Пронька понятливо кивнул и нырнул за кусты. Урядник уселся поудобнее. Стало легче на душе – решение принято, гадать более не надо. «Ну, господа негритянские душегубцы, сегодня ночью посмотрите, каковы в лихом деле забайкальские казачки! Идолов своих будете на помощь звать, да только не помогут они, идолы. Потому как казацкая едрёна мать супротив ваших божков завсегда брать будет…»
* * *Посреди поляны пылал огромный костёр. В самом жару трещат поленья; порой звук был особенно сильным – и тогда в небо взлетают снопы золотых и багряных искр. На фоне костра извиваются чёрные, как эбеновое дерево, тела; воины мангбатту в танце изображают смертельную схватку с невидимым врагом. Вот трое повернулись спинами к костру, высоко подпрыгнули, издали гортанный вопль – и крутанувшись на месте, швырнули ассагаи сквозь огонь, в темноту, в чернеющие на краю лагеря кустарники.
Остальные мангбатту хором взвыли и вскинули руки; в правой у каждого ассагай, а в левой – узкий миндалевидный щит, зажатый в кулаке вместе с пучком запасных копий, как носят их и азанде, и ваниоро, и племена ваганда, и очень, очень многие на Чёрном континенте.
Воины, метнувшие ассагаи, принялись отступать от воображаемого противника, делая вид, что прикрываются щитами. При этом они извивались, принимая разные позы, как бы наблюдая за брошенными в ответ копьями и уклоняясь извивами тела и прыжками от летящих смертоносных снарядов. Когда все трое скрылись в темноте, их место заняла новая тройка: двое такие же, со щитами и пучками ассагаев, а третий – с длинным, украшенным цветными ленточками кремнёвым ружьём. Сцена повторилась, только владелец ружья, не стал стрелять, а лишь вскинул его к плечу.
– Да убери ты дурную голову, продырявят! – прошипел урядник, дёргая Проньку за рукав. Ассагаи – уже третий или четвёртый «залп»! – пронзали плотную завесу листвы над головами затаившихся забайкальцев. Тот, что пролетел пониже, сбил с головы урядника фуражку.
Казаки долго, стараясь не шелохнуть ни веточки, ни былинки, подползали к становищу. В любой момент можно было напороться на дозорного; Пронька, ползший впереди, нарочно вымазал физиономию золой из костра, чтобы не белела в угольной черноте африканской ночи.
Дозорного не оказалось; казачки, добравшись до становища схоронились в кустах. Мангбатту не собирались униматься; наоборот, только-только разошлись, и заунывно пели, хлебали что-то из фляг – выдолбленных сушёных тыкв, называемых калебасами, – и время от времени принимались отплясывать. Казаки решили обождать когда нехристи умаются и залягут спать – и вот на тебе, попали чуть ли не под обстрел!
Очередная троица мангбатту вышла к костру, взмахнула ассагаями, и…
– Всё, станичники. – сплюнул урядник. – Нету более моего терпения. Бей нехристей, кто в бога верует!
* * *Олег Иванович, как встрёпанный, вскочил с кошмы, брошенной на охапку тростника – из-за недалёкой рощицы, откуда целый вечер раздавались гортанные вопли и тамтамы давешних налётчиков, доносилась частая стрельба. Мимо костра кубарем пролетел Кондрат Филимоныч; кондуктор выскочил из палатки в одних подштанниках, зато с винчестером и патронташем, висящим на шее, на манер банного полотенца. В глубине, у белой шёлковой палатки мелькнул светлый силуэт – мадемуазель Берта. Даже в такой тревожный момент одета с идеальным вкусом и изяществом…
Негромкие французские реплики и масляное клацанье стволов штуцера – владелица «Леопольдны» изготовилась к бою. И стюард Жиль рядом – как всегда безупречен, аж скулы сводит… и, как полагается верному слуге на африканской охоте, страхует «белую госпожу» с карабином в руках. Вот только дичь сегодня особая, отстреливается, понимаешь ли…
– Барин, отошли бы вы от костра! А то, неровён час, из темноты пальнут!
Это Антип. Отставной лейб-улан босиком, в подвёрнутых до колен портках и распахнутой тропической рубахе-безрукавке. Он и сейчас не забывает заботиться о хозяине. Вон – в одной руке «ремингтон», а другой протягивает хозяйский «лебель». Оптика, как и положено, замотана платком-куфией, приобретённой ещё в Египте. За спиной Антипа – Кабанга в обнимку со своим драгоценным карабином. Суахеле перепуганно озирался и крупно дрожал.
– Будто ждали… – мелькнуло в голове. – Будто и не спал никто. Один кондукто?р в подштанниках, да и тот…
Хотя, отчего же «будто»? После дневной стычки и ранения Садыкова, после того, как мангбатту нарочито устроились в полутора километрах от лагеря, путешественники ни на минуту не расставались с оружием.
Стрельба участилась. Всё громче неслись вопли – странные, вибрирующие, будто кричала в кустах стая невиданных птиц. Бухнуло, перекрывая другие звуки, ружьё – кто-то из чернокожих воинов успел подсыпать затравку на полку мушкета. Россыпь винтовочных выстрелов на несколько секунд затихла – и снова отозвалась перестуком. «Птичьи» вопли заглохли, утонули в гортанных проклятиях на чужом языке, в криках ужаса и боли.
– Господин Семёнов, за мной! – к Олегу Ивановичу подскочил Садыков. Рука на перевязи, наган в здоровой руке, в глазах – решимость и недоумение. – Надо занять оборону за палатками, в кустах. И где, чёрт возьми, урядник с казачками?
– Похоже, воюет. – ответил Семёнов, вышагивая за офицером. – А он вам что, не доложился? Вот уж не ожидал от станичников таких вольностей!
Даже в темноте, со спины, Олег Иванович увидел – или угадал? – как покраснел Садыков. Ещё бы – начальник ставил по сомнения его качества офицера и командира.
«То-то, голубчик, терпи, – злорадно подумал Семёнов. – Распустил подчинённых, вот они и решили проявить инициативу. Ну и пограбить заодно, а как же? Вон как жадно смотрел Пронька на грубые золотые браслеты и ожерелья мангбатту. Да и урядник косился, чего уж там… казачки есть казачки – да простят меня иные-прочие, но страсть к разбою у этой публики на генетическом уровне. Но – храбры, этого не отнять, даже жаль несчастных мангбатту. У негритянских воинов нет ни единого шанса – и дело тут не в современных винтовках и револьверах.
Пальба затихла. Треснули с неравными интервалами ещё несколько выстрелов – они звучали по-другому, короче и как-то суше. «Револьверные. – подумал с отвращением Семёнов. – Раненых добивают. Что это казачки разлютовались? Не дай Бог, кого из них подстрелили… ну, урядник, ну щучий сын, вернись только – я тебе устрою степную волю и воинскую дисциплину! Ты у меня узнаешь, как родину любить, Ермак недоделанный…»
* * *Из переписки поручика Садыкова с его школьным товарищем, мещанином города Кунгура Картольевым Елистратом Бонифатьевичем.
«Ну вот, дружище Картошкин, и не обошла меня горькая планида. Пишу тебе левой рукой, ибо правая висит не перевязи и отчаянно болит – вчера пуля разбойника-мангбатту на излёте стукнула меня чуть повыше локтя и вырвала изрядный кусок мяса. Спасибо, что не ниже; попади этот жакан в сустав или кость – быть бы твоему гимназическому товарищу без руки, а то и вовсе лежать в сухой африканской землице на радость гиенам и прочим трупоядцам.
Но – по порядку. Местность, через которую мы пробираемся от самого озера Виктория, охвачена войной. Ваганда режут ваниоро, те отвечают им такой же любезностью. Причиной ссоры, как и заведено в этих краях, стали соляные варницы в северной части другого большого озера, к востоку и северу от Виктории – Альберт Нианца или Ньяса, как называют его разные здешние племена. Соль добывают в ущельях, образованных многолетним сносом верхних слоев земли и напоминающих высохшее глубокое речное русло. В крутых откосах здесь бьют горячие источники; вода из них отведена в особые каналы, ровно прорезающие ущелье. Каналы эти устроены невесть сколько лет назад и с тех пор поддерживаются туземцами в порядке. Почва здесь повсюду пропитана солью; туземцы взрыхляют ее тонкий верхний слой и смачивают рыхлую землю водой из каналов. А наутро, когда земля просыхает, соскребают выделившуюся, но всё же смешанную с почвой соль. Повсюду в крутых склонах устроены маленькие, полукруглые, открытые в сторону ущелья шахты. В каждой, один над другим, стоят два горшка. Верхний содержит соляную земляную корку, смешанную с водой, и эта вода, с помощью особого приспособления, стекает в нижний горшок. Так из крутого рассола выпаривают ценный минерал.
Негры остро нуждаются в соли; за горсть её дают не меньше двух мешков зерна пшеницы или кукурузы. Почва в ущельях непригодна для посевов; ощущается сильный недостаток даже в дровах. Их доставляют издалека с плато Буниоро. Кроме того, за соль туземцы покупают бананы, бататы, зерно дурры и телебуна[58].
Торговля солью не раз становилась причиной войн между Бугандой и племенами, населяющими плато Буниоро. Мы стали свидетелями очередного обострения: во время нашего визита к королю Буганды, Мванге, прибыли гонцы, вернувшиеся из Буниоро, которые (может быть, их нарочно подучили говорить именно так) громко повторяли, что Кабрега, вождь ваниоро, якобы поносил народ ваганда. Рассказывали о разных насилиях, чинящихся на границе. Пока гонцы вопили, заглушая друг друга, окружающие Мвангу ваганда всячески выказывали возбуждение, перерастающее во всеобщую экзальтацию – и это, по видимому, нравилось деспоту.
Вскоре гонцы выдохлись – не в человеческих силах долго надрывать вот так лёгкие и голосовые связки; про уши слушателей умолчу. Мванга дождался, когда смолкнут гневные вопли, и сказал своё королевское слово: военному походу на Буниоро быть! Решение было принято с бурным восторгом, будто король оказал подданным неслыханную милость; почтенное голозадое собрание многократно проскандировало «Нианзи! Ни-анзи! Нианзи!»
Позже нам по секрету шепнули, что очередная война разгорелась единственно из-за самодурства верховного вождя ваниоро, Кабреги. Он, сочтя себя чем-то обиженным (чем именно – мы так и не поняли, не имея охоты вдаваться в тонкости туземного этикета) запретил торговцам возить в Буганду соль из Буниоро. Начальник экспедиции усмехнулся, услыхав про такой оборот и прокомментировал: «санкции, значит…» – сославшись не неизвестный мне случай, когда Североамериканские Соединённые Штаты ввели торговые санкции против Российской Империи. Я, право же, не понял, чем таким важным торгует Америка – разве что хлопком и табаком виргинских сортов? Увы, в ответ на мои расспросы господин Семёнов лишь загадочно ухмылялся.
Так и вышло, что наша экспедиция отправилась в путь, на несколько дней опережая королевскую рать. Приближающаяся война наводнила земли между озёрами Альберт и Виктория разбойничьими шайками. Одна из них, относящаяся, по уверениям нашего проводника, к племени мангбатту, попыталась нас ограбить. Дело закончилось перестрелкой; казачки, выполняя приказ, поначалу палили поверх голов, но и этого хватило, чтобы лиходеи в панике отступили. Увы, далеко они не ушли; встали лагерем за соседней рощей и принялись оглашать окрестности дикими завываниями и грохотом тамтамов.
Мне не повезло; в рядах противника (всего их было три-четыре десятка) нашлось не более четырёх, вооружённых ружьями. Стреляют туземцы чрезвычайно скверно; подобно солдатам наполеоновских войн они зажмуриваются и отворачиваются в момент вспышки пороха на полке, а потому в цель попадают лишь случайно. Вот эта случайность и выпала на мою долю – должно быть, стрелок изрядно удивился своей удаче. Наш проводник, Кабанга поведал, что многие негры полагают, будто цель поражает не пуля, вылетающая из ствола ружья, а особая магия, порождаемая грохотом выстрела – а оттого бегут от одного только грома ружейной пальбы.
Итак, мангбатту встали лагерем неподалёку; Олег Иванович велел быть особо бдительными, да мы и так не оставляли ружей в ожидании нападения. И верно, среди ночи мы – те кто сумел хотя бы глаз сомкнуть под далёкие барабаны и уханье дикарей, – были разбужены отчаянной канонадой. Лагерь тут же ощетинился стволами; к моему удивлению, в рядах защитников не оказалось казаков.
Загадка разрешилась быстро – оказывается, урядник, разозлённый дневным нападением, решил с наступлением темноты нанести супостатам ответный визит. И, заодно, упредить возможную ночную вылазку. Забайкальцы зря беспокоились – Кабанга позже объяснил, что в этих краях не принято вести военные действия по ночам. Туземцы считают ночь временем злых духов, вселившихся в хищников саванны; негры отчаянно боятся темноты, никогда не воюют по ночам и даже не выставляют постов. Ни один, самый смелый африканский воин не рискнет оказаться один во враждебном мраке, даже и до зубов вооружённый. Разбойничьи отряды, подобные тому, что напал на нас, оказавшись ночью вне пределов поселения, разводят костры и поднимают неимоверный шум, сопровождаемый воинственными плясками, призванными отогнать злых созданий. Этот шум мы и приняли за приготовления к атаке.
Но наши варнаки этих тонкостей не ведали; подобравшись в темноте к становищу несчастных мангбатту, они в упор расстреляли чернокожих воинов; тех, кто в панике побросал оружие – перерезали бебутами, дострелили из наганов. Спаслись немногие; по словам урядника, подранкам, нарочно дали уйти, чтобы те поведали прочим любителям лёгкой наживы, каково связываться с русской экспедицией.
Так оно и вышло. Жуткая слава о белых воинах, превращающихся по ночам в леопардов, но не расстающихся при этом со своими страшными ружьями, далеко опередила нашу скромную компанию. До самого Альберта-Нианца нам не попалась ни единая разбойничья шайка. Я же по сей день щеголяю с рукой на перевязи – несмотря на чудодейственный порошок господина Семёнова, спасший руку от заражения, рана заживает плохо. Начальник экспедиции неожиданно проявил крутой нрав: сначала устроил мне распеканку за то, что я не сумел удержать забайкальцев, а потом потребовал объяснений у их урядника. Получив же – учинил нечто такое, чего от него не ожидал ни я сам, ни кто другой в экспедиции: отвозил дюжего казака по морде в кровь. Да, не так-то он прост наш господин Семёнов; хотя, мне и раньше это было очевидно, правда – с несколько иной точки зрения.
Изобиженный урядник обиды не держать не стал и сразу после расправы («Олег Иваныч».. ваше выскобродие… ну за шо сразу в зубы-то?!»), хлюпая разбитым носом, подошёл ко мне и долго извинялся за непотребство и душегубство, учинённое из лучших побуждений. При этом казак упирал на то, что я был ранен, и, как они полагали, не дотяну до утра. Врал, конечно; тем не менее, происшествие было решено предать забвению – при условии, что ни один из забайкальцев более не позволит себе ничего противоуставного.
Я, несмотря на некоторый боевой опыт, рриобретённый в Туркестане, скорее учёный-географ, нежели военный. И приказ, так огорчивший наших казачков – стрелять поверх голов, щадя злосчастных негритянцев, – был решением учёного, думавшего не о военной целесообразности и чести мундира, а о том, что мы, по сути ничего не знаем об традициях этого племени. Юнкер, человек сугубо мирный, наблюдал воинские обычаи местных племён издали и в своих дневниках не оставил пояснений на их счёт. А вдруг у мангбатту в обычае кровная месть, как у кавказских горцев или диких испанских басконцев? Начальник экспедиции разделял мои сомнения – потому я и старался, пока это возможно, избегать пролития крови. И то, что своевольная выходка действия станичников неожиданно послужила на пользу экспедиции пути – никак не моей заслуга, а следствие несостоятельности, как воинского начальника…»
Писано в июле сего, 1887-го года, на плато Буниоро, к востоку от озера Альберт-Нтанца, будь оно трижды неладно».
VIПодъём флага! Как написано в одной из любимых книжек отца – «коли в восемь часов не поднимут флага и господа офицеры не отрапортуют – то, значит, в восемь часов одну минуту случится светопреставление…»[59]
А нашем «Дожде» о конце света никто не задумывается. Подъем флага, как и прочие корабельные церемонии происходит точно в положенный срок, и ни минутой позже. После этого команду разводят по судовым работам: разного рода починки, покраски, а так же возня с минным хозяйством, где постоянно что-нибудь требует матросских рук.
Работы продолжаются до одиннадцати тридцати, то есть до седьмой склянки. И наступает один из самых приятных моментов корабельной жизни – «пробы». Офицеры, собиравшиеся не в тесной кают-компании, а позади мостика – и с нетерпением ожидающие, когда кок принесет на подносе особую – «опытовую», как её именовали на «Дожде» – кастрюльку с крышечкой. Сначала щи, сваренные для команды пробует командир. Проба тоже является ритуалом – сначала полагается ополовинить рюмку водки, после чего следуют две-три ложки щей и ломтик черного хлеба с грубой солью – и оставшаяся водка следует занавесом спектакля. И вкусно – и пригляд за питанием команды: любое упущение кока сразу очевидно, виновный немедленно получает нахлобучку. О том, что провизия может быть испорченной, речи быть не может; узнав, что ритуал этот происходит на всех судах русского флота, я усомнился в правдивости истории с червями, представленной в своё время Эйзенштейном[60].