— Пойдем, покажу… Эх, как же это я забыл-то…
— Что, что забыл? — в голосе Кати, которую Андрей повел куда-то в глубь квартиры, уже слышались отчетливые панические нотки. А Обнорский тащил ее не куда-то, а в спальню — доведя Катерину до кровати, Андрей с самым деловым видом начал расстегивать на ней юбку:
— Я совсем забыл, что мы с тобой сегодня еще не… «это самое»… Это большое упущение в нашей работе… Мой мозг нуждается…
— В колотухе хорошей нуждается твой мозг! — облегченно-возмущенно выдохнула Катерина. — Нет, ну что за урод! Я, как идиотка последняя, думаю, что он о чем-то серьезном — а он меня опять в койку тащит обманным путем!
Катя никак не могла привыкнуть к странной манере Обнорского внезапно переходить от самых серьезных разговоров к шуткам и розыгрышам, на которые «покупалась» постоянно.
— Койка, между прочим — это очень серьезно, — назидательным тоном ответил Обнорский, безуспешно ковыряясь в сложной системе крючков и молний на юбке. — Койку недооценивать нельзя — она, как говаривал старик Фрейд, является мощным стимулом в любых аспектах человеческой деятельности… И поэтому…
— И поэтому — не рви на мне одежду! — засмеялась Катя, ловко вывернувшись из рук Андрея, она расстегнула свою юбку одним неуловимым движением. — С Фрейдом я спорить не собираюсь, но новыми туалетами он меня не обеспечит… Ой… Не надо, не надо, я сама расстегну блузку, ты же сейчас все пуговицы поотрываешь…
— Спишем в оперрасходы, — рыкнул Серегин, заваливая Катерину на кровать. — До чего же вы меркантильны, сударыня!
Катя попыталась что-то съязвить в ответ — но Серегин уже закрыл ей рот поцелуем. Последние три дня пребывания в Стокгольме ознаменовались для Андрея примерно таким же угаром, как и первые…
Время летело стремительно и безжалостно, Обнорский разрывался между Ларсом с Цоем и Катей, между фильмом и набиранием «материала» об Антибиотике… Спать он, практически, перестал вовсе…
Между тем, черновой монтаж фильма «Русская мафия» завершился вполне успешно — вся творческая группа осталась очень довольна работой. Положительному результату, кстати, в огромной степени способствовала та информация, которую Обнорский «качал» с Кати — на монтаже Андрей, не стесняясь, использовал (в разумных пределах, конечно) новые знания, поражая коллег своей осведомленностью. Деньги шведского телевидения на командировку Серегина и Цоя не были потрачены впустую, ребята выслушали массу комплиментов — Андрей их потом честно переадресовал Катерине, которая выслушивала их снисходительно, делая вид, что они ее не волнуют, потому что «все эти фильмы про мафию — просто игрушки для взрослых людей». На самом деле в своей иронии Катя немного лукавила — Серегин чувствовал, что и комплименты были ей очень приятны, и, вообще, она, наверное, с удовольствием сама бы пришла на монтаж и познакомилась очно и с Ларсом, и с Сибиллой Грубек, которая работала вместе с Тингсоном в России, и с Цоем… Она испытывала голод по общению с нормальными, хорошими, чистыми людьми, занятыми интересным делом… К сожалению, из конспиративных соображений голод этот утолить не представлялось возможным — поэтому и все лавры толкового консультанта достались Обнорскому… По поводу своих вечерне-ночных отлучек Андрей, кстати, состряпал убедительную версию, которую и задвинул Тингсону и Цою. Серегин «колонулся», что несколько лет назад одна его подружка вышла замуж за шведского бизнесмена, и вот — любовь вспыхнула вновь, тем более, что муж-бизнесмен уехал в длительную командировку в Штаты… Ларс и Игорь оценили деликатность ситуации и с вопросами в душу не лезли, понимая важность сохранения инкогнито для пассии Андрея…
Многое уместилось в эти две недели в Стокгольме — Андрею под конец казалось, что он находится в шведской столице уже по меньшей мере несколько месяцев, настолько в напряженном графике он жил. А сон… Ну что — сон?… Отоспаться и потом можно…
Прощание с Катериной было бурным — что говорить, оба они как-то сильно «прикипели» друг к другу. Утешало лишь одно обстоятельство: Ларс, с которым Обнорский собирался писать книгу, оформил Андрею специальное приглашение — по нему Серегину должны были выдать «постоянную» визу в Швецию, а стало быть, особых препятствий для следующих визитов в Стокгольм не возникало. За исключением финансовых вопросов — авиабилеты до шведской столицы стоили недешево, и их приобретение существенно ударило бы по личному бюджету Обнорского.
Но тут уж на дыбы встала Катя — она устроила Андрею настоящий скандал и заявила, что предстоящие поездки Серегина в Стокгольм должны рассматриваться как «служебные» (в рамках работы «концессии Анти-Палыча»), а потому оплата перелетов не является личной проблемой Обнорского… К этому Катерина добавила, что щепетильность — это, конечно, хорошо, но она не должна перерастать в идиотизм… Андрей вякнул было, что он, вообще-то, собирается наведываться в Стокгольм не только по «служебной» надобности, но и по личной, однако Катя решительно поставила в дискуссии точку, заявив, что в этом случае стоит рассмотреть на собрании концессионеров вопрос о наложении моратория на «личную надобность гражданина Обнорского». Серегин на такую жертву, естественно, не согласился — и в результате ему была вручена сумма в пять тысяч долларов на транспортные и оперативные расходы… Андрей было попытался написать расписку в получении денег, на что в ответ Катя рекомендовала ему пообследоваться у психиатра. Обнорский намек понял, ломаться перестал, спрятал деньги в карман, но при этом спросил со вздохом:
— Ну, и что мне теперь отвечать людям, если меня спросят однажды — брал ли я когда-либо «бандитские деньги»?
— Скажешь, «брал, но по служебной надобности»! — отрезала Катерина. — И вообще, лучше бы ты щепетильность в некоторых других вопросах проявлял…
— Это в каких же? — удивился Андрей.
— В личных! — нервно ответила Катя.
— Пардон… Не понял… — помотал головой Серегин, хлопая глазами.
Катерина, надувшись и налив глаза слезами, долго не желала ничего объяснять — но Обнорского «заело», он насел на нее всерьез, словно бульдог, и где-то минут через сорок Катю все же прорвало. Она заявила, что иллюзий по поводу Серегина никаких не строит, что он — законченный бабник, которому уже наверняка не терпится поскорее вернуться в Питер к своим многочисленным «истомившимся в долгом ожидании шлюхам и журналюхам». Обнорский «выпал в осадок»!
Посоображав немного, он задал очень «умный» вопрос, нетактично сопровождаемый дебильным смешком:
— Постой, Кать, постой… Ты что, ревнуешь меня, что ли?
— Я? Тебя?! — Катерина аж подпрыгнула и с непередаваемым презрением очень твердо и очень неубедительно ответила: — Было бы кого… Очень надо…
Андрей почесал «репу», устало вздохнул и начал выяснять — почему его, собственно, «записали» в бабники и о каких «шлюхах и журналюхах» идет речь?
Жесткий «прессинг» дал результаты минут через тридцать — Катерина «колонулась», что накануне ночью пролистала «для общего развития» записную книжку Обнорского, «сплошь исписанную бабскими телефонами».
Серегин остолбенел:
— Ты рылась в моей записной книжке?! А зачем? Боже ты мой… Катя, но ведь это просто непорядочно… Это же просто… просто уму непостижимо…
— Да? А как ты в сауне «Гранд-отеля» в мой медальон залез? Это порядочно было? — немедленно отпарировала Катя.
Андрей даже руками развел:
— Ну, Катя… Это же совсем другое дело!
— Вот и у меня «другое»! — ее логика была даже не железной, а, скорее, чугунной.
Обнорский начал что-то объяснять, рассказывать, доказывать, взывать — в общем, повел себя очень глупо и чуть было не довел Катерину до истерики. Хорошо еще, что Андрей вовремя вспомнил высказывание одного своего бывшего сослуживца, старого «переводяги» майора Доманова (большого специалиста в женской психологии): «Если баба ревнует — словами ей уже ничего не объяснишь и не докажешь, даже пытаться не стоит. Доказывать всю несостоятельность ее подозрений нужно руками, губами и другими частями тела — короче, волочь ее в койку, невзирая на сопротивление и слезы».
Воплотив завет дяди Бори Доманова в жизнь, Обнорский (в который уже раз) убедился в мудрости и огромном жизненном опыте «старого майора»… Позже, уже в перебуравленной напрочь постели, Серегин заверил Катю, что ни к каким «шлюхам и журналюхам» не рвется, и вообще, — она, Катя, такая женщина, с которой никто сравниться не может ни по каким параметрам, а поэтому он, Обнорский, собирается проводить дни в аскетическом томлении и в трепетном ожидании следующей поездки в Стокгольм.
Кажется, он все-таки сумел убедить Катерину в своем целомудрии — более того, Андрей даже сам себе почти поверил… Странное дело — Обнорскому было почему-то очень приятно, что Катя его ревнует… Хотя — то ж здесь странного, многие, наверное, согласятся с тем, что любовные утехи после сцен ревности бывают особенно жаркими… Если, конечно, выяснение отношений не перерастает в мордобой.
В общем, прощальная ночь в Стокгольме прошла бурно, а поэтому утро, конечно, наступило недопустимо быстро…
Андрей с Катериной договорились так — Обнорский прилетает в Стокгольм к Новому году, недельки на полторы. Серегину ведь нужно было, в конце концов, и для родной газеты поработать… Они решили поддерживать связь в одностороннем порядке, то есть звонить должен был только Андрей Кате в условленное время и в условленные дни, и только с переговорных пунктов или совсем «левых» телефонов… Обнорский не очень верил в то, что его служебный и домашний телефоны постоянно прослушиваются, но все же рисковать не стоило… Мало ли бывает глупых случайностей — из них, считай, вся жизнь состоит…
Утром, 16 декабря Ларс Тингсон забрал с гостеприимной виллы газеты «Экспрессен» прекрасно выспавшегося жизнерадостного Цоя и невменяемого Обнорского и повез ребят в аэропорт. Перелет до Петербурга в памяти Серегина не отложился: сразу после прощания с Ларсом Андрей то ли уснул, то ли упал в обморок — в общем, вплоть до пограничного контроля в Пулково Игорь кантовал его, как куклу. Вернувшись в Питер и, наконец, отоспавшись, Обнорский полностью погрузился в свои журналистские дела, не забывая, однако, и о «концессии». Свободного времени у него не стало в принципе — он забыл напрочь и о книжках, и о фильмах, и о театрах, и даже о знакомых женского пола. На «личной» жизни пришлось поставить крест — впрочем, Обнорского, постоянно вспоминавшего стокгольмские ночи, это обстоятельство не особо удручало.
Каждый день у Серегина проходил по одному и тому же распорядку: с десяти утра и до восьми вечера «работа в редакции», с девяти вечера и часов до трех ночи «работа дома»… По субботам и воскресеньям Андрей, правда, в редакцию не ездил, но это ничего не меняло — он сидел дома и чертил схемы, составлял досье, проигрывал в голове десятки вариантов разных комбинаций… Всю первую неделю Серегин лишь систематизировал и сортировал информацию, полученную от Кати, сопоставлял ее с досье, оставшимся от Сереги Челищева, и со своими собственными данными. Работа эта была очень кропотливой, муторной и не очень интересной, но Андрей делал ее скрупулезно и тщательно, помногу раз перечитывая и переписывая разделы, посвященные организациям и «персоналиям», составлявшим «империю» Виктора Палыча.
К 24 декабря Обнорский счел, что этап «изучения обстановки» завершен, и приступил ко второму этапу — «оценке обстановки». Организация Антибиотика поражала своей мощью, своими возможностями, своими финансовыми и человеческими ресурсами. Однако, как и в любой больной структуре — в ней должны были быть слабые места… На их высчитывании Андрей и сконцентрировался… Иногда ему казалось, что его мозг не выдержит и, перегревшись, взорвется. По ночам Обнорскому снились бесконечные схемы, самопроизвольно разраставшиеся — из квадратиков, кружков и треугольников вылезали какие-то хари, схемы перемешивались и рассыпались, ломая стрелки связей, и Серегин постепенно привык просыпаться в холодном поту по несколько раз за ночь.
В середине последней недели декабря Андрей сумел прийти к выводу, что наиболее перспективным звеном в организации Антибиотика для их с Катериной «концессии», безусловно, являлась так называемая «портовая бригада». И дело было не только в личностных характеристиках некого Плейшнера — «наместника» Виктора Палыча в порту, — слабость этой «грядки» заключалась, скорее, в особенностях территории, на которой она находилась. Ведь Морской порт в Питере в определенных кругах называли «подрасстрельной» территорией — по аналогии с «подрасстрельными» статьями Уголовного кодекса… В порту сталкивались, скрещивались, смешивались интересы самых разных людей и организаций — государственных и частных, российских и иностранных, легальных и теневых… Постоянно вспыхивали большие и маленькие конфликты, которые разрешались мирно, кроваво и «как бы мирно» — то есть когда трупов вроде и не было, но непонятно как и куда исчезали целые фирмы… Короче говоря — в порту давно уже сложилась настолько мутная обстановка, что даже специалисты могли разобраться в ней далеко не сразу, тем более, что эта обстановка не отличалась стабильностью, она постоянно менялась под влиянием самых разных внутренних и внешних факторов… Учесть и осмыслить все эти факторы, наверное, не смог бы и самый лучший аналитик… Обнорский тоже не надеялся «объять необъятное», но он твердо знал одно — в мутной воде легче ловить крупную рыбу, а также легче скрываться от суперкрупных рыб…
С другой стороны — и информация о «портовой бригаде», собранная Андреем в отдельный реестр, давала хорошую пищу для размышлений… Во-первых, сам «бригадир», то есть месье Плейшнер, характеризовался разными источниками как человек с замашками уголовника средней руки и старой формации — господин Некрасов, несмотря на «профессорскую» внешность, не отличался образованностью, высокими аналитическими способностями и умением видеть стратегическую перспективу. Зато Плейшнер был жесток, жаден и склонен к завышенным самооценкам, а еще — он очень боялся Антибиотика, который контролировал его напрямую… Из-за этого страха, кстати, сам Некрасов имел намного меньше личных прибылей, чем мог бы — он все время трясся, что патрон заподозрит его в крысятничестве, поэтому о любой более-менее крупной «теме» информировал Виктора Палыча.
Антибиотика же это весьма устраивало — если «тема» действительно была стоящей, то он обязательно «влезал» в нее лично и снимал пенки… «Официально» навар шел как бы в «общак», но — Виктор Палыч давно уже, наверное, и сам не мог провести четкую грань между своим личным карманом и «общаковскими закромами»…
«Финансовым директором» при Плейшнере состоял некто Моисей Лазаревич Гутман, который, по словам Катерины, был талантливым (а возможно, даже гениальным) мошенником — но и этот господин не поднимался до стратегии, оставаясь лишь прекрасным тактиком в своем секторе деятельности, кстати, не очень широком… В целом, «портовая бригада» трудилась в очень непростой обстановке — она, конечно, не контролировала ни весь объем коммерческой активности в порту (а полностью его вообще никто не контролировал), ни даже пятую его часть, Плейшнер управлял именно «грядкой» — одной грядкой в большом огородном хозяйстве…
Действовать и самому Плейшнеру, и его людям приходилось с учетом интересов других многочисленных «огородников», и Некрасова это сильно раздражало… Плейшнер не мог правильно оценить огромное значение здоровой конкуренции в условиях рыночных отношений. Лагерный менталитет, знаете ли, на зоне пахан должен быть один… В силу этого обстоятельства Некрасов никогда не упускал возможности нагадить соперникам — даже в том случае, если не получал при этом прямой финансовой выгоды… А уж если он эту выгоду чуял, то остановить его могла лишь грубая сила.
При всем при этом, как отметила однажды Катя, Антибиотик, несмотря на массу объективных трудностей, с которыми сталкивалась в повседневной практике «портовая бригада», был недоволен Плейшнером. Виктор Палыч считал, что «грядка» Некрасова могла бы давать больше… Возможно, Антибиотик даже и «заменил» бы Плейшнера — но на кого было его менять? Для тех, кто не в курсе: «кадровые» проблемы с руководителями различных уровней в структурах организованной преступности всегда были чрезвычайно острыми — во всех странах и во все времена… Только с «быками»-исполнителями сложностей не возникает — их можно набирать сотнями и расходовать, не жалея, а «звеньевые», «бригадиры» и «лидеры» — это совсем другая история… Очень трудно найти человека умного, решительного, преданного, по-своему талантливого, в меру инициативного и не любопытного одновременно… К тому же руководитель обязан уметь ладить с людьми, причем самыми разными… Антибиотик, в «империи» которого были задействованы открыто или «втемную» тысячи человек, не раз вздыхал при Катерине: «Людей почти нет — одна говядина вокруг, бычье пучеглазое… Мне бы человек с десяток хотя бы — совсем по другому дела пошли… Эх, кабы можно было из пятнадцати уродов одного нормального слепить…»