Глава 4
Его пьяная голова совершенно забыла, что бензин в послевоенной Германии как и продукты питания и гигиены, выдается строго по карточкам. Это расстроило план. Великолепие их вчерашнего обеда было мимолетным; на следующее утро завтрак состоял из типичной кормежки жителей побежденной страны: нескольких ломтей поджаренного хлеба, столовой ложки маргарина и немного мармелада. Запивали скудную еду кофе с цикорием. Отто сидел напротив хозяйки не поднимая глаз — пожелтевший, отекший, по-видимости у него болела голова. Вдобавок его мучила жажда. Он чувствовал себя неловко, что вчера распустил язык; но держал свое слово. «Wann farhen wir? (Когда мы поедем?)», неохотно обратился он к хозяйке. «Наверное поездку придется отложить,» Наталья Андреевна пожала плечами и сморщила носик. «Бензобак почти пуст. Мы едва дотянем до ближайшей колонки, а купонов у меня очень мало.» «Остается только поезд. В таком случае я поеду один,» поразмыслил Отто. «Веймар отсюда недалеко.» «Верно, я куплю вам билет в оба конца,» предложил Сергей, тряхнув своим тугим бумажником. На том и порешили. Старый партиец принарядился, побрился, сбрызнул шею, волосы и плечи туалетной водой — он хотел произвести наилучшее впечатление на своих однокашников в ландстаге, взобравшихся выше его по карьерной лестнице. Даже костыль его прошел инспекцию: был помыт, почищен и подвинчен. Сергей отвез его на вокзал к 10-и часовому поезду, проводил до перрона, обнял и пожелал счастливого пути. Посвежевший Отто пообещал навести справки о всех пропавших, включая Машу. Ее русское имя трудно держалось в голове инвалида, он тут же забывал его и Сергей записал имя своей жены на клочке бумажки, которую сунул ему в карман. Отто вошел в вагон и через минуту помахал ему из окна своего купе. Поезд тронулся, оставив полного сомнений Сергея в одиночестве. После отъезда Отто мать и сын находились в тягостном настроении. Разговаривать им не хотелось. Небольшой их домик опустел и стал казаться большим. Все здесь напоминало Наталье Андреевне о пропавшей дочери и о странном человеке, взявшемся спасти ее. Через полурастворенные двери из их комнат проникал колеблющийся свет, ветер шевелил оконные занавески и причудливые тени скользили по паркету; неприбранные постели, предметы одежды, забытые на стульях, разбросанные тетради, книги и карандаши ворошили недавние воспоминания. Сергей же метался из угла в угол раздираемый болью неизвестности. «Где сейчас Маша? Как вызволить ее из плена? Через что она сейчас проходит?» эти вопросы терзали его. Нo скоро Сергей обуздал себя и перестал бегать, он занялся уборкой, его мама пошла на кухню. Внешне мать и сын не проявляли своих страданий. Замкнуты были их лица, спокойны голоса, мягки их жесты. «Как ты думаешь, когда вернется Отто?» спросил он ей вдогонку. «Поезд идет туда полтора часа. К полудню он доберется до управления. Сколько он там пробудет? Два-три часа максимум, а впрочем не знаю. Когда вернется, он позвонит нам с вокзала. Мы его встретим,» ровным голосом отвечала Наталья Андреевна. Прошло несколько часов, обитатели дома были заняты своей повседневной работой — мать зашивала обшивку дивана, сын развешивал картины по местам — но мысли каждого из них были прикованы к Отто. Яркий солнечный день за окном постепенно угас и завершился роскошным закатом. Солнце садилось за лесистые холмы, освещая землю последними лучами уходящего дня, потом окончательно стемнело и на темно-синем небе высыпали звезды. Телефон иногда оживал, пробуждая бурю надежд, но каждый звонок оказывался горьким разочарованием — то были подруги Матильды, ее школьный учитель или соседи. И опять повисало молчание неизвестности. «Кажется последний поезд из Веймара приходит в 9 часов,» Сергей попытался припомнить расписание, но договорить не успел, раздался долгожданный звонок. Наталья Андреевна схватила трубку. «Да, это я… Как доехали?… Сейчас будем…» Она вернула трубку на место и стала собираться. Через короткое время Отто сидел за обеденным столом напротив них. Его утренний лоск сошел на нет и он опять выглядел заморенным калекой — неудачником. Осунувшееся лицо его блестело от пота, зеленоватые глаза хмурились, на бескровных губах играла натянутая улыбка. Расстройств сегодня с ним случилось предостаточно, но он не хотел огорчать своих милых хозяев, потому молчал и тянул до последнего. Неяркая электрическая лампочка под цветастым абажуром освещала головы обедающих. Перед ними стояли три тарелки жидкого капустного супа без малейших признаков жира, горстка ржаных сухарей в хлебной корзинке и кастрюлька с тремя вареными картофелинами в качестве второго блюда. Отто жадно всосал свою порцию щей, машинально обвел глазами стол, желая добавки, но не найдя ее, смирился и, обиженный, положил на скатерть свою большую ложку. «Что-нибудь удалось узнать, г-н Крюгер?» прервала молчание Наталья Андреевна. Ей стоило нечеловеческих усилий казаться равнодушной, сердце колотилось и в глазах рябило от волнения. Она не могла понять своего постояльца. Она и Сергей ожидали, что с первой минуты появления в доме Отто рассеет их тревоги и успокоит их, но взамен он лишь сопел и отводил взгляд. Только дымящаяся чашка контрабандного чая развязала ему язык. Поднеся ее ко рту и наслаждением вдохнув аромат, Отто отхлебнул из нее глоток, блаженно закатил зенки и прислушался к своим ощущениям. Немного погодя он начал свой рассказ. «Время сильно меняет людей,» Отто сокрушенно покачал головой. «Было раньше у меня три друга — Зигфрид, Вольфганг и Питер — все ребята достойные, все коммунисты со стажем. Пиво вместе пили, на губной гармошке играли, в кегельбане шары катали, книги Ленина и Клары Цеткин запоем читали, но самое главное, никогда мы фашистам спуску не давали и били их и в хвост и в гриву; но вот теперь все переменилось, и не поймешь, что…» Он раздраженно махнул рукой. «Зигфрид и Вольфганг знать меня не хотят, носы задирают, только Питер меня поприветствовал и участливо разговаривал. Питер объяснил, что те коммунисты, которые войну провели в СССР, заслужили хорошую репутацию у московских властей. Они всегда были у НКВД на виду, они ясны и прозрачны. Такие же, как Питер и я, боровшиеся с фашизмом в подполье в оккупированной Европе, теперь вышли из доверия. Советские власти сомневаются в нашей благонадежности — вдруг мы за годы оккупации были завербованы разведками буржуазных стран? Забыта наша работа: листовки, расклеенные на улицах Гамбурга; саботаж, который мы устраивали на судоверфи; секретные сведения, которые мы передавали советским братьям по классу. Многих из нас, старых коммунистов, уже сместили со своих постов и отправили в отставку.» «Знакомый почерк. Москве вы больше не нужны,» поморщился Сергей. «В СССР в 1930-е годы происходили то же самое. Революция была сделана, ее исполнители больше не нужны, Сталин расстрелял конкурентов и свидетелей. В ГДР повторяется то же самое, но на 15 лет позже.» «Извините, удалось что-либо узнать о наших?» Наталья Андреевна теряла силы. Политический разговор ее совершенно не интересовал, она ожидала слов надежды. Глаза ее блестели; рука, сжатая в кулак, подпирала голову; она изнывала от нетерпения. «Разве я вам ничего не сказал? Они живы, находятся в следственной тюрьме, там где раньше было гестапо. Сейчас тюрьмой распоряжается МГБ. Советские многое переняли от прежнего режима: казнят той же гильотиной, что и гитлеровцы, и помещают своих противников в спецлагеря, созданные на месте бывших нацистких лагерей — в Бухенвальд, Заксенхаузен и тому подобное.» Отто допил последний глоток чаю и отодвинул чашку. «Не пугайте нас. Как наши близкие?» Сергей тоже терял контроль над собой. «Их допрашивают и по окончании следствия отправят во Франкфурт-на-Одере. Все идет по шаблону. Все известно наперед. Там их осудят на 15 лет исправительно-трудовых работ в советском Заполярье. Однако вашей жене, г-н Кравцов, грозит самая плохая участь. Обнаружилось, что она беженка из СССР и ее, возможно, расстреляют. За ней скоро приедет особый следователь из Москвы.» Услышав это, Сергей сжал голову руками. Наталья Андреевна стала задыхаться, она раскрывала рот и судорожно хватала воздух. Увидев это, Отто поднялся, прошел на кухню и принес ей стакан воды. «Могли бы вы сообщить мне имена и звания офицеров и надзирателей в тюрьме? Также понадобится план здания и охранного периметра,» Сергей вопросительно посмотрел на инвалида. Тот запнулся и смерил Сергея внимательным взглядом. Он тут же смекнул, что было у русского на уме. «Побег им устроить хотите? Как коммунист я возражаю, но как немецкий патриот — приветствую. Я помогу вам. Что от меня требуется?»
Через три дня Сергей вернулся в Мюнхен и по телефону испросил аудиенции с фон Лампе. Час был ранний, через окно телефонной будки Сергей видел мало изменившуюся городскую площадь, островерхие крыши зданий, голубей, парящих в высоте, маленький продуктовый базарчик, разместившийся под тентами на брусчатой мостовой, и серые облачка, плывущие по хмурому небу. Голос у собеседника был скрипучим и недовольным, Сергею казалось, что ему откажут и повесят трубку, но разрешение было получено и он, зажав под мышкой портфель, направился по знакомому адресу. Алексей Александрович встретил его в прихожей своей квартиры, поздоровался за руку, провел по недавно вымытому коридору в полутемное тесное помещение, которое находилась за запертой дверью в дальнем конце. «Прошу в мой кабинет,» хозяин любезно изогнулся, посторонился и усадил Сергея в скрипучее креслице напротив небольшого письменного стола. Сам фон Лампе уселся по другую сторону и скрестив руки на груди, приготовился слушать. Утренний свет едва пробивался через узкое оконце под потолком и полутьму рассеивали зажженный торшер в углу и настольная лампа под синим абажуром. Хозяин так спешил, что принимал гостя в своем домашнем халате, надетые на босые ноги разношенные шлепанцы еле держались. «Вы уверены, что можете верить Отто Крюгеру?» фон Лампе с сомнением провел рукой по затылку и слегка наклонил голову вниз. «Отто — заблудившийся человек,» объяснял его гость. «Всю свою жизнь Отто искал правду. Гитлер показался ему плох, тогда он переметнулся к Сталину. Там оказалось еще хуже. По всей видимости, он начинает понимать. У него наступает прозрение. Данные, которые он доставил…» Сергей осекся. Раздался короткий стук, дверь распахнулась и вошла Наталья Михайловна. В руках у нее был поднос с дымящимся кофейником, фарфоровыми кружками, молочником, сахарницей и корзинкой с печеньем. На ней было домашнее будничное платье, покрытое длинным фартуком. Она была расстроена. Брови ее сошлись к переносице, глаза потускнели и уголки губ несколько опустились, как будто ей хотелось плакать. Наталья Михайловна была потрясена, что Маша, с которой она неделю назад подружилась, попала к советским в лапы и сейчас где-то в подземелье сидит на нарах. Впрочем Наталья Михайловна верила в целебную силу кофе и, узнав о беде, тут же отправилась на кухню, где заварила крепчайший мокко. «Как такое могло случиться?» неустанно бормотала она себе под нос. «Маша не хотела расставаться со мной ни на час; потому и пошла на огромный риск,» Сергей ухитрился расслышать ее ворчание. «И то верно; без любви, как без солнышка, век не прожить,» посетовала пожилая женщина; поставила поднос и, ничего не ответив на слова благодарности, печально удалилась. «Прошу покорно. Будьте любезны, угощайтесь, пожалуйста,» фон Лампе сделал жест рукой и наполнил обе кружки. Облачко пара на мгновение заслонило его лицо. Сергей терпеть не мог кофе, но из вежливости взял горячий сосуд и осторожно пригубил огнедышающую жидкость. «Отто по моей просьбе передал мне массу материала,» продолжил Сергей, убедившись, что шаги Натальи Михайловны затихли вдали. «У меня в портфеле имена надзирателей и охранников, работающих в Веймарской тюрьме, их фотографии, их послужные списки, план тюрьмы и расположение камер, где находятся интересующие нас лица.» «Кто может проверить, что у вас правильная информация?» строго спросил хозяин. «Приходиться рисковать. Туда я пойду один. Друзья Отто в управлении сфабрикуют приказ о переводе подследственных в другое местоположение, я появлюсь в штабе как офицер советской армии и заберу их с собой. Мне не привыкать. Во время войны я три года изображал оперуполномоченного НКВД. Обошлось.» «Раз на раз не приходится. Очень рискованно,» покачал головой фон Лампе. «Малейшая неувязка и все пропало. Между тем РОВС имеет большие планы. Хотим послать вас в Москву расширять нашу агентуру.» «Я понимаю, но без Маши мне жизни нет. Что еще можно предпринять, чтобы спасти ее? У меня нет сил устроить штурм тюрьмы. Как РОВС может помочь нам?» сказал Сергей как можно мягче и закрыл глаза, не желая своим взглядом вынуждать ответ. «У нас есть форма полковника госбезопасности. Месяц назад один комиссар проиграл ее в карты в пивной в Эрфурте. Дружественные нам кельнеры переправили это добро в наши руки. Тот офицер чуть крупнее тебя, но портной подошьет китель и галифе. Сапоги не проблема. Погоны, кокарду, амуницию и остальную экипировку мы найдем. Тебе надо стать офицером НКГБ. Удостоверение — самое трудное. Официанты в Восточной Германии постоянно подбирают их за своими подвыпившими посетителями и мы знаем, как выглядит последняя версия.» «Мелочей нет. Cколько наших ребят погорело из-за скрепок в пропусках. Советские скрепки ржавели, немецкие — нет и это сразу выдавало подделку.» «Да-да, мы это знаем и стараемся предусмотреть все. Когда тебе нужно быть готовым?» «Сегодня!» в голосе Сергея послышалось рыдание. «Одним словом, чем быстрее тем лучше,» фон Лампе посуровел лицом, глянул коротко и тут же отвел глаза. Черкнув адрес на листке бумаги, он протянул его посетителю. «Иди туда. Там тебе сделают фотокарточку для удостоверения, снимут мерку и подгонят форму. Будешь выглядеть молодцом. Главное, не раскисай и держи себя в руках.» Они поднялись, прошли в прихожую и обменялись крепким рукопожатием. Открыв дверь, Сергей прыгая через ступени, устремился к парадной двери. Старый генерал с тревогой смотрел ему вслед.
Глава 5
Особенно трудно Маше было переносить ночи. Они были долгими и тоскливыми и ей всегда казалось, что рассвет никогда не придет. Чтобы не видеть свечения электрической лампочки под потолком, она натягивала себе на голову одеяло, но еще больше ее кусали насекомые и саднило тело от побоев. Она лежала с закрытыми глазами, пытаясь уснуть, а перед ее внутренним взором проносились багрово-красные от крови, неразборчивые и затуманенные сцены из прошлого. Вспоминалась ее коммунальная квартира в довоенном Ленинграде, внезапный арест и годы заключения, подруги, оставшиеся в Якутии, ее замечательный муж Сергей, их дерзкий побег в Турцию и ее трагическая оплошность, когда все неприятности давно остались позади. Она вздыхала и кривящимся ртом глотала слезы. Проходили часы, за зарешеченным окном начинало светлеть, возвещая о начале нового дня, полного ничтожной суеты, пустых хлопот и боли. Ее сокамерницы, несвежие женщины всевозможных возрастов и социальных положений, в потрепанной измятой одежде, поднимались со своих топчанов. Завшивевшие, нечесанные, неумытые, со спутанными волосами, они начинали препираться между собой из-за куска мыла или кружки воды из-под крана. Маша не понимала немецкий и происходящее выглядело кошмаром. Иногда к ней подходила Матильда, садилась рядом с нею, ища сочувствия и человеческого тепла; обнявшись, они тихо плакали. Коверкая русские слова, девушка объясняла Маше, что эти женщины были арестованы за экономические преступления — пытаясь прокормить свои семьи, они украли несколько овощей с полей сельскохозяйственного производственного кооператива или тайно копили запасы продовольствия на зиму. Две недели заключения плохо отразились на здоровье подростка. Матильда пожухла, поникла, ее когда-то опрятные косы спутались в паклю, покрытая пятнами кожа на лице и на теле постоянно чесалась. Маша тоже чесалась — вшей и клопов здесь было предостаточно. Пять раз ее вызывали к следователю, спрашивали по-немецки и по-русски, но она молчала, продолжая играть глухонемую. С нее сняли отпечатки пальцев и сфотографировали, пытаясь выяснить, кто она есть и как оказалась в Германии. Ее заставляли, ее били, ей угрожали отправкой на очную ставку в Москву — она не сдавалась. Однако с течением времени твердая решимость Маши стала убывать. Она ослабела, измучилась, ей становилось все равно, она задумывалась о полном признании на следующем же допросе, лишь бы что-то с ней изменилось. Камерная жизнь стала ее рутиной, нормой: всегда плохая, скудная пища, всегда вонь, грязь и теснота. Маша начала приходить в отчаяние. Прислонившись к каменной стене, вполуха она внимала звукам чужой речи, наполнявшим помещение до краев. После полудня женщины, как обычно, делились своими историями. Одна из них, по имени Хильда, повыше, покрепче и повальяжнее других, усевшись на скамье и широко расставив локти на столе перед собой, завела рассказ о своем муже-полицейском, который проходил по тому же делу, что и она. «Мой Фриц всегда говорил, «Почему мы должны работать на русских? Почему я должен охранять их склад? У нас они воруют гораздо больше. Посмотрите на железнодорожные эшелоны, уходящие в СССР. Они набиты нашей мебелью, одеждой и обувью. Они демонтируют целые заводы и фабрики и отправляют их к себе на восток. Что плохого если с их склада пропадет несколько штабелей сибирского строевого леса? Будьте уверены, мы эти пиломатериалы используем лучше, чем наше правительство… Таким образом мы помогаем Германии…»» Она засмеялась звонким протяжным смехом и ей вторил нестройный хор женских голосов. В безудержном веселье никто не обратил внимания на вошедшего в камеру надзирателя. «Sei ruhig! Ich spreche! (Молчать! Я говорю!)» закричал он и топнул ногой. Он стоял недалеко от двери, пожилой человек с угловатым мрачным лицом. Его седые брови торчали во все стороны, волосы были подстрижены коротко и сквозь них виднелась желтоватая кожа. Полицейский мундир топорщился на его нескладной фигуре. Всю свою жизнь он не знал ничего другого как сторожить арестантов и дышать затхлым воздухом тюрьмы, запирая и отпирая массивные замки. Он был воплощением устава и готов был умереть на своем посту. С важностью и достоинством он держал перед глазами бумажку, которую силился прочитать. «Кuntzе und Kravtsova!» с заметным усилием произнес он. «На выход с вещами!» В наступившей тишине Матильда спрыгнула на цементный пол, стуча каблучками смело подошла к Маше, которая, согнувшись, уныло сидела на скамье, и потянула ее за рукав. «Пошли,» сказала она по-русски. «У нас нет вещей, г-н офицер,» обернулась она к надзирателю. Тот презрительно хмыкнул и махнул головой в сторону выхода куда, трепеща от страха, подруги последовали. Через множество решеток, дверей и запоров, по длинным запутанным коридорам их привели к окошку в канцелярии, за которым сидел лейтенант МГБ. По неуловимым признакам — выражению глаз, манере держаться — Маша сразу узнала соотечественника из органов; но это был не худший образчик. На бесцветном лице его было написано усердие и послушание; он торопливо придвинул открытую книгу и стал задавать вопросы по-немецки, напряженно сличая их личности с фотографиями в своей картотеке. Маша молчала, за нее говорила Матильда. Получасовая проверка закончилась к удовлетворению офицера, он повеселел и кивнул головой надзирателю, который заломав подследственным руки за спинами и заковав их в наручники, толкнул по направлению к массивной, глухой двери, перегораживающей коридор. Стальной плитой возвышалась она непобедимо, как символ торжества государства над своими ничтожными и бессильными подданными. Кто-то невидимый резко выкрикнул команду, дверь лязгнув, отомкнулась и нехотя отъехала в сторону. Свежий воздух пахнул в лица наших героев, они вдохнули его полной грудью, ветер ласково теребил пряди их волос и лобызал их лица. Но это не была свобода. У Маши немного закружилась голова, покачиваясь она сделала еще один шаг вперед и оказалась во внутреннем дворе тюремного комплекса. Ряды зарешеченных окон окружали, теснили и уходили ввысь. Здесь в закрытом со всех сторон пространстве стоял черный фургон с работающим двигателем. Его тарахтенье отражалось эхом от стен зданий, а клубы выхлопных газов поднимались к квадрату серовато-голубого неба, очерченного верхушками бетонных корпусов. Появившиеся невесть откуда двое низкорослых, но крепких советских солдат, у каждого автомат за спиной, открыли заднюю дверь автомобиля и втолкнули женщин внутрь. Маша и Матильда были впихнуты в глубину фургона и за ними была заперта прочная дверца, отделяющая их от конвоиров. Те проворно заняли места у входа, лицом друг к другу и громко захлопнули за собой внешнюю дверь. Узницы оказались в тесноте стального ящика, в котором ощущалось чье-то присутствие, покашливания и вздохи. Маша не могла ни повернуть шею, ни сохранить равновесие, ни разглядеть; она бухнулась на чьи-то колени и повалилась на левый бок. Это напомнило ей давку в трамвае, но не было ни звонков, ни билетерши, было гораздо хуже. Пассажиры сидели приплюснутые друг к другу, ни пошевелиться, ни вздохнуть. «Achtung! (Осторожно!) Не отдавите мне ноги!» раздался возмущенный мальчишеский голос. «Гюнтер!» вскричала Матильда. «Как ты сюда попал?» «Не знаю. Мне все равно. Нам никогда не скажут — зачем,» его плечи поникли, взгляд потух, он опустил голову. «Где Курт?» в кошмарной тесноте Матильда была ограничена в движениях. «Я здесь,» раздался сиплый голос сбоку. «Немного простудился и сижу тихо,» прикрыв рот ладонью, он сдавленно кашлянул. «Кто нибудь из наших еще есть?» продолжала выяснять девушка. «Никого кроме нас нет и везут нас на каторгу, чтобы расстрелять, «мрачно предсказал Курт. Маша, втиснутая между братьями, задыхалась. Ее тряс озноб, она не понимала ни слова и не имела понятия почему она здесь оказалась. Тем временем фургон пришел в движение. Его покачивания и поскрипывания навевали сон. От усталости и переживаний глаза у сидельцев стали слипаться. Разговоры стихли, они склонили головы, покорившись судьбе. В тяжелой, болезненной полудреме им казалось, что впереди, кроме страданий ничего не осталось и их жизням приходит конец. Нелепые кошмары будоражили пленников, невольно проснувшись, они вскрикивали, озирались и опять проваливались в пучины сумбурных сновидений. Тянулись часы, пару раз автомобиль останавливался по требованию полиции для проверки документов, другой раз, чтобы наполнить опустевший бензобак, и снова возобновлялся его неторопливый бег. Стемнело, в стальном отсеке фургона ни зги не было видно, но мотор продолжал урчать, повинуясь чьей-то упорной воле.