«С другой стороны, это дает мне полное право всласть пошариться по тем самым монастырям, и особенно — в Киево—Печерской лавре. Кстати, не стоит забывать, что в других странах тоже есть свои монастыри. Вот уж где найдется немало интересного… Ну или хотя бы просто ценного».
Раскрасневшийся подручник не заставил себя долго ждать, догнав у входа в женское царство — правда, на сей раз, свертков было два. Взяв их себе, Дмитрий спокойно прошел мимо бдительных мамок, одним только взглядом остановивших двух постельничих сторожей и Михаила Салтыкова, миновал несколько переходов, пару горниц, затем еще один переход, невольно отмечая, сколько любопытных глаз скользит по его фигуре. И это при всем при том, что сам он почти никого и не видел! Зато прекрасно чувствовал.
«Сколько же тут мамок, нянек, бабок, шептуний, потешниц и прочих приживалок!..»
— Плисол?
Малолетняя царевна, несмотря на все свои невеликие года, старательно пыталась претворить в жизнь наставления взрослых женщин: спину держать прямо, ходить с достоинством, говорить без спешки. Вот только брату это категорически не нравилось.
— Пришел, красавица, пришел. А ну иди сюда!
— И-ии!!!
Откинув свертки на лавку и подхватив Дуню на руки, он несколько раз крутанулся вокруг своей оси, вызвав к жизни довольный девчоночий визг. Опустил обратно на пол, по пути забрав у нее с головы небольшую шапочку, мимоходом дернул за одну из двух косичек и пощекотал за бока, получив в ответ новый взвизг и счастливую улыбку — нечасто, ой нечасто приходили гости к царевне Евдокии! В смысле, гости мужского пола. А с Федором играть… Во–первых, он на целый год ее младше! Во–вторых, вечно сонный да квелый, даже когда она забирает у него расписные кубики и пирамидки. Так что старший брат, разговаривающий с ней по–простому, с удовольствием играющий, обнимающий, и даже несколько раз рассказавший захватывающую сказку, практически сразу покорил ее маленькое сердечко.
— А подалки плинес?!
Строгое лицо в исполнении пятилетней «малявичны» смотрелось так комично, что Дмитрий с трудом не захохотал. Чуть повернул голову, и никакого труда уже не потребовалось — а излишне любопытная нянька, увидев, как лицо царевича разом утратило живость и закаменело высокомерным холодом, отпрянула обратно за плотную занавеску, разделяющую «гостевую» светлицу на две части.
— Смотри.
Девочка плотно охватила ручками большую пузатую деревянную куклу и запыхтела.
— Тязолая!
— Ничего, мы вот так сделаем!
Чпок, чпок, чпок!
Непроизвольно открыв рот, изумленно–удивленная Дуня наблюдала, как одна расписная кукла под руками брата превращается в четыре.
— А это ее подружка.
Из второго свертка показалась на свет матрешка, раскрашенная в черно–красные цвета.
Чпок, чпок, чпок!
И там, где было недавно две куклы, разом стало восемь, схожих и в то же время абсолютно разных. Потом была веселая возня с новыми игрушками, требование новой сказки, и даже забота о старшем братике:
— Хосес, я заплету тебе касиську?
— Касиську?
Подслушивавшие (а заодно и подглядывавшие) мамки и няньки разглядели, как надулся и немного покраснел от еле сдерживаемого смеха старший царевич. Чуть отвернулся в сторону, успокоился, затем сел так, чтобы малолетней хозяйке было удобно, и даже сам снял свою шитую жемчугом тафью :
— Ну заплети, похвастайся своими умениями.
Хоть и мала была царевна, а наставниц своих не посрамила: аккуратно (ну, как могла) расчесала тяжелые длинные пряди серебряным гребешком и достаточно ловко и быстро заплела их в одну большую толстую косу, схваченную светло–зеленой атласной ленточкой чуть выше середины спины.
— Воть!
Сбегав за небольшим серебряным зеркальцем, Дуня торжественно вручила его брату. Подергав за косу уже себя, Дмитрий тихо фыркнул, подтянув ожидающую заслуженной похвалы девочку себе на колени. Как–то излишне плавно провел руками вдоль ее позвоночника, задержал ладонь у головы, легонько коснулся кубами подставленной щечки:
— Ты моя красавица, ты моя умница!
Увы, все хорошее рано или поздно подходит к концу: вот и сейчас полуденный колокольный звон подвел черту под играми с сестрой. Разом погрустневшая Евдокия за руку проводила брата до ближайшей няньки — где насупилась еще сильнее и резко убежала обратно, утешаться новыми куколками. Следуя дворцовыми переходами к себе в покои, где в ожидании своего ученика наверняка уже истомился бедный (к тому же еще и чересчур усердный) духовник Агапий, царевич рассеянным взглядом отмечал все признаки скорого приезда своей будущей мачехи, Гошаней свет Темрюковны. Разом «посвежевшая» окраска многочисленных витых столбцов и перил; из небольшого закутка убрали несколько бочек, стоявших там едва ли не с прошлой зимы; засыпали землей едва заметную водоотводную канавку в земле, об которую вечно спотыкались лошади…
«М-да, она ведь и жить рядом будет, в покоях царицы. И на семейных обедах тоже будем восседать: я по правую руку отца, а она по левую. Вот ведь не было печали!..».
По уже укоренившейся привычке тихо зайдя в покои, Дмитрий вопросительно глянул на подскочившую на ноги Авдотью (ждет?), получил утвердительный кивок и почти без остановки прошел далее. Миновал Крестовую, с удивлением обозрел пустоту комнаты для занятий, и замер на месте, видя, как духовник выходит из его Опочивальни. В душе плеснулось что–то темное, а отец Агапий перешагнул порог, брезгливо неся перед собой большой лист бумаги, густо исчерченный непонятными ему рисунками и значками. Увидев своего подопечного, монах первым же делом сурово нахмурился и подошел еще ближе. После чего и вопросил, тряся подробную схему Посольского приказа так, словно в руке у него была и не обычная бумага, а что–то мерзкое и отвратительное, наподобие порядком разложившейся и завонявшей крысиной тушки:
— Ответствуй отрок, что это такое?!
Стараясь задавить и утихомирить само по себе запульсировавшее средоточие, Дмитрий коротко, и при том совершенно правдиво ответил:
— Мои записи. Кто дозволил тебе искаться в опочивальне, и читать их?
Проигнорировав вопрос, чернорясник шагнул еще ближе, нависнув над хозяином покоев:
— Уж не богопротивные ли письмена ты творишь? Печати магические, знаки неведомые, бесовские… А ну, отрок, ответствуй своему духовному отцу, кто тебя сему научил!?!
Злоба мягко толкнулась царевичу в виски и выплеснулась через глаза, на краткий миг соединив их невидимой связью — и у Агапия разом зашумело в голове. Стало мокро под носом, вдобавок комната поплыла, словно после крепкой медовухи…
— Как смеешь ты, чернец, учинять мне допрос!
Царевич сделал шаг вперед — и это тут же отозвалось духовнику усилившейся слабостью и болезненным трепыханием сердца.
— Пес поганый!
Горло священника перехватило стальным обручем, не давая сделать даже мало–мальский вдох, а по щекам потекли слезы. Кровавые слезы!.. От двери в Переднюю раздался тихий вздох, затем бледная как мел Авдотья низко склонилась перед своим господином, одновременно собой же закрывая бессильно сползающую на пол фигуру в черной рясе:
— Димитрий Иванович, прости неразумного, не бери грех на душу!..
Одно страшное мгновение женщина была уверена, что разгневавшийся царевич ее вообще не слышит — но нет, пугающая темнота в глазах резко просветлела, а на лицо вернулось привычное выражение спокойствия. Подойдя к служителю церкви (заступать ему дорогу она не решилась), наследник подобрал с пола чуть скомканный лист, бережно отряхнул, сложил, и ушел в опочивальню, закрыв за собою дверку. Духовник, словно того и ждал, тихо застонал, затем его с шумом вырвало, а у Авдотьи разом ослабели ноги — что–то теперь будет?..
* * *— Батюшка.
Необычайно красивый мальчик, очень рослый для своих лет, почтительно поклонился великому государю Иоанну Васильевичу, выглядевшему так, словно он и не спал вовсе этой ночью. Едва заметные мешки под глазами, отчетливый запах вина, немного осунувшееся лицо с четко обрисовавшимися морщинами…
— Владыко.
Московский и всея Руси митрополит выглядел получше, но тоже утренней свежестью не блистал.
— Утро доброе, отрок. Садись–ка рядом, вопросить тебя хочу.
Подождав, пока первенец царя усядется на указанное ему место, Макарий ласково, и словно бы о чем–то несущественном поинтересовался:
— Помнишь ли ты Символ веры? Зачти мне начальные строки.
— Верую в единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единага Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, иже от Отца рожденного прежде всех век…
— Какой ты молодец. Омой руки свои и чело вон в той чаше.
Заметно удивившись, царевич все же послушно дошел до небольшой серебряной купели и немного в ней поплескался, утершись расшитым большими крестами рушником, после чего опять же вернулся на свое место.
— Хмм!..
Не дав митрополиту договорить, великий князь, всего за пару минут резко добравший жизнерадостности, мягко спросил:
— Митя, а что это за рисунки непонятные? Баловство какое, или иное что?
В руке государя прошелестел все тот же злополучный лист бумаги.
— Эту схему я сам начертал, батюшка, для леготы в учебе.
— Схему? Слово какое, дивное. Никак греческое?
Митрополит и царь коротко переглянулись.
— Да, батюшка. Бумага же сия суть роспись Посольского приказа, с указанием чинов и обязанностей всех тех людишек, кто в нем служит. Вот на самом верху думной дьяк Иван Висковатов. Рядышком, но чуть ниже, его товарищ. Под ними семнадцать подьячих, у каждого по три писца, здесь отдельно указаны толмачи…
Всего за четверть часа девятилетний мальчик рассказал об одном из важнейших приказов царства Московского столько, сколько и сам государь не знал. Кто в приказной избе с кем враждует или дружит, кто в службе усерден, а у кого должного прилежания никогда и небыло (зато гонору всегда с избытком), в чем силен каждый из подьячих посольского приказа и в чем он слаб.
— Довольно, сыно, довольно! Толково придумал, хвалю. И много у тебя этих?..
Иоанн Васильевич как бы приценился к новому словечку, и с сомнением его произнес:
— Схем?
— Почти для всех приказов есть, батюшка, кроме земского, разбойного и бронного.
— Изрядно, весьма изрядно.
Пользуясь образовавшейся паузой, расспросную эстафету перехватил митрополит Макарий:
— А чем это записано? Вроде и кириллица, но ни устав, ни полуустав, даже на скоропись не походит. Буквицы вроде бы и схожие, да пишутся странно, несколько незнакомых…
— А я свою скоропись измыслил, владыко — чтобы успевать записывать все наставления учителей. И цифирь арабскую тоже свою. Правда, все одно сокращать слова приходится, вот как здесь, например…
— М-да?..
— Довольно. Митя, расскажи, что там у тебя приключилось с духовником?
Царевич отвернулся от своей схемы, на примере которой показывал основные правила русского языка двадцать первого века, и положил руки на колени.
— Я вчера задержался у сестры, поэтому немного припоздал на урок божественного с отцом Агапием. Когда зашел в покои, увидел, как он ищется в моей опочивальне.
Услышав последнее, церковный иерарх задумчиво нахмурился, а светский властитель досадливо поморщился, тут же непроизвольно положив пальцы на виски.
— Он меня вопросил о найденном, я ответил. Потом сам его спросил, по чьему дозволу он переворошил все мои вещи. Он же в ответ стал лаяться на меня всяко.
Увидев, как отец опять поморщился и прикрыл глаза, Дмитрий легко поднялся, обошел стулец, на котором сидел батюшка, и охватил его виски своими ладонями.
— Ох!..
Макарий, открывший было рот для вопроса, что же было такого дальше, что духовник по сию пору лежит пластом и стонет, невольно поперхнулся — при виде того, как светлеет лицо государя. О чем–то глубоко задумался, время от времени косясь то на купель, почти до краев наполненную святой водой с самого Афона (да и сам он ее на всякий случай дополнительно освятил), то на царя, чьи морщинки разглаживались прямо на его глазах. А потом медленно, осторожно, и словно бы с опаской посетовал:
— Нога что–то разболелось… Видать, сызнова к дождю. Руки у тебя легкие, отроче, не поможешь ли?
Детская рука почти невесомо легла на правое колено. Кстати, и в самом деле вечно ноющее слабой болью — возраст, будь он неладен, возраст!.. А рука немного полежала и убралась, забрав с собой застарелую ломоту. Владычный митрополит встал, немного походил, в растерянности потыкал пальцами в лист, вглядываясь, и в упор не видя все его странные значки и сокращения.
— Давно ли ты можешь целить наложением рук, отрок?
Иерарх следил только за наследником, а посему упустил из вида, как переменилось лицо его царственного отца.
— С тех пор как умер и воскрес, владыко.
Тут уж лицо переменилось и у изрядно умудренного жизнью Макария, вдобавок они с великим князем синхронно перекрестились.
— Когда же это?.. Гхм.
Архипастырю душ православных внезапно вспомнилось, как старший из царевичей угасал в Александровской слободе, его худенькое тельце и землистый цвет лица.
— Отчего же таил в себе столь великий дар?
— А я не хочу никого целить, кроме родной крови. Поэтому, владыко, боль твоя со временем вернется.
Оценив неожиданно жесткий изгиб юных губ сына (а владыке отчего–то померещилось, что у юного отрока из глаз на миг проглянул его ровесник), в разговор вмешался отец. Вполне уже отошедший от новости касательно того, что у него в семье растет будущий высокочтимый святой — пусть в отдаленной, но все же вполне вероятной перспективе.
— Это знак благоволения Господня! Благодарственный молебен!..
— Не стоит торопиться, государь.
Без всякого почтения прервав великого князя, митрополит ласково, но в то же время быстро выпроводил юного наследника из своих покоев. Два высших лица государства Московского помолчали — один успокаиваясь и отгоняя прочь радостное возбуждение и гордость, а второй борясь с собственной растерянностью и обдумывая дальнейшие шаги. Как оказалось, мысли у царя и митрополита шли по схожим дорожкам:
— Надобно Митеньку в Кирилло—Белозерскую обитель…
— К святому старцу Зосиме, что тако же осенен благодатью лечить человецев простым наложением рук. Там и воссияет истина, не желанием нашим, но волею Его!
В покоях вновь сгустилась тишина.
* * *В поездку по святым местам царевич Димитрий Иоаннович выехал (вернее, выплыл, по Волге–матушке) тихо и скромно: всего лишь полсотни дворцовых стражей охраны, личная челядинка, боярин Канышев, двое подьячих Бронного и Земского приказов (дабы не прекращать учение наследника государственным делам) и комнатный боярин митрополита Макария. Еще было несколько слуг и повар, а в последний момент в распоряжение скромного путешественника откомандировали стольника из тех, что помоложе. Ах да!.. Недавно появившийся подручник наследника Михайло Салтыков тоже плыл — и надо было видеть, какими завидущими, или даже откровенно злыми глазами провожали его остающиеся в Москве родовитые отроки. Да и отцы их тоже, время от времени, нехорошо так поглядывали на оружничего, умудрившегося в обход более знатных бояр да князей пристроить своего отпрыска в ближний круг будущего государя. Сам же путь в неполных шестнадцать дней для Дмитрия пролетел быстро и незаметно: упражнения в лучной стрельбе, с саблей и особенно рогатинкой, к которой у него оказался природный талант; редкие уроки верховой езды во время коротких остановок на берегу, общество словоохотливых подьячих… А перед тем как заснуть, он за три–четыре часа полностью выматывал и «осушал» средоточие, по капельке, по чуть–чуть развивая и усиливая свои силы — а вместе с ними и возможности. Красота!..
Собственно, вид Сиверского озера, на берегу которого полторы сотни лет назад и вырыл свою пещеру монах Кирилл Белозерский (и с которой и началась вся немаленькая ныне обитель) вызвал в нем даже какое–то недовольство. Только–только он приноровился к новому распорядку дня, появились интересные результаты в тренировках со средоточием — и на тебе, опять вынужденное затворничество и многолюдство!.. Слава богу что монастырские предстоятели обладали невероятной чуткостью, и сами пошли навстречу всем тайным пожеланиям дорогого гостя, выделив ему в качестве жилья одиночный «номер». В котором из мебели была только узкая лежанка, а из обстановки — антикварная штукатурка, отделанная натуральной известью. То есть просто побеленная (да и то, неравномерно). Впрочем, первенцу царя все понравилось: сопровождающих разместили отдельно от него, обществом своим монаси не докучали, а жесткое ложе было очень даже полезно для спины. И заметный холодок от стен совсем не мешал, даже наоборот, способствовал более крепкому сну. Ему ли бояться холода?.. Зато все семь дней, что наследник «вылеживался» в гостевой келье, ему за малым исключением никто не мешал погружаться в глубины собственного дара — уже одно это разом окупило все неудобства столь внезапного путешествия. Вдобавок, царевича немало позабавило выражение лица настоятеля, лично навестившего его ранним утром восьмого дня, дабы пригласить на общую с братией молитву — когда он в тонкой льняной рубашке и штанах, босоногий, с едва заметным но все же румянцем спокойно поднялся с ложа, и с явным НЕЖЕЛАНИЕМ покинул свою келью. Да и потом неявно демонстрировал это самое нежелание, исправно посещая все общие мероприятия, некоторые из которых подозрительно смахивали на хорошо замаскированные обряды изгнания нечистой силы. И каждый раз наслаждаясь, хе–хе, повышенной задумчивостью игумена обители отца Варлаама, а заодно ставя его в весьма затруднительное положение своими как бы детскими вопросами. Что за незнакомые молитвы и чины богослужения? Ведь хоть и мал наследник годами, а все основные службы и молитвы знал, что называется, назубок. Отчего всех святой водой чуть окропили, а в него брызнули полной мерой? Что за странные расспросы, и еще более странные проповеди?.. Душевное равновесие настоятеля спасло только своевременное разрешение–допуск царственного отрока к богатейшей монастырской библиотеке: увидев все пять полок с двумя сотнями и еще десятком книг, девятилетний мальчик разом потерял все свое любопытство. Точнее, перенаправил его в сторону накопленных обителью пергаментных сокровищ, даровав игумену шесть спокойных дней.