От этих слов у Петра на мгновение дыхание перехватило, и он с присущей юношам горячностью обнял друга. Правда, получилось слишком уж порывисто, и Долгоруков вновь исторгнул короткий стон.
– Ты бы, Петр Алексеевич, того… поаккуратнее, что ли… Больно ведь.
– Ничего. Вот заживет твоя рана, я окрепну, и поедем вместе по святым местам. А по пути еще и поохотимся.
– А как же жизнь положить служению России? Ить твои слова.
– А мы и послужим. Потом. Я же зарок дал, после того как Господь сподобил с того света вернуться. Но отчего бы, едучи в такие дали, да не развеяться дорогой. А дела государственные… Есть господа верховный тайный совет, пусть сами разбираются покуда. Я и тебя освободил.
– Как это?
– Да так. Остерман тут до меня прорвался, так я ему велел указ подготовить, чтобы освободить тебя от должности. Теперь все время рядом со мной будешь.
– А кого же вместо меня?
– Да Ягужинского, – беззаботно бросил Петр.
– Это Остерман предложил?
– Нет. Сам я, – растерянно ответил Петр. – Да какая нам разница, Иван. Главное, что вместе будем.
– Да я как бы…
– Понятно. Значит, не рад.
– Петр Алексеевич, да погоди ты. Рад я, рад. Да только ты сам посуди. Вот был я при должности, а тут вдруг раз…
– И тебе нужны звания, почести и должности большие, – горько вздохнул молодой император.
– Да пропади они пропадом, Петр Алексеевич. С тобой я, и это главное. А кем, то без разницы. Хочешь, денщиком буду?
– Денщиком у меня Василий, – засветившись улыбкой, возразил Петр. – Другом сердечным будешь, как и допрежь был. Дела великие станем творить, как дед мой. Мы такое тут завертим, куда ему и его наперснику Меншикову.
– А как скажешь, государь! Я на все согласный.
– Вот и ладно. Ты отдыхай. Сил набирайся. Да и я прилягу. Что-то устал я больно.
Ложь слетала с языка легко, словно он и сам верил в то, что говорил. Прислушавшись к себе, Петр вдруг понял, что так оно, по сути, и было. Во многое, что говорил, он искренне верил и даже стремился к тому. Вот, например, касаемо дружбы с Иваном, так сердце буквально пело оттого, что друг теперь будет с ним.
Иное было с обманом по поводу Трубецкого, Остермана и Ягужинского. Тут что-то внутри слегка противилось, но Петр без особого труда задавил это чувство. Нельзя ему рисковать. Один он. Один как перст.
Иван вроде и друг, и тянет к нему юношу, и в то же время доверия полного нет. Взять историю с венчанием, тестамент тот клятый. Вот вроде образумился, усадьбу очистил вмиг, гвардейцев подбил. А веры ему все одно нет. Вместо того чтобы всегда подле быть, в готовности прийти на подмогу, он ударился в загул, не зная, куда пристать, то ли к родне, то ли к Петру.
И потом, друг – он всегда помочь норовит. А какая помощь от Ивана? Уверовав в свою избранность, будучи фаворитом императора, творит разные непотребства и беззаконие. А ведь это в первую очередь бьет не по Ивану, а по самому Петру. Потому как с его попустительства все происходит. Путает Иван привилегии с вседозволенностью, а от того только вред один.
Отдалить бы его. Нельзя. Отринуть его – значит, лишиться поддержки офицеров-преображенцев. Они ведь тоже у него в товарищах. Да и в доме того же Трубецкого бывали и в других домах. Нужно бы их к себе притянуть. Да будет ли прок? Эти малые – копии самого Ивана, которые, глядючи на него, и сами о подобной вольнице мечтают.
Нет. Не выйдет из Ивана сподвижника, коим был у деда Александр Данилович. Вор, казнокрад, пройдоха, беспутник, но деду был верен беззаветно. А этот? Похоже, Иван и сам не знает, куда пристроиться. Голову готов прозакладывать, что Долгоруков желает лишь одного – чтобы все стало как прежде. Дурак. Не понимает, что прежнего не воротишь.
Вот Трубецкой все сразу понял. Может, оттого что постарше, а может, потому что не знал он подобной вольницы. Вряд ли. Иной он. Окажись Никита подле Петра вместо Ивана, глядишь, все по-иному было бы. Ведь Ивану не составило бы особого труда удержать воспитанника и друга от разгульной и праздной жизни. Петр ему в рот заглядывал, и из него можно было лепить все что угодно. Но Иван ума недалекого, только сегодняшним днем живет.
А Никита, он иной. И пусть вел он себя со стороны трусливо, на деле это был только трезвый расчет. Ждал мужик случая, чтобы поквитаться за обиду. Скрипел зубами, затаился и ждал. Потому как по-иному нельзя. Случись эта дуэль раньше или поколоти он Долгорукова – тут бы ссылкой в Ингерманландский полк никак не обошлось бы. Может, его приблизить? Мужик выдержанный, рассудительный и далеко не глупый. Пожалуй, спешить не стоит. Сначала пусть со своим делом справится, а там видно будет.
Эх, Василий, Василий. И что бы без тебя делал? Может, ниспослал его Господь в помощь заблудшей овце своей. Как бы то ни было, парень оказался самой настоящей находкой. Предусмотрительный, вездесущий, пронырливый, а главное – подмечающий все, оставаясь незримым для других. И когда только все успевает?
Едва вернувшись из комнаты Долгорукова, Петр вызвал к себе денщика и начал ставить ему задачи, не свойственные его должности. Василий, с большим вниманием глядя на государя, поначалу кивал, мол, каждое слово услышано и принято как руководство к действию. А вид у него при этом был… Простодыр, да и только. Как там в указе деда сказывается – «лицу подчиненному перед лицом начальствующим надлежит иметь вид лихой и придурковатый, дабы разумением своим не смущать начальство». Петр был уверен, что Василий указа этого никогда не читал, да и умеет ли читать, еще вопрос, но выглядел он именно так, как и предписывалось.
Вот только после того, как Петр закончил, Василий не умчался выполнять повеление государя, как это бывало не раз, а остался на месте. Некоторое время он пребывал в раздумьях, потом начал выказывать явные признаки нерешительности.
– Что, Василий, боязно заниматься подобным? – по-своему истолковав поведение денщика, усмехнулся юноша.
Оно и понятно. Государю служишь или кому, а в чернь с детства почтение к благородным вколачивается. Порой просто кулаками да батогами, а нередко и каленым железом. Что с того, что поручение самого Петра Алексеевича? Как мудрость народная гласит – бояре ссорятся, а у холопов чубы трещат. Потому, случись что, шкуру с него, Василия, сдирать будут, причем очень даже может быть, что самым натуральным образом.
– Боязно-то оно боязно, государь батюшка. Да только долг сполнить – то за честь почитается.
– Тогда чего замер?
– Так я понять хочу, все ли потребное тебе уж знаю или чего еще чего разузнать надобно.
– Нормально. И многое ты уже знаешь?
– Так по всему выходит, что прямо сейчас на все твои вопросы ответить могу.
– А ну-ка, докладывай.
– Перво-наперво по ротам, что сейчас на подворье. Третьей ротой командует капитан Волков. Он во всем Ивана Долгорукова поддерживает, частенько вместе кутили. Волков Ивану в рот глядит и всячески с охотой под его рукой ходит, как и иные его офицеры. Пятой ротой командует Измайлов. Тот не так близок с Иваном, больше с Волковым. Как дуэль случилась, так Волков Трубецкого всяко-разно ругает. Сейчас у Долгорукова, с бутылью вина пошел. Измайлов все больше службой занимается.
Ага. Это и Петр заметил. К Трубецкому в секунданты пошли именно Измайлов и его поручик Вязов. А не обратил он на это внимание сразу, так как первыми вызвались секундантами к Долгорукову капитан Волков и поручик Банин. Остальным вроде ничего иного не оставалось, кроме как встать за Трубецким.
– Значит, думаешь, можно довериться роте Измайлова?
– Не поручусь, государь. Но коли из этих двоих выбирать, то измайловских.
– С одной ротой гвардейцев меня не отпустят. Ладно, ты сказывал, что и по остальному готов доложить.
– Так и есть, государь. Седьмой ротой Семеновского полка командует капитан Глотов. Никому приверженности не выказывает, себе на уме. Сказывают, что ничьего покровительства не ищет, так как служит по присяге, а присягал он на веру царю… ну императору, тебе, значит.
– Погоди. Семеновцами командует зять Долгоруких. И как он на то смотрит?
– Так ведь и служить кому-то потребно, а Глотов служака справный. Да в гвардии считай более половины ни в какие дела не лезут, мол, наше дело солдатское, прикажут – исполним.
Получается, не до конца сгнила гвардия. Но гнильца, один черт, есть, и с этим нужно будет решать, не то головной болью отзовется. Глотов. Ничего о нем не слышал. Ни дурного, ни хорошего. Но то, что служака, – это даже неплохо, значит, повеление государя исполнит не раздумывая. Опять же две роты эскорта, одна преображенская, другая семеновская, обе гвардии в наличии. Вроде все нормально. И отговориться можно легко, не дело окружать себя только преображенцами. И подозрений никаких не будет, так как капитан никакой из сторон приверженности не выказывает. И не должен, раскудрить твою в качель! Гвардия только одну сторону имеет – императора российского. Точка!
– Как стемнеет, нужно будет провести его ко мне. Сейчас давай сюда Измайлова, буду задачу ставить, чтобы через его посты провели, тишком от всех.
Господи, император, самодержец, а приходится вести себя как подсылу тайному. Один неверный шаг – и прямая дорога на дыбу. Это, конечно, вряд ли, но руки свяжут. А как оно дальше все будет – и не понять. Он сейчас окружен заговорщиками. Долгоруковы уже проявили себя в заговоре настолько, что по ним плаха плачет. Кстати, Иван не исключение.
Остерман и Головкин. Бог весть, как оно у них. Не исключено, тоже в чем-то замешаны. Хотя Андрей Иванович умен и таких прямолинейных притязаний, как у Долгоруковых, у него наверняка нет. Но свои интересы, все едино, имеют оба. По-иному и быть не может, при малолетнем-то императоре. Однако прямой измены не замышляют, в этом Петр был уверен.
Глотов был высок и статен, как и все гвардейцы, недомерков среди них не водилось. Взгляд прямой, открытый и уверенный. Петр без труда узнал в нем ветерана, не раз смотревшего в лицо смерти на поле боя. Прямо как с Трубецким. Юноша знал это, видел, вот и все.
– Ну здравствуй, Петр Иванович.
– Здравия желаю, государь, – вытянувшись во фрунт, произнес Глотов.
Голос густой, басовитый, под стать обладателю. Капитан не налегает на горло, блюдет тайну встречи. Петру это понравилось. Далеко не всегда рвение в службе означает обладание умом, как раз обратное и не редкость. Жить по определенному регламенту, когда за тебя уж все определено и на год, и на два вперед, не представляет никакой сложности, тут ума большого не нужно.
Живи согласно своду воинских законов, когда один день похож на другой как близнец. Разве только оказия какая случится, ну там пожар или война, но то дело привычное, на то и служба воинская. Дед прилагал большие усилия к тому, чтобы в гвардии офицеры имели хорошее образование и продолжали обучение даже во время службы. Но, как ни странно, по-настоящему образованных и разбирающихся далеко не только в военных вопросах среди них было немного.
– А что, Петр Иванович, поди, поешь-то знатно?
Капитан даже растерялся. Тайно вызвать к себе и тайно же провести через посты, чтобы поинтересоваться, поет ли он? Ничего не скажешь, важный вопрос. Потом вспомнилось, как рассказывали о том, что Петру Алексеевичу по нраву бивачная жизнь, посиделки у костра с вином и горячей, истекающей соком дичью, под песни соратников по забавам охотничьим.
По Москве прошел слух, мол, государь после болезни изменился сильно, повзрослел в одночасье и возмужал. Брехня. Худощав, хотя и высок для своих лет, двигается порывисто, словно боится куда опоздать, как и любой юнец в его возрасте. Разве только на лице заметны четыре язвы, обещающие оставить знатные рубцы. Ну да, могло быть и куда хуже, повезло все же парнишке.
– Не мне судить, государь, знатно ли я пою. О том нужно товарищей моих спрашивать, с коими в кабаках сиживаю.
– Только там и поешь?
– То так, государь. Только когда хмель в голову ударит, а такое лишь в кабаках, вне службы, и бывает.
– То, что вне службы, – это хорошо. Вино до добра еще никого не доводило.
Ой ли? Даже если забыть о том, что юнец поучает взрослого мужа, всем известно о пристрастии молодого императора к вину, и не то чтобы к легкому, а к крепкому голландскому. Подумать-то об этом капитан подумал, но виду не подал. Стоит как литой из бронзы, лишний раз не пошевелится. Юн император, зрел, умен или глуп, он, Глотов Петр Иванович, капитан лейб-гвардии Семеновского полка, России и этому мальчишке на верность присягал. А потому все просто – выполняй воинский долг и не задумывайся о лишнем.
– Чего молчишь, капитан?
– Так не спрашиваешь ни о чем, государь, вот и молчу.
– Ладно, не стану ходить вокруг да около. Через две недели я собираюсь отправиться по святым местам, дабы возблагодарить Господа за чудесное исцеление. Двор здесь останется. Сопровождать будут две роты гвардейцев. Тебе надлежит тайно держать свою роту в готовности, так чтобы в течение часа быть готовым к выступлению. Вместе с тем ни у кого не должно возникнуть подозрений по поводу специальной подготовки к походу.
– Государь, я известен как служака-педант. Так оно, по сути, и есть. Но я всегда знаю доподлинно, что предстоит моим парням. Прости, но вслепую я ничего предпринимать не стану, потому как от дел политических, а здесь, похоже, именно ими и пахнет, стараюсь держаться подальше. Я солдат, и мое дело простое – разить врага государства Российского нещадно и умеючи.
– Вот, значит, каков.
– Уж каков есть, государь.
– Добро. Тогда ответь мне, ведомо ли тебе, что происходит при дворе?
– Ведомо, государь. Не доподлинно, но ведомо.
– И?
– Долгоруковы всячески хотят тебя подчинить своей воле, окрутить с Екатериной и через нее подобраться к трону, дабы править Россией. Остерман пытается воспротивиться тому, имея свой интерес – рост собственного влияния. Ты, государь, не обращаешь на это внимания, пребывая в забавах. Но то меня не касаемо, потому как я человек не придворный, а воинский.
Коротко и четко, по-военному прямолинейно. А ведь не производит впечатления глупца. Получается, противна ему вся эта мышиная возня, потому как обида в голосе звучит неприкрытая. Не простой он служака, а с головой светлой. И от политики подальше держится не потому, что глуп, а как раз от ума немалого. Понимает: случись что, его, как разменную монету, первым бросят на съедение противникам.
– Что же, в общих чертах верно. А главное, честно и без прикрас. Но как бы тебе ни хотелось от дел политических в стороне держаться, оное не получится. Я понимаю, что юн и в этих играх мало что смыслю. Но знаю одно: волей Господа нашего я оказался на престоле, Его же волей гибели избежал, так как меня уж и соборовать успели. А посему просто стоять в стороне и смотреть, чья возьмет, не могу. Потому как тогда дела моего деда, на кои он жизнь положил и во имя чего не пощадил даже сына родного, батюшку моего, прахом пойдут. Долгоруковы верх возьмут – и откатится Россия назад или замрет на месте. Остерман окажется в победителях – иноземцы государство заполонят, и тогда все победы, доставшиеся большой кровью и беспримерным мужеством, будут напрасны, потому как Россию возьмут без боя. А потому, хочешь ты того или нет, остаться в стороне у тебя не получится. Говоришь, политика и интриги не твоего ума дело? Так тому и быть. Но присягу выполнить тебе придется. А присягал ты мне, юнцу безусому и пока разумность свою никак не проявившему. Так что скажешь, Петр Иванович?
– Долг свой исполнять моя прямая обязанность. Приказывай, государь.
– Сначала ответь на мой вопрос. Возможно ли изготовить твою роту, чтобы она была готова к походу в течение часа, и при том не вызвать подозрений?
– Можешь отдать приказ хоть сейчас, государь. Уже через час рота выступит в поход.
– Даже так?
– Точно так, государь. Все содержится в полной готовности, остается только собрать солдат, погрузить обоз и выступить. Часа более чем достаточно.
– В иных ротах так же?