили. Даже как-то неловко.
— Скажи, что завтра весь день мы будем вместе.
— Конечно!
— Вот это и есть самый лучший подарок.
Она бросилась ему на шею и впервые, по-детски неумело, прижалась своими губами к его губам.
Счастливая пора их дружбы, а слово «любовь» они не произносили, как бы приберегая его на потом и будучи уверены, что это «потом» обязательно наступит, продолжилась до конца января. А дальше случилось неожиданное, хотя и вполне предсказуемое: Генрих Кристиан, никогда не живший подолгу на одном месте, получил назначение в Берлин. Первого августа недалеко от Веймара готовился к открытию третий (после Дахау и Заксенхаузена) концентрационный лагерь Бухенвальд, для которого Гиммлер загодя набирал обслуживающий персонал. Все мольбы сына о том, чтобы ему позволили остаться и хотя бы закончить школу в Мюнхене, были напрасны.
Они стояли на Мариенплац, а в пасмурном зимнем небе над их головами колокола башни Новой ратуши звонили прощальную песнь. Эрна глазами, полными слез, смотрела куда-то в сторону, и очертания колонны Марии искрились и преломлялись в ее детских слезах.
— А как же я? — тихо произнесла она.
— К осени я обязательно приеду, — пытался успокоить ее и убедить самого себя Петер. — Уговорю отца отпустить меня учиться в Мюнхенском университете. Пообещаю ему, что после выполню любое его желание.
Эрна подняла голову и посмотрела на круглые купола Фрауенкирхи.
— Дева Мария, сделай так, чтобы эти слова сбылись!
Она схватила Петера за руку и повлекла в церковь. Они сели на одну из скамеек в пустынном в этот час центральном нефе и долго молчали.
— Ну все, — наконец нарушила молчание девушка, — я попросила Богоматерь обо всем, чего хотела. А о чем молился ты?
— Наверное, о том же самом.
— Нет, скажи! У каждого ведь свое. Я, например, кроме прочего, просила Марию, чтобы поскорее приехал мой брат. Тогда мне будет легче. А ты?
— Я… — В мозгу Петера до сих пор звучал рык отца — еще не угаснувшее эхо утреннего разговора. Мысли его путались и были далеки от Бога. — Все зависит от нас. Зачем просить у кого-то то, что можем сделать только мы сами?
— Тогда давай пообещаем, нет, поклянемся, что будем верны нашей дружбе.
— Нашей любви. — Он взял в руки ее ладонь.
— Да! Нашей любви!
Через три дня Петер уехал. Эрна не могла проводить его, так как была в школе. Они попрощались накануне, улыбаясь друг другу и говоря: «До скорой встречи».
Если бы они могли только отдаленно представить тогда, какой будет эта их следующая встреча…
Начались дни одиночества и бесконечного ожидания. Каждую неделю почтовый поезд увозил в далекую столицу ее новое письмо, где между словами «милый Петер» и «твоя Эрна» была очередная страница ее сокровенного дневника. Это был дневник в письмах, предназначенный для другого.
Со временем острота разлуки стала притупляться. Жизнь, в которой происходило столько нового и интересного, снова увлекла Эрну своим течением.
Однажды — это был вторник пятнадцатого марта тридцать восьмого года — ее класс в числе других старших классов их школы был неожиданно снят с уроков. Учениц вывели на улицу, построили в колонну и повели на расположенную в двух кварталах Принцрегентенштрассе. Еще издали они услышали музыку и увидели царящее повсюду оживление. Мальчишки вывешивали флаги и транспаранты, подметали мостовые. Только что по проезжей части проехало несколько машин с большими круглыми щетками.
Кругом сновали оберфюрерины из БДМ и руководители местного Гитлерюгенда. Девочек собрали вместе, и фюрерины стали объяснять им их задачу. Вскоре начали подъезжать грузовики. Они вытянулись вереницей вдоль улицы, и с них, открыв борта, девушки постарше стали спускать на землю большущие плетеные корзины, в каждой из которых мог бы уместиться подросток. Корзины были доверху заполнены цветами. Под руководством фюрерин девочки стали равномерно растаскивать корзины вдоль мостовой и выкладывать цветы на проезжую часть прямо на асфальт. Это были розы, выращенные в оранжереях в пригородах Мюнхена и ближних городов. Их оказалось так много, что радостное возбуждение от неожиданного праздника и отмены уроков еще более усилилось. Повсюду звучали смех, шутки и веселое ойканье, когда кто-нибудь умудрялся уколоть палец об острые шипы.
Эрне досталась корзина белых роз. Другим — красные, розовые, оранжевые. Раскладывать цветы следовало в определенном порядке, создавая некий пятнистый узор. «Только бы не поднялся ветер», — молили Бога руководители. Впрочем, бутоны вместе с короткими стеблями были достаточно тяжелы, так что небольшой ветерок этого солнечного дня не мог бы их пошевелить.
Потом школьников собрали на тротуарах, выдав каждому треугольный флажок. Вдоль бордюров выстроились полицейские в киверах с конскими хвостами. Появились группки эсэсовцев в черном. Все ждали.
Ждали Гитлера. Вчера, четырнадцатого марта, он въехал в засыпанную цветами Вену и объявил Австрию частью Великогерманского рейха. Под колокольный звон он произнес с одного из балконов Хофбурга взволнованную речь, и само слово «Австрия», как думали тогда многие, навсегда ушло в историю. Теперь это была территория Остмарк.
Для подавляющего числа немцев аншлюс оказался полной неожиданностью. Это было какое-то чудо, подвластное только гению фюрера. Все свершилось так легко и быстро, что мало кому могло прийти в голову, что несколько последних дней Германия стояла на пороге войны. Только непосредственные участники и архитекторы аншлюса да не спавшие несколько последних ночей генералы верховного командования знали об этом.
Но все обошлось. В Мюнхене теперь ждали возвращения героя и триумфатора. Предполагалось, что он заедет сюда проездом из Вены и, как всегда, остановится в своей квартире на Принцрегентенштрассе, 16. Хотя бы на несколько часов.
Три больших балкона второго, третьего и четвертого этажей, расположенных на угловой части фасада между двумя пятигранными эркерами, были украшены тяжелыми гирляндами из искусственных цветов и красных лент. С верхнего балкона свисало огромное красное полотнище с золотым орлом, оттягиваемое внизу гигантскими шнурами тяжелой бахромы. С подоконников эркеров и окон боковых фасадов свисали небольшие красные штандарты с вышитыми на них золотой нитью не всегда понятными для Эрны символами.
Но с аэродрома Мюнхен-Обервизенталь все не было известий. А потом узнали, что самолет фюрера пролетел не то прямо в Берлин, не то в Нюрнберг.
Все стали расходиться. Первыми исчезли эсэсовцы, потом полицейские. Заметно поубавилось и начальства из местного партаппарата и Гитлерюгенда.
— Что же теперь будет с цветами? — недоумевала Эрна. — По ним никто не поедет?
Поступила команда аккуратно собрать розы обратно в корзины. Их решили использовать вторично, на этот раз у «Мемориала славы» Фельдхеррнхалле. Теперь уже не сортируя по цвету, цветы сложили в корзины, полили из леек водой и погрузили на грузовики. Когда машины уехали, Эрна заметила возле тротуара среди облетевших лепестков небольшую белую розу. Бутон ее был еще узким и тугим, только обещая раскрыться. Она подняла цветок и положила в портфель.
Дома она поставила розу в своей комнате, поместив ее в вазочку из «немецкого серебра». На следующее утро белый бутон раскрыл свои бархатистые лепестки, но уже к вечеру они начали осыпаться. «Какая короткая жизнь оказалась у этой бедной белой розы», — с грустью подумала Эрна.
А потом приехал Мартин.
Это было воскресенье. Родители пошли по магазинам, а Эрна писала заданное на дом сочинение на тему «Вальтер фон Фогельвайде как политический поэт». Она грызла ручку и скучая смотрела в окно. В это время в дверь позвонили. Отпирая замок, она была уверена, что увидит родителей, но на площадке стоял улыбающийся солдат. В руках он держал шинель и небольшую холщовую сумку. На его плече висел полупустой рюкзак.
— Мартин! — закричала Эрна, бросаясь на шею брату. — Как здорово, что ты приехал!
Она затащила брата в квартиру. Похудевший и загорелый, он улыбался, довольный своим решением приехать неожиданно, без предупреждения.
— А где мама?
— Они скоро придут. Ты раздевайся. Где ты так загорел? Почему не известил нас о своем приезде? А что это у тебя на погонах? А это что на рукаве?
Пока Мартин мылся, а потом, попросив Эрну не входить, заперся в своей комнате, она накрывала на стол В трусах и майке он выбежал в поисках утюга и снова исчез за дверью. Когда наконец он появился, на нем был парадный мундир рядового вермахта.
— Ух ты! — обомлела сестра и стала осматривать Мартина со всех сторон, обходя кругом.
Китель цвета фельдграу с легким зеленым отливом был начисто лишен карманов. От темно-зеленого воротника бутылочного цвета шел вниз стройный ряд из восьми белых блестящих пуговиц. Нижнюю часть рукавов украшали «шведские» манжеты из темно-зеленого сукна, на каждую из которых были нашиты по две маленькие ярко-зеленые петлички с пуговками. По краю левого борта кителя и верху манжет проходил ярко-зеленый кант. На погонах, обрамленных таким же кантом, ниже номера полка, вышитого все тем же ярко-зеленым шелком, блестели лычки из алюминиевого галуна. Они означали, что рядовой… нет, гефрайтер, ведь на левом рукаве виднелся треугольный гефрайтерский шеврон, являлся кандидатом на присвоение унтер-офицерского звания.
Китель был притален, так что черный поясной ремень с блестящей белой пряжкой не создавал на нем морщин. Сзади, ниже ремня, разрез кителя оформляли фигурные фалдовые клапаны, окантованные зеленой выпушкой, с тремя маленькими пуговками с каждой стороны.
— А это что? — спросила Эрна, показывая на серебристый витой шнурок, протянувшийся от края правого погона до второй от воротника пуговицы.
— Это шнур за меткую стрельбу. Видишь эти два желудя? — показал Мартин на болтавшиеся на коротких тонких шнурках серебристые подвески в виде желудей. — Это означает третий класс меткости. Пока нечем особенно хвастать, ведь всего классов двенадцать.