В Петергофе царило веселье — подошедшая из Петербурга пехота отдыхала от продолжительного ночного марша. Петр в подзорную трубу хорошо видел, как солдаты лежали на траве у еще чуть дымящихся костров, как таскали им дворцовые слуги всякую снедь в корзинах, котлах и всяких ящиках. Ружья пирамидами стоят, хлеб есть с мясом, вино в бутылке — что еще солдату для отдыха надо?
Он сплюнул — обленилась совсем гвардия, о войне не помышляет. Разбрелись по дворцам, павильонам и парку, винцо потрескивают для лечения похмельных голов своих, дрыхнут всем скопом без задних ног и боевого охранения даже не выставили.
Момент был удачный для атаки с ходу. Петр щурил глаза — в Петергофе два батальона, пусть неполных, но это полторы тысячи штыков, а у него всего лишь три сотни всадников.
Атаковать с ходу полное безумие, ведь если завязнешь, то через час пехота мятежников по Петергофской дороге сикурсом подойдет — а это еще два батальона пехоты, да два эскадрона конной гвардии. И враз голштинцам станет плохо. Но решаться надо, ибо только в наступлении одерживается победа. И никак иначе.
Выдохнув сквозь стиснутые зубы воздух, Петр сглотнул и решительно поднял правую руку, сжав ладонь в кулак, — и тут же пропела короткий сигнал труба.
С двух сторон рванулась в Петергоф конница, жестоко пришпоривали коней всадники. И ворвались быстрее, чем похмельные мятежники сообразили, что из уверенных в себе охотников сами превратились в беспомощную добычу.
Многие гвардейцы не успели не то что разобрать свои ружья из пирамид, но и вскочить на ноги. Тяжелые драгунские палаши, кривоватые гусарские сабли, острые казачьи пики и дротики собрали кровавую жатву во дворцах и парках. И везде текла кровь алая…
Петр не смог удержаться на месте — пришпорил свою савраску и наметом поскакал к видневшимся дворцам.
Верста была «съедена» за какую-то минуту, и лошадь выскочила на мостовую. Копыта так ударили по камням, что полетели искры. На бешеном скаку он врубился в группу солдат, которые, разинув в диком крике рты, пытались добежать до сводчатых дверей дворца. Не успели…
Лошадь опрокинула двоих с ног, третьего, в расстегнутом мундире, с окровавленным лицом, Петр с размаха ударил тяжелой шпагой по голове. Удар был страшен, и солдат рухнул как подкошенный на мостовую. Он с трудом остановил кобылу, не дав ей сделать «свечку».
Оглянулся кругом, и мороз пробежал по коже. На залитой кровью мостовой лежали трупы, с дюжину. Некоторые из них еще сучили в конвульсиях ногами, но с большинством солдат было покончено почти мгновенно. Многие так и не успели понять, что уже пришла их смерть.
С окровавленных палашей голштинцев стекала ручейками и каплями кровь. Казаки, свесившись с седла, выдергивали из тел пики или вытирали о гривы коней свои окровавленные кривые сабли.
Неимоверным усилием Петр подавил подступающую к горлу рвоту и спрыгнул с седла. Сплюнул, а адъютант тут же протянул ему флягу. Выпив воды, он почувствовал себя намного лучше. Тошнота пропала, и Петр снова запрыгнул в седло, лишь чуть оперся на стремя. Теперь уже более хладнокровно осмотрелся вокруг.
И только сейчас он понял, куда они влетели, и рассмеялся. Попали так попали — зоопарк, твою мать. Клетки со зверями, в вольере зажался в угол здоровенный мишка, лесной прокурор. Причем от зверств людских пробила косолапого хворость, свойственная только ему. С вольера несло смрадом так, что перебивало запах крови и смерти.
Петр встретился с глазами медведя — там царил ужас и страх. Косолапый оскалил клыки и заворчал. «Не ходи сюда, я тебе ничего плохого не сделал, давай лучше миром дело окончим», — слышалось в просящем медвежьем голосе.
— Так, братцы, — обернулся Петр к казакам, — ломай запоры и выпускай зверюшек. Нечего им по клеткам страдать, пусть свободу получат! Может, косолапые Катькиных солдатушек до медвежьей хвори доведут. Да дворцовым оболтусам мокрыми панталоны заделают!
Казаки и адъютанты прыснули, а потом и заржали во весь голос. И началось веселье — птиц выпустили из клеток, и те сразу порхнули в разные стороны. Забавно было видеть попугая в густых еловых ветвях.
Но бедолаг страусов казаки так и не выперли из вольера, немало удивляясь чудному виду птиц. Бородатый хорунжий чуть не плакал от досады, что не сможет увезти птиц на Дон да в курятник посадить, чтоб яйца несли.
Чудо-птица, одно яйцо, а полна сковорода. Эх, с утра яичницы вдоволь, с сальцом жаренной, да под чарочку тминной! И с такой слезой и вожделением причитал, что Петра самого аппетит пробил. Не выдержал — подарил страусов донцам на разведение.
А зверье умное попалось, само ломанулось во все концы света, а наглые мартышки с ходу на деревья залезли, и оттуда похабные вопли долго на всю округу раздавались.
К немалому удивлению Петра, среди сбежавших мелькнули пятнистые шкуры леопардов, и он мысленно пожалел зверей — если от охотников спасутся, то зимы снежной не переживут.
Но ошибся — выжили африканские кошки в чухонских лесах и болотах и, пользуясь покровительством помещиков, расплодились неимоверно. Спустя сорок лет стали сильно донимать крестьянскую животину да все зверье в лесах распугали напрочь, твари злобные, неведомые…
Дольше всех упирался в своем вольере хозяин тайги, отмахивался лапами от уколов казачьих пик. Однако донцы переупрямили мишку и изгнали его из вольера. С жутким ревом — «всех порву, один останусь» — ворвался в кустовые заросли Михайло Потапыч с грацией пьяного носорога, широкую просеку за собой проложив.
Не прошло и четырех минут, как раздались отчаянные вопли и крики «спасайся». Через кусты проломились бледные солдатики с выпученными от страха глазами. Числом четверо, заикающиеся от пережитого, а один уже был в мокрехоньких штанах. Никто не ожидал, что слова императора окажутся пророческими настолько быстро, и хихиканье среди свитских офицеров и казаков началось по-новому.
— Кто вы такие?! — рявкнул Петр на солдат.
У тех в глазах расплескался уже не страх, а животный ужас, видно, признали императора. И сразу же рухнули на колени перед ним, будто ноги саблями подсекли.
— Помилуй, государь-батюшка! Отпусти наши души грешные на покаяние! — разом возопили солдатики и норовили припасть к копытам кобылы. — Силком повели…
— Хватит ныть, — Петр жестко прервал плаксивые вопли, — говорите четко и ясно — кто такие, сколько войск в Петергоф вошло, а какие сюда идут?! А то скулите тут, словно девки про утраченную на сеновале невинность. Вы русские солдаты, а не поносные выжимки…
— Петербургского гарнизона четыре полных роты наши послали. Лейб-гвардии Измайловского полка батальон в четыре роты да преображенцев отряд в две роты. А в авангарде из Петергофа вышел неполный эскадрон сербских гусар, — отчеканил довольно пожилой, лет пятидесяти, солдат с морщинистым лицом и мозолистыми руками.
Посмотрел преданно на Петра и чуть пожал плечами — «прости, государь, такая уж петрушка получилась», — но тут же собрался и четко продолжил докладывать:
— А еще сюда гвардии четыре батальона неполных маршируют, да конной лейб-гвардии три эскадрона, да гусар сербских несколько рот. В «Красном кабачке» на ночевке стояли, вскорости подойдут. И из Петербурга еще войска идут — пехота с конницей, в две тысячи. В «Красном кабачке» сама государыня-императрица в мундире Преображенском, с ней конвоя конной лейб-гвардии эскадрон. Всем этим войском собранным командует генерал-поручик Василий Иванович Суворов.
— Как зовут, где ранее служил, в походах был?!
— Иван Тихомиров, капрал второй роты. С фельдмаршалом Минихом на Крым ходил, при Куненсдорфе в грудь и ногу пулями ранен, медалью награжден, а в гарнизон Петербургский с Апшеронского полка за немощность переведен, ваше величество.
— Дурак ты, Ваня, полный дурак! Я же для таких, как ты, манифест подписал — 15 лет беспорочно отслужил, получай полста рублей, да увольнение от службы с ежегодным пенсионом в 12 рублей, пожизненно выплачиваемым. А хочешь, в государевы вольные хлебопашцы подавайся — земли надел в 15 десятин и лошадь, да 100 рублей на обзаведение. И 30 лет тягла не нести и сборов не платить. А теперь в канаве подыхать будешь, из полка за измену выгнанный. За то, что крест изменникам целовал и присягу супруге нашей подлой давал…
— Ваше величество, — потрясенно воскликнул капрал, — манифест ваш начальство утаило, не читали его нам! Силком да обманом сюда повели. А присягу мы не принимали и крест не целовали. Не отрекались мы, обманом нас привели да водкой поили. Прости, государь, дай кровью вину искупить, животами все поляжем!
— Встаньте, детушки! Не буду на вас зла таить, коль вину свою тяжкую верной службой искупите! — Петру казалось, что безумное попурри из многих кинофильмов не имеет конца. — Бегите в разные стороны с офицерами моими, да своих солдат ищите, если через полчаса здесь все солдаты соберутся, то вину эту сниму с вашего полка полностью и манифестом оделю. Но служить верно будете, а к весне тех, кто сроки выслужил, честно и с почетом от службы отставлю. Идите да роты свои собирайте, хм, гарнизонные…
Петр повернулся и сделал знак. Тут же четверо адъютантов спрыгнули с коней, разобрали по солдату, о чем-то с ними переговорили и быстро разошлись в разные стороны.
Петр мысленно их всех перекрестил на дорожку и от всего сердца пожелал удачи — кругом вовсю гремели выстрелы, раздавались отчаянные крики и хриплые стоны.
Бой в Петергофе продолжался, и, судя по всему, у павильонов в нижнем парке, у канала, перестрелка была ожесточенной — там его драгуны гоняли разбежавшихся во все стороны армейских солдат. А вот у дворцов, перед которыми лежали десятки тел в измайловских мундирах, стрельба шла уже несколько вяловато, но вот отчаянных женских криков, визга и воплей хватало с избытком.
Петр замысловато выругался — насилие над бабами в бою крайне опасно для армии, ибо солдат разлагает. С этим надо было покончить немедленно, не останавливаясь перед самыми жестокими мерами, вплоть до децимации, сиречь расстрела каждого десятого.
Петр узрел в выбитых окнах на первом этаже желтые ментики своих гусар — и снова облегчил душу на морской манер. А потому тотчас запрыгнул в седло, дал шенкеля и поскакал к большому двухэтажному дворцу.
Там его поджидал Гудович — ему двое гусар перебинтовывали окровавленную руку. Царапнуло пулей несерьезно, но кровоточиво. Увидев императора, генерал попытался подняться, но Петр жестом пресек эту попытку.
— И как у нас дела идут, Андрей Васильевич?
Петр присел рядом на валявшуюся чурку и пахнул дымком из протянутой ему папироски. Генералу адъютант также вручил раскуренную папиросу, и их превосходительство с их величеством устроили перекур.
— По диспозиции, ваше величество. Измайловцев здесь две сотни изрубили в капусту, гарнизонная солдатня сама по парку разбежалась, почти не стреляла. Преображенцы в павильонах у канала засели, драгуны с ними перестреливаются. Казаки по парку рыщут, да на петербургскую дорогу я три десятка отправил. А я сам с гусарами вокруг дворца кручусь — две сотни измайловцев на втором этаже засело, не вышибить их, лестницы все мебелью завалили, и за таким прикрытием сидят, постреливают!
Генерал сплюнул от досады и продолжил:
— Что делать с ними, ума не приложу. У меня гусар вдвое меньше, чем их там засело. Может, отходить давно пора, не дай бог сикурс к ним подоспеет.
Гудович выдохнул табачный дым и замолчал. Лицо бледное, в пороховой копоти и крови.
— Хрен подойдет! — уверенно ответил Петр. — Мы еще часа два куролесить можем. Ты бы попер на помощь, наобум, когда бы беглецы всяких ужасов порассказывали?! Или бы отставшие роты подождал бы, кавалерию на разведку отправил? То-то. Павлины, говоришь…
Петр внимательно посмотрел на стены дворца — высоковат был второй этаж, метров семь, не меньше, без лестниц не заберешься.
Расклад прост — пьяные измайловцы на втором этаже засели, с фрейлинами балуют, вот в чем причина визга. А его бравые трезвые гусары, женским вниманием обиженные, на первом этаже да вокруг дворца расположились, голодные, с утра маковой росинки во рту не было.
А штурмовать надо, чтоб собаки эти такой урок наглядный получили и от одних только воспоминаний сразу же в туалет бежали. Проучить необходимо, но вот как? С одной сотней гусар и конвоем малым на две сотни жлобов переть вверх по забаррикадированным лестницам? Подвиг, достойный самураев. Глупость, короче. Да одними своими шляпами измайловцы его орлов закидают, мало не покажется…
— Ваше величество, — к Петру подоспел один из посланных с солдатами адъютантов, молодой, лицо в пороховой копоти, взгляд задорный, боевитый. С такими молодцами рядом воевать сплошное удовольствие будет — и спину прикроют, и не продадут…
— Три роты петербуржцев с оружием к дворцу бегут, на помощь. Присягу вам не нарушали. Преображенские гренадеры у павильонов стрелять перестали, повинную принесли. Что делать, государь, им прикажете?
— Сюда пусть идут, измайловцев из дворца вышибать будем!
И тут взгляд Петра наткнулся на стройплощадку — судя по всему, мастеровые яму для очередного фонтана копали, глубокую. Жердины там лежали, метров по восемь, толстенные, две штуки. А рядом лопата, тачка, да кирки, кем-то брошенные.
А ведь это здорово, есть большой шанс эту гвардейскую сволочь за гузно и вымя хорошо подержать…
Петр поднял лопату — из доброго железа, кромка остро заточена, рукоять крепкая, осиновая, древко человеческими руками хорошо отполировано, надежное.
Петр любил применять в драке различный шанцевый инструмент, а такая лопата более чем годилась, намного лучше саперной лопатки или этих ковырялок, шпагами именуемых. И жердина длины хорошей, как подъемник должна сработать…
— Орлы! Слушай приказ. Десять со мной пойдет, остальные двенадцать жердины разберут, по шестеро на штуку. За толстый конец беритесь, я макушку обхвачу — бежим к стенке. С разгона вы жердь вверх толкаете, а я по стенке до окна добегу и туда влезу. Вы, как весь десяток перебросите, с генералом на первом этаже засядьте, у лестницы. Мы их с тылу ударим, а вы сразу на помощь по лестнице штурмуйте. Ясно?! Что? Это мне опасно?! Молчать! Это боевой приказ, он выполняется, а не обсуждается. А кто слово супротив вякнет, за мою шкуру беспокоясь, в сей ямине закопаю. Это вам на будущее памятка. Андрей Васильевич, помолчи лучше, не доводи до греха. Это мое дело, мое! Ну, все, орлы, вздрогнули и начали. Я в первое окно, оно раскрыто, ты во второе — за раму уцепись и ногой стекло вышиби. Вперед!
Петр снял шпагу, приладил к портупее лопату, привязал. Казаки уже подняли жердину, и он крепко прижал рукой к телу ее макушку. И побежали к зданию, мысли все из головы улетучились.
За метр до стены Петр прыгнул ногами вперед, ботфорты уперлись в камень, и он вознесся по стене — казаки толкали жердину изо всех своих сил. Зацепившись ступней за подоконник, он впрыгнул в комнату, на лету выхватив лопату. Однако кромсать вражин не пришлось — комнатка была пуста…
Московский тракт— Господа атаманы, соблаговолите мясца вкусить и чарку откушать!
Немного дурачась, низенький чернявый казачонка по прозвищу Вьюн в один миг накрыл перед хорунжим и урядником полевой стол. На холстинку щедро бросил перья зеленого лука (позаимствованные вчера с крестьянской грядки) и две головки прошлогоднего чеснока, водрузил штоф из мутного зеленого стекла, положил толстый ломоть ржаного хлеба. Потом от костра, откуда шел раздражающий желудок аппетитный дымок, принес емкую оловянную миску, полную ломтей обжаренной свинины.
Господа атаманы чиниться не стали, уселись на корточки — хорунжий взял бутыль, встряхнул рукой. Не пожадничали станичники, чарки на три оставили зелья. Приложился к горлышку и в пару глотков выпил половину приличной водки. Зацепил кинжалом ломоть свинины и зачавкал с удовольствием, разрывая крепкими зубами полусырое, но горячее нежное мясо.
Урядник споро допил остаток, а штоф вышвырнул в кусты — кацапы найдут, обрадуются. Вытянул из сапога ножик с длинным узким лезвием, нацепил на острие свинину и отправил в рот. А следом зубец чеснока с перьями лука вдогонку послал, утробно зачавкал…
От костра шел дурманящий запах. Донцы раздобыли где-то пластину кирасы, согнули по краям, и получился противень. Вот на нем-то и зажарили толстые ломти нашинкованного саблей поросенка. Последнего взяли трофеем на гвардейских подводах, что провиант в казармы Семеновского полка везли.