Хозяин гостиницы в ответ на его просьбу скривил губы, словно услышал нечто непристойное, и на запечатанный свиток в своей руке взглянул, точно на дохлую крысу.
– Простите, – проговорил владелец с надменной неохотой, попытавшись отдать письмо обратно. – Я не желал бы показаться невежливым, однако хочу заметить, что подобные действия не входят в число моих обязанностей как держателя постоялого двора. Я не знаю, где вам доводилось служить до сего дня, и вы, наверное, превратно себе представляете, каково положение вещей в порядочных заведениях.
– Не понял, – проронил Курт сухо; хозяин распрямился, еще настойчивее вытянув руку с письмом:
– В нашем городе, видите ли, не принято втягивать в сомнительные деяния добропорядочных горожан, и…
– «Сомнительные деяния», – повторил Курт медленно, чувствуя, что леденеет от злости, и сдерживая жгучее желание ухватить этого напыщенного харчевника за шиворот, приложив как следует о каменную стену его бесценной забегаловки. – Стало быть, такого мнения добропорядочные горожане о работе Конгрегации?.. Кажется, отсутствие в Ульме постоянного отделения дурно сказывается на умственных способностях упомянутых горожан, да и на добропорядочности тоже – причем в первую очередь… Господин…
– Вайгель, – отозвался тот оскорбленно; Курт кивнул:
– Вайгель… Господин Вайгель, вам доводилось слышать обо мне?
– А должен был?.. Прошу прощения, майстер инквизитор, однако у меня нет времени для…
– Курт Гессе, – напомнил он холодно. – Гессе Молот Ведьм; слышали про такого? Вижу по вашему лицу, что слышали. Наверняка вам рассказывали обо мне всевозможные мерзости и ужасы, одни других страшней. Так вот, господин Вайгель, хочу заметить вам, что все это – правда, и если в Ульме я не встречу понимания со стороны местных обитателей, эти ужас и мерзость воцарятся здесь надолго. Уж я постараюсь. Благорасположение Конгрегации к пастве, как я вижу, добрых плодов не приносит, а всякое древо, господин Вайгель, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь. Перечтите Писание на досуге, дабы при нашем следующем разговоре мне не пришлось выслушивать от вас подобных речей. А теперь, – повторил Курт, когда хозяин, медленно белея щеками, потупился и отступил, спрятав за спину руку с письмом, – я напомню, что вы должны сделать. Если этим вечером я не возвращусь в вашу гостиницу, вот это вы должны передать в Кельн, обер-инквизитору лично. Это – понятно?
– Но как? – беспомощно воспротивился хозяин. – Ведь я не имею посыльных, я не торговец…
– Найдете, – оборвал Курт, и тот вздохнул, с ненавистью глядя в стену:
– Да, майстер инквизитор. Найду.
– И напоследок: не вздумайте просто бросить этот свиток в очаг, если я не появлюсь здесь. Вы ведь не настолько глупы, верно?
– Не извольте сомневаться, майстер инквизитор. Если того потребуют обстоятельства – отошлю в сохранности.
– Благодарю вас, – улыбнулся Курт, и хозяин перекосился, точно кто-то невидимый от всей души саданул его по почке.
Из гостиницы Курт вышел в расположении духа еще более угнетенном и подавленном. Кельнские жители также утратили, как и большинство городского населения Германии, былой страх перед некогда ужасавшей всех Инквизицией, однако те хоть сохранили нечто вроде уважения, это же обиталище вольных торговцев, ремесленников и прочих человеческих разновидностей, судя по всему, от излишней вольности распустилось вконец. Учинять поголовную расправу майстер инквизитор, разумеется, не намеревался, однако откорректировать текущее положение дел и вправду следовало. Для чего, впрочем, стоило как минимум постараться остаться сегодня в живых.
К дому фон Вегерхофа Курт направился верхом – измерять собственными ногами этот галдящий запутанный муравейник он сегодня был не в настроении, а кроме того, так, с вывешенным поверх куртки Знаком, ничтоже сумняшеся расталкивая прохожих конской грудью, он привлекал к себе внимание. Если стриг и обнаглеет настолько, что убьет его в собственном доме, свидетелей того, что новоприбывший инквизитор в оный дом входил перед своим исчезновением либо гибелью, будет немало…
На стук отперли почти мгновенно; подтянутый, похожий чем-то на гостиничного хозяина прислужник склонился с важностью, достойной придворного.
– Вас уже давно ожидают, майстер инквизитор, – произнес он с видимой укоризной, и Курт, не сдержавшись, бросил:
– Не страшно. Времени у него много.
Слуга дернул бровью, однако промолчал и отступил назад, пропуская гостя внутрь.
Дом фон Вегерхофа был старой постройки, и внутренний двор являлся скорее передней огромных размеров и множества предназначений: у левой стены разместились несколько бочек, рядом – одинаковые холщовые тюки, вполне вероятно, с товаром, принадлежащим пресловутому торговому дому Фельса, у противоположной стены один на другом выстроили собою колонну три колоссальных сундука. Наверх уводила лестница, немногим более узкая, чем каменный подъем ратуши. По тесному коридору, расточительно освещаемому великим множеством светильников, Курта увел другой слуга; от обилия близкого пламени бросило в холодную дрожь, руки под перчатками заныли от позабытой боли, и на ум пришла мысль о том, что фон Вегерхоф, явно осведомленный о нем в мелочах, снабдил этот длинный проход таким количеством огня нарочно.
В небольшую комнату, пестро освещенную сквозь разноцветный витраж окна, Курта ввели торжественно, словно его ожидал pro minimum[43] прием в пиршественной зале, объявив полное имя и должность. Фон Вегерхоф, сидящий у небольшого стола над раскрытой книгой, поднялся навстречу с показательным радушием, и слуга испарился.
– Ты задержался, – заметил стриг, и Курт покривился:
– Твой холуй мне уже это высказал. А я бы сказал, что это не его собачье дело.
– Согласен, – кивнул фон Вегерхоф, не задумавшись. – Давненько не порол. Разбаловались… Присаживайся; скоро обед. Имея в виду состояние твоего здоровья, пища сегодня будет нежная и полезная для организма.
– Не уводи разговор. Ты знаешь, для чего я пришел.
– Fi, – наморщился фон Вегерхоф. – En voila des manieres[44]. Обсуждать дела на голодный желудок…
– У тебя, полагаю, за этим дело не станет, – оборвал Курт, по-прежнему стоя на пороге и пытаясь услышать, не щелкнет ли в закрывшейся двери за его спиной потихоньку запираемый замок. – Я хочу видеть доказательства твоих слов, если, конечно, они существуют в природе.
– Господи Иисусе, – вздохнул стриг, развернувшись к столу, и повел рукой, указывая на стул против себя: – Присядь. Нечего дергаться, Гессе – вооруженная орава за дверью не притаилась, оружия в комнате у меня нет, при мне – тоже; при этом оба мы понимаем, что, пожелай я твоей смерти, мне оно и не понадобится. Но ты ведь, полагаю, нарочно красовался в седле перед всем городом, да еще и подождал у моей двери, демонстрируя прохожим, куда входишь. И наверняка оставил где-нибудь письмецо начальству с описанием всего произошедшего, посему, даже если б я и собрался тебя устранить, я это сделал бы не здесь и не теперь. Присядь; стоя так, ты смахиваешь на одного из моих лакеев.
К стулу Курт прошагал медленно, настороженно, и нехотя опустился на сиденье; фон Вегерхоф приподнял страницы раскрытой книги, вынув крохотный листок, заложенный у самой обложки, и, выложив перед ним, аккуратно пристроил рядом узнаваемый с первого же взгляда томик Евангелия.
– Своего ведь при себе нет, – уверенно сказал стриг. – Разумеется, ты можешь отправиться в гостиницу, взять его и возвратиться сюда, однако видишь и сам – книга такая же, как твоя; словом – подлинная. Основную часть послания я уже дешифровал, нераскрытой осталась лишь одна фраза – она только для тебя, выявится только на твой личный ключ. Но ведь ты захочешь расшифровать все сам, полностью, верно?.. Прошу, – не услышав ответа, вздохнул фон Вегерхоф, придвинув ближе чернильницу. – Бумага – вот. Я обожду, не спеши.
То, как стриг уселся поодаль, уставясь в книгу, Курт увидел краем глаза – все внимание было сосредоточено на маленьком клочке, испещренном убористым текстом, и томике Евангелия – и в самом деле таком же, как и у него самого. Страницы явно перелистывались частенько – края остались ровными и не обтрепавшимися, но в месте сшива разгибались легко. На последней странице у самой обложки был тщательно выписан номер Знака Александера фон Вегерхофа.
За перо Курт взялся неспешно, преодолевая желание порывисто схватить, и текст перекладывал из шифрованных фраз в истинный их смысл, соотносясь с книгой, не позволяя себе положиться на собственную память, уже давно с небывалой точностью закрепившей все для того необходимое. На то, что выходило в итоге, он старался не смотреть, не видеть складывавшихся одно к другому слов, и даже когда работа была закончена, сперва аккуратно вставил перо в чернильницу, отложил шифрованный листок в сторону и лишь тогда окунул взгляд в составленный им текст – разом, точно нырнув зимою в прорубь.
«Пишу лично, – гласило послание, – ибо иным ты не станешь верить. Барон Александер фон Вегерхоф, особо уполномоченный агент, стриг, номер Знака сто восемнадцать, положение легитимно. Доверия достоин. О твоем отсутствии руководство Аугсбургского отделения уведомлено. На совместное проведение дознания благословляю. Зная вас обоих, прошу: дети мои, не вздорьте. Postscriptum. Огонь не преследует тебя».
Подписи не было, но этого было и не нужно – последние слова послания были ответом на высказанную на исповеди мысль, мысль, никому и никогда более не раскрываемую.
– Вижу, прочел, – без былой насмешки в голосе констатировал фон Вегерхоф, отложив книгу; Курт медленно поднял взгляд, молча сидя еще мгновение, и, наконец, с усилием переспросил:
– «Зная обоих»?.. «Дети мои»?..
– Да, – вскользь улыбнулся стриг. – Отец Бенедикт мой духовник уже не первый десяток лет.
– Не может быть…
– Что за оскорбленный тон? – вздохнул фон Вегерхоф сострадающе. – Вот он – еще один подводный камень на пути макаритского корабля. Надежда на армию никому не нужных служителей не оправдалась – наставники свыклись с вами, стерпелись и, в конце концов, прикипели сердцем. Упования на то, что вы сами станете жить без оглядки на кого бы то ни было – также не сбылись. В отсутствие семьи, родителей, близких вы все ухватились когтями и зубами за единственного отца, который у вас был, и теперь ревнуете его друг к другу и ко всему, что дышит… Да, Гессе, есть, кроме тебя, и другие, кому отец Бенедикт отдал часть души, и бесноваться оттого, что ты не в курсе всех его тайн, неумно. А для хваленого Молота Ведьм – и вовсе постыдно.
– Как ты сумел – за сутки? – спросил Курт, в ответ на психологические изыски стрига лишь промолчав; тот улыбнулся с прежней беспечностью, махнув рукой вверх:
– У меня голубятня. Ведь я говорил, что в городе меня считают парнем с заскоками; один из них – голуби. Я их развожу, покупаю при случае – у особых instructor’ов, должным образом натренированных. Это, помимо просто прикрытия, тоже одно из моих капиталовложений: голубиная почта. Не поверишь, сколь многие дельцы пользуются моими… pardon, услугами торгового дома Фельса для того, чтобы передать информацию своим помощникам или партнерам в Аугсбурге, Кельне, Нюрнберге; перечень впечатляет. Я даже подумываю расширить дело… Но это не к теме. Ради тебя я вчера запустил своего любимца; обыкновенно берегу его для особых случаев – скорость просто сногсшибательная, даже для почтовика. Но это, судя по всему, того стоило. Благословения отца Бенедикта тебе довольно?
– Вполне, – все еще пребывая в некоторой оторопи, произнес Курт и вздохнул: – Вот зараза, а я возвел такую стройную теорию заговора…
– Всего лишь теорию? – усмехнулся стриг. – Ерунда. Что в свое время вытворял Эрнст… И это при том, что он-то знал заранее, с кем предстояло работать. Не знаю, насколько хорошо ты успел с ним сойтись, но, полагаю, о его отношении к стригам, оборотням и прочей живности осведомлен.
– Как же так сложилось? Почему ты – и вдруг в Конгрегации; откуда ты такой?
– О, нет, – невесело улыбнулся фон Вегерхоф, поднимаясь. – Дело этого не требует, а сам я не имею пока желания откровенничать. Считай мое существование и служение Господним чудом; в некотором смысле, так оно и есть. А теперь предлагаю перейти в залу и наконец-то позавтракать. Ты ведь, полагаю, не успел за всей этой суетой с попытками оставить наследие начальству?
– А ты? – все же не сдержался Курт; стриг, вопреки ожиданиям, не оскорбился на его выпад, напомнив о только что прочтенном послании духовника, в коем недвусмысленно намекалось на законность любых предпринимаемых им действий.
– А я – сегодня ужинаю, – отозвался фон Вегерхоф с широкой улыбкой, от которой нехорошо похолодело в ребрах, и коротко кивнул на дверь: – Прошу за мной. За столом и продолжим разговор. Полагаю, – уверенно предположил фон Вегерхоф, идя по все тому же узкому освещенному коридору, – на присутствии обслуги ты настаивать не будешь? Ни к чему лишние уши.
– Твои слуги не знают, на кого работают?
– Разумеется, нет. Из всех обитателей этого дома обо мне знает лишь один человек, и… О, Господи, – тоскливо пробормотал стриг, толкнув дверь трапезной залы и замерев на пороге. – Как некстати…
Курт шагнул чуть в сторону, бросив взгляд поверх его плеча, и приветливое лицо миловидной девицы, стоящей у огромного накрытого стола, утратило существенную часть своей благожелательности.
– Ма souris[45], – проворковал фон Вегерхоф, поспешно прошествовав к ней и взяв за руку. – Я полагал, ты сегодня обедаешь в своей комнате.
– Скучно, – поморщилась та. – Надоело. Но ведь и ты, вижу, велел накрывать на двоих?
– Извини, ma choute[46], но обедать тебе все же придется у себя, – сокрушенно возразил стриг. – У меня деловая встреча.
– Снова? – возмущенно начала девица, и стриг мягко, но непреклонно развернул ее за плечо в сторону двери.
– Извини, – повторил фон Вегерхоф, настоятельно подтолкнув ее к выходу. – Это очень важно. А ce soir, ma petite chatte[47].
– Но к ужину ты освободишься? – многозначительно уточнила та уже на пороге; стриг улыбнулся:
– Ну, разумеется. Ужин пройдет в точности согласно планам.
Девица плотоядно закусила губку. Фон Вегерхоф щелкнул зубами. Курт покривился.
– Какая гадость, – вынес вердикт он, когда дверь закрылась. – У этой помеси грызуна с кошкой не все дома, или она лечится кровопусканием?
– Занятно; а о знании языков меня не предупреждали, – заметил стриг, усаживаясь во главе стола, и Курт, пристроившись рядом, отмахнулся:
– Нет знаний. Tout peut arriver[48], как говорил наш наставник по безоружному бою, а посему я не упускал возможности выяснить, что? именно он и прочие instructor’ы бормочут под нос, передавая нам свои умения. От вышеупомянутого наставника, правда, в памяти осталась все больше одна фраза – «cela ne vaut rien»[49].
– Произношение хромает, – приговорил фон Вегерхоф, – но если поработать…
– К чему?
– Tout peut arriver, повторяя слова твоего наставника.
Сказанное хозяином дома Курт пропустил мимо ушей – он смотрел на блюдо перед собою, всерьез решая, следует ли выбирать выражения или лучше всего высказать все то, что сейчас вертится в мыслях.
– Ты смеешься, – выговорил он, наконец оторвав взгляд от запеченных улиток, выложенных на тарелке с издевательским изяществом.
– Ты обязан это попробовать, – не скрывая глумливой улыбки, возразил стриг. – Во-первых, как знать, в какую ситуацию ты попадешь в будущем, и не придется ли употреблять чего похуже; начинай привыкать. Во-вторых, тебе предстоит жить некоторое время в обществе тех, кто будет посмеиваться над тобой, глядя, как ты давишься и кривишься. Вопреки всеобщему мнению, ульмцы вполне осознают, скажем так, непривычность сего блюда, а также тот факт, что требуется определенное волевое напряжение, дабы отведать его впервые, и всякого, неспособного на это, будут почитать слабым. Ну, а в-третьих, Гессе, это действительно вкусно.