Обнорский медленно кивнул, и Череп улыбнулся одними губами:
— Ну, и чудесно. Только перед тем, как начнете выписывать подробное эссе — будьте любезны, напишите-ка мне стокгольмский адрес и телефончик Званцевой… Лады?
Серегин завозился на полу, сел, прошамкал, прерывисто дыша:
— Зачем?… Ее все равно уже нет по этому адресу… Я же говорил…
Голос Черепа построжал:
— А вот это уже не ваше дело, милейший… Зачем — мы сами знаем, зачем. Ваше дело написать. А наше — проверить достоверность информации… Кстати, хочу вас обрадовать — к вечеру здесь будет доктор, который начнет с вами работать по своей методе, так что рекомендую до его приезда написать побольше… А с медицинской помощью мы и посмотрим, насколько искренне вы решили сотрудничать с нами… Я доступно излагаю? Надеюсь, цирк со внезапными провалами в памяти вы устраивать не будете? Мои хлопцы, знаете ли, не всегда понимают юмор, а если и понимают, то очень по-своему…
Обнорский прикрыл глаза, якобы от внезапно накатившего приступа боли. «Ну, вот и все, — подумал Андрей. — Вот и приехали…»
Давая согласие на «сотрудничество» Антибиотику, Андрей, конечно, просто рассчитывал потянуть время, надеясь неизвестно на что. Отрицать знакомство с Катериной было просто глупо, Обнорский это понял… Палыч не врал — он действительно располагал информацией о контактах между ним, Серегиным, и Званцевой в Стокгольме. Андрей сразу же вспомнил стриженного «бычка», который пялился на Катерину вечером 3 января. Не зря все-таки тогда сердце тревогу почуяло…
Серегин понимал хорошо и то, что любая правдивая информация о Катерине, выданная им Черепу, даст возможность начальнику «контрразведки» Антибиотика взять верный след. Казалось бы — что такого, если Андрей назовет номер стокгольмского телефона Кати и ее адрес? Перед последним отъездом из Швеции Обнорский строго-настрого проинструктировал Катерину: при малейшем сбое, при малейших признаках опасности она должна немедленно сменить квартиру. В старом адресе ее уже, конечно, никто не найдет, все это так, но…
Для нормального оперативника и старый адрес даст море зацепок и информации — через него можно будет, например, установить имя, которым Катя пользовалась в Швеции, и тогда искать уже начнут Рахиль Даллет… По старому адресу можно определить банк, через который проходили платежи Рахиль Даллет… Грамотно отработав соседей, легко устанавливаются марка и номер автомобиля, на котором ездила беглянка… В общем, информации собрать можно много, а собрав, не так сложно будет наметить уже и комплекс конкретных поисковых операций… Это ничего, что искать придется в столице Швеции — если у тех, кто ищет, с головой все в порядке, конечно… Можно ведь и такую комбинацию провернуть, после которой к поискам Рахиль подключится и неподкупная шведская полиция… А все просто — надо только «сляпать» некое преступление, а «концы» на эту Даллет вывести, и сыскари стокгольмские сами начнут подметки рвать, не поняв, что их «разруливают втемную». Ну, а чтобы узнать, где и как эту Даллет возьмут — надо организовать «утечку» о «страшном преступлении» в шведскую прессу. Дальше — сиди и жди, наблюдай, как две машины работают. Одна машина ищет, другая — контролирует поиск и читателей информирует. А найдут Рахиль — пока разберутся, пока все проверят… Короче, когда она из камеры-то выйдет — тут ее соотечественники и встретят… И это ведь — только один из вариантов системы поиска, а хороший розыскник таких комбинаций с десяток нарожать может… Понимал все это Андрей, а потому знал — никакую истинную информацию Черепу отдавать ни в коем случае нельзя…
Почти всю минувшую ночь Обнорский не спал, а думал. И к тому времени, когда Череп поинтересовался адресом и телефоном Катерины, Андрей уже выработал план — рисковый, отчаянный, но так ведь и его положение было отчаяннее некуда…
Серегин открыл глаза и, постанывая, продиктовал Черепу семизначный телефонный номер, а потом нацарапал на листке бумаги адрес латинскими буквами. Телефонный номер немного отличался (двумя цифрами всего) от номера телефона Ларса Тингсона, а адрес был и вовсе липовым — то есть улица-то такая в Стокгольме, конечно, имелась, но вот Катерина на ней никогда не жила.
Череп кивнув, взял бумажку и, уже выходя из подвала, сказал Обнорскому:
— Работайте, Андрей Викторович. Желаю вам творческих успехов. Пыха, услышав этот «прикол», заржал, но мгновенно осекся под ледяным взглядом своего шефа…
Когда Череп вышел из подвала, Обнорский положил к себе на колени блокнот, взял ручку и начал старательно писать на первой странице: «Когда я впервые увидел Екатерину Званцеву, я не знал, что она Екатерина, и что Званцева — тоже не знал…»
Андрей писал, лишь бы что-то писать, ему нужно было, чтобы Пыха расслабился, чтобы не заметил в действиях пленника чего-нибудь подозрительного. Впрочем, сотрудник «контрразведки» вообще, казалось, не обращал на журналиста никакого внимания — чего за ним смотреть, за полудохлым?
Серегин вдруг дернул ногами и громко застонал, а потом задышал часто-часто. Блокнот упал с колен Обнорского на пол. Пыха недовольно засопел и посмотрел на журналиста:
— Э! Ты че там? Че мумишь? Писатель хуев…
А Серегин выглядел уже и вовсе жалко — стон его перешел в скулеж, Андрей дергался так, будто что-то вошло ему сзади между ребер.
— По-а… По-омоги… помогите… гвоздь… ой, по-а-а… гвоздь…
— Чево?! — искренне удивился Пыха. — Какой гвоздь, ты че? Эй, писатель? Ты че дергаисся-то, а?
Пыха соскочил со своего табурета и вразвалочку направился к Андрею. Подойдя вплотную, он наклонился:
— Какой гвоздь, че ты гонишь?
— Сзади… — скулил журналист, — сзади… По-а…
Пыха наклонился еще больше, а именно этого-то и добивался Серегин. На коротком выдохе Андрей ударил стриженного амбала костяшками пальцев левой руки под кадык. Почти одновременно с этим ударом Обнорский засадил металлическую шариковую ручку Пыхе в горло. Андрей бил изо всей силы, надеясь попасть либо в яремную вену, либо в сонную артерию… Судя по алому цвету крови, фонтаном забившей из горла Пыхи, ручка пробила все-таки сонную артерию… Бандит захрипел и, поливая Обнорского кровью, начал заваливаться вперед — Андрей качнулся ему навстречу и ударил Пыху лбом в основание носа. Туша, весившая около центнера, рухнула на журналиста, и Серегин едва сам не потерял сознание от дикой боли в сломанных ребрах и отбитых внутренностях. Те, кто утверждает, что от раны в сонную артерию смерть наступает мгновенно, — ошибаются. Пыха, хрипя и дергаясь, агонизировал несколько минут, показавшихся Обнорскому вечностью…
Когда амбал, наконец, затих, Андрей трясущимися руками, словно слепой, начал обшаривать его тело в поисках оружия. Вытащив из-за ремня брюк убитого пистолет Макарова, Обнорский торопливо снял его с предохранителя и передернул затвор — звякнувший о бетонный пол патрон показал, что необходимости в этой операции не было… Андрей смотрел на пистолет в своей руке и неверяще тряс головой — получилось, все-таки получилось… На реальную возможность побега из «бункера» Обнорский не рассчитывал, но он все равно встал и шагнул к двери. Если кто-то еще не пробовал ходить со сломанной ногой — то, поверьте на слово, и пробовать не стоит…
Закусив губу до крови, Андрей не дошел и даже не доковылял, а скорее допрыгал до двери на целой ноге, приволакивая за собой перебитую… Обнорский, наверное, был в шоке, он вряд ли смог объяснить, зачем его понесло за дверь, на ступеньки, которые вели к выходу из бункера. Далеко упрыгать на одной ноге Серегин все равно бы не смог, ему надо было просто запереться в «бункере», и все — но Андрей полез наверх. Может быть, нормальный человеческий инстинкт гнал его подальше от тела умершего страшной смертью Пыхи, может быть, Обнорский рассчитывал добраться до телефона в доме.
Серегин не сумел даже до конца преодолеть ступеньки, отделявшие «предбанник» от собственно «бункера» — в подвал зашел Череп… Нет, начальника «контрразведки» Антибиотика не встревожил шум в «бункере» — если бы это было так, то бывший комитетчик не пошел в подвал один, и уж, по крайней мере, он бы обязательно извлек оружие из кобуры… Череп просто возвращался к Обнорскому после того, как позвонил своему человеку и дал задание на проверку стокгольмского адреса и телефона… Конечно, бывший подполковник КГБ очень удивился, увидев залитого кровью журналиста с пистолетом в руке. Но ведь Череп был профессионалом — еще не испытав даже всей глубины удивления, он уже автоматически выхватил свой «ствол». Для того, чтобы достать оружие, сбросить его с предохранителя и выстрелить навскидку, Черепу понадобилось примерно столько же времени, сколько Обнорскому — просто для нажатия на спусковой крючок. Они выстрелили почти одновременно, и оба попали, только начальнику «контрразведки» повезло меньше — пистолет Пыхи выхаркнул пулю ему прямо в сердце, выстрел же самого Черепа ударил Серегина в левую половину груди, чуть ниже ключицы…
Андрея швырнуло вниз, обратно в бункер, и боль от падения на бетонный пол была намного сильнее боли от пулевого удара. Сознание Обнорский не потерял, наверное, только потому, что за последние сутки он уже немного привык к боли — если к ней, конечно, вообще можно привыкнуть. Что-то бессвязно бормоча, Андрей перевернулся на живот, и снова пополз по ступенькам вверх. Добравшись до двери, Серегин увидел лежавшего в «предбаннике» лицом вниз Черепа. Обнорский свел брови (кожу лица неприятно стягивала подсыхающая кровь Пыхи) и словно задумался о чем-то, словно решал что-то важное.
На самом же деле в голове Серегина ни одной целой мысли не было, он впал в полукоматозное состояние… Лишь страшным усилием воли Андрей заставил себя встряхнуться и вернуться к реальности. Тщательно прицелившись, Обнорский выстрелил Черепу в голову. У входа в подвал послышался какой-то шум. Серегин, оскалившись, качнулся назад, в «бункер», и навалился на тяжелую стальную дверь…
Эту дверь закрывали редко — надобности не возникало, поэтому металлическая плита реагировала на усилия окровавленного человека довольно вяло… Но Андрей все же успел завернуть запирающее колесо замка прежде, чем в дверь начали колотить ногами с другой стороны. Обнорский обессиленно опустился на ступеньки и засмеялся — вот только сторонний наблюдатель вряд ли бы идентифицировал его жуткое хриплое перхание с нормальным человеческим смехом. А Серегин действительно смеялся… Раненный и искалеченный, он смеялся потому, что сумел победить. Да, бежать было некуда. Да, он сам себя замуровал в «бункере». Но при всем при этом Андрей освободился от страха, измучившего его за последние сутки сильнее боли. Обнорского ведь никогда прежде не пытали, и специальные химические препараты, подавляющие волю, к нему не применяли — и Андрей совсем не был уверен в том, что он сумеет все выдержать и не сдать информацию о Катерине… Намного больше физической боли Серегина за минувшие сутки измучил страх собственного предательства.
* * *Второго июня в дежурной части ИВС[39] ГУВД на свою предпоследнюю перед уходом на пенсию смену заступил старый прапорщик Иван Васильевич Рыжиков. Настроение у Ивана Васильевича было приподнятым, думал он уже об организации «отвального» банкета — а и то сказать, тридцать лет в органах отбарабанить, это ведь не шутка. Служил, надо сказать, Рыжиков честно, вот и в этот день предлагали «дембелю» домой пораньше уйти, а он, наоборот, старался выполнить все обязанности с особой тщательностью, чтобы уйти красиво — в том смысле, как он сам это понимал.
Именно Ивану Васильевичу и выпало оформить выход на волю Сани Костюкова — пацаненка вертлявого, залетевшего в изолятор по квартирной краже, да соскочившего с крючка дуриком. Саня освобождению простодушно радовался, а радостью не побрезговал и с Иваном Васильевичем поделиться:
— Все, дед, свобода! Сегодня — пью, завтра — по бабам, а потом — в Ялту. Или в Сочи… Гульну там…
— Это ж на какие деньги-то? — ворчливо поинтересовался Рыжиков, а про себя подумал: «Да, плохо оперки работать стали, раньше-то — поди попробуй „откинуться“ через трое суток, если тебя прямо на хате взяли… А теперь… Демократия — так чего ж не воровать-то… Вот и этот щегол — ишь, как радуется…»
Глянул Иван Васильевич в свою тетрадку и припомнил, что просил его звонить по поводу всех освобождающихся один оперок из пятнадцатого отдела — Вадик Резаков, кучерявый такой, чисто как Анжела Дэвис…
В РУОПе-то — известное дело, свои темы, свои секреты… Не иначе, «дорогу» хотят кому-то из изолятора перекрыть. Рыжиков за тридцать лет работы навидался столько всяких разных тем и комбинаций, что уже ничему не удивлялся. Знал Иван Васильевич, что именно таких, как вот этот придурковатый Санек, могут гораздо более серьезные люди в своих интересах использовать.
Пригляделся Рыжиков к огольцу повнимательнее и даже усмехнулся внутренне — точно ведь, тащит пацаненок что-то, «конем» работает, ишь как в полу куртешки своей вцепился…
Иван Васильевич, не торопясь, охлопал Костюкова — вроде как лениво и формально ошмонал, а на самом-то деле — ущупал старший прапорщик клочок бумаги за подкладкой куртки пацана. Впрочем, извлекать спрятанную «малявку» Рыжиков не стал — вернулся к столу, начал перебирать какие-то листки, а потом огорошил Саню:
— Ты погоди радоваться-то. Костюков твоя фамилия? Ну, вот. Подъедут сейчас из розыска, опознавать будут…
— Ты че, дед?! — опешил Костюков. — Да мне ж на волю пора! Какое, блин, опознание, а?
— Пора, пора… — ворчливо откликнулся Рыжиков. — Сталина на вас нет, на засранцев… А про опознание — я не знаю. Говорят, похож ты на одного, который неделю назад бабеху одну ссильничал…
Саня даже задохнулся от негодования, но Рыжиков не стал обращать на его вопли никакого внимания. Через полчаса примерно в дежурку прибежал взмыленный Резаков — он пошептался о чем-то с Иваном Васильевичем, а затем вконец обалделого Саню переодели в чей-то пиджак, нацепили зачем-то очки на нос и куда-то повели, потом он долго сидел в неуютной пустой комнате, куда позже привели еще четырех парней — и всех их оглядела какая-то коза-посекуха, сказавшая в результате:
— Нет, среди этих людей его нет…
— Конечно, нет, — радостно бормотал Саня, когда его вели обратно в «дежурку». — Вот люди… Лишь бы подлянку какую сделать, хоть и напоследок…
Костюков, конечно, даже не подумал, что весь спектакль с «опознанием» был разыгран только для того, чтобы Вадим Резаков смог ознакомиться с содержанием записки Антибиотика, а потом положить ее обратно.
И играли спектакль до тех пор, пока Кудасов, «регулировавший» вопрос с контролированием Костюкова, не позвонил Вадику в ИВС и не дал «отмашку»:
— Все, Вадим Романыч, запускай нашего Берлагу…[40]
Саня, выйдя из изолятора «на свободу с чистой совестью», повел себя грамотно — он оглядывался и озирался, проверяя, нет ли за ним «хвоста». И немало позабавил этим «наружку». Саня, видимо, имел представление о «наружном наблюдении» только по кинобоевикам — а потому с чистой душой отправился он на Литовский проспект, где посетил Валентина Ивановича Григорьева — скромного бухгалтера АОЗТ «Русское поле», которого лишь очень немногие люди знали как Иваныча, человека, лично приближенного к самому Антибиотику.
Иваныч, получив «маляву» от «брошенного в застенок» босса, сильно встревожился, начал звонить куда-то в Новгородскую область… Разговор, когда бухгалтер дозвонился, вышел совсем коротким, Григорьев занервничал еще больше и через некоторое время вышел из офиса, сел в свою скромную «шестерку» и куда-то поехал.
Дальнейший контроль показал, что ехать Иваныч, судя по всему, собрался именно туда, куда и звонил — то есть в глухую деревеньку, расположенную на границе между Ленинградской и Новгородской областями…
Кудасов, которому доложили, как развивается ситуация, принял решение: контроль продолжить и усилить на случай непредвиденных ситуаций группу поддержки.
Таким образом, за «шестеркой» Иваныча по шоссе вскоре двигался (на приличном расстоянии, конечно) целый караван машин, державших между собой хорошую дистанцию — Никита отправил на «усиление» чуть ли не половину своего отдела, а потом не выдержал и сорвался с «базы» сам…
Выскочив из Большого дома, Кудасов подбежал к вишневой «девятке», ожидавшей его на Шпалерной улице, и скомандовал водителю пятнадцатого отдела Алексею Семенову:
— Гони, Леша… Гони к выезду из города на Новгород.
— Понял, — откинулся Леша и нажал на газ. Глянув на измученное лицо начальника, Семенов захотел его как-то отвлечь от мрачных мыслей и сказал: — Никита Никитич, гляньте… Интересная какая штука получается — вот мы сейчас к Смольному собору едем, а кажется, что он от нас удаляется…
— А? — встрепенулся Кудасов и присмотрелся. — Да, действительно. Никогда не замечал… Странно.