К концу рассказа Куки Обнорский смеяться уже не мог, а только подвывал обессиленно. Леха Цыганов тоже ржал как сумасшедший, а вот Илья — обычно смешливый — почему-то лишь улыбался.
Когда Обнорский выскочил в туалет, Новоселов увязался за ним и в сортире, располагавшемся в левом конце террасы, негромко сказал Андрею:
— Я эту байку уже раньше слышал — от других людей и немного в другой интерпретации… Если верить всем, рассказывавшим ее, получается, что в Белом доме вокруг этого приемника чуть ли не весь наш институт сидел…
Обнорский удивленно поднял глаза на Илью, а тот торопливо зашептал:
— Ты с Кукой поосторожнее… Его после выпуска из нашей конторы никто несколько лет не встречал и не видел… Слухи ходили, что он сразу в ВДА попал…[23] Андрей хотел было что-то сказать, но Илья взмахом руки оборвал его.
— Прикинь — он полгода уже в Йемене, живет без жены, но в отдельной квартире. Всем рассказывает, что жена вот-вот приедет… Это притом, что с квартирами полная напряженка, не хватает… И потом — подумай, зачем Грицалюку переводчик, если он сам по-арабски чешет получше нас с тобой, вместе взятых… Я сам однажды слышал случайно…
— И к чему ты это мне говоришь? — спросил начавший трезветь Обнорский.
— К тому! — огрызнулся Новоселов. — Ты что, совсем деревянный? Чтоб ты повнимательнее был, вот к чему… А то есть у нас такие — «свои в доску, носки в полоску», а потом, правда, по-другому выходит — «соски в тиски — снимай носки». Понял?
— Понял, — ответил Андрей. — Спасибо, Илюха.
— Спасибо не булькает, — хмыкнул Новоселов, подходя к двери их комнаты.
Они застали у себя только Кукаринцева, сообщившего, что Цыганов принял посошок и пошел баиньки.
— Мне тоже пора, — сказал Кука, пожимая ребятам руки и направляясь к двери. — Да, я что сказать-то хотел — забыл совсем… Андрей, у тебя ведь завтра в бригаде большое событие — «тропу разведчика» открываете? Мы с шофером к вам заедем посмотреть, так что — готовьтесь принимать гостей. До завтра…
После его ухода ребята несколько минут молчали, — а потом Андрей, задумчиво почесав нос, сформулировал риторический вопрос:
— Интересно, а откуда он про «тропу разведчика» узнал? Семеныч сказал, что ли?…
— В Управлении своем узнал, — ответил Илья и предложил: — Давай перед сном на терраске покурим, а то у нас не продохнуть. Заодно и проветрим…
Облокотившись на перила террасы, ребята закурили, глядя на невероятно яркие звезды в бархатно-черном небе. Докурив свою сигарету до половины, Илья негромко сказал Обнорскому:
— Андрюха, давай теперь так: все серьезные разговоры — только на улице. В комнате — про баб, водку и книжки. Впитал?
— Ты что, думаешь, что Кука… — начал было Обнорский, но Новоселов перебил его:
— Ничего я не думаю… Просто так лучше будет. У меня дружок один был с «курса дураков», так вот он любил приговаривать: «Лучше перебздеть, чем недобздеть».[24]
— А почему в прошедшем времени? Почему был?
— Сбили его в прошлом году в Анголе — он на транспортнике бортпереводчиком летал…
Ребята помолчали, потом Андрей швырнул вниз, на землю, взорвавшуюся оранжевыми искрами сигарету и искоса глянул на Новоселова:
— Илюха, ты ведь меня не знаешь совсем… И я ведь не ваш — я гражданский…
— Какая разница — гражданский, кадровый, вместе живем, вместе едим… А насчет того, что мало знакомы, так я тебя проинтуичил. Вроде не похож ты на суку потную…
Обнорский хмыкнул польщенно и скептически одновременно:
— А если ты все же ошибаешься?
Илья сделал последнюю затяжку, выкинул окурок и насмешливо глянул на Андрея:
— Если ошибаюсь, — значит, ты гениальный актер, а я — мудак и мне не повезло. Хотя ничего такого особенного я ведь тебе и не говорил, правильно? Ладно, пошли спать, поздно уже, тебе завтра вставать сосранья…
«Тропой разведчика» в Седьмой бригаде называли полосу препятствий, которую начали строить в месте новой дислокации бригады еще до прилета Андрея в Аден. В Советской Армии эта полоса вряд ли кого-нибудь могла сильно удивить, но в Йемене ее открытие стало довольно значительным событием в жизни местных вооруженных сил.
«Тропа разведчика» занимала площадь, равную примерно футбольному полю, и состояла из двадцати объектов разной категории сложности — трамплины, горки, лесенки, лабиринты, рвы и стены, имитирующие развалины домов. Собственно говоря, торжественное открытие «тропы разведчика» было несколько преждевременным — полосу оставалось оборудовать огневыми рубежами, чтобы проходящие ее десантники могли вести на ходу огонь по появляющимся с разных сторон мишеням. Тем не менее ждать не стали, поскольку на мероприятие заранее были приглашены большие шишки — начальник генерального штаба Алейла и министр внутренних дел Али Ангар. Генерал Алейла был в Южном Йемене человеком очень авторитетным и влиятельным, пожалуй, реальной власти у него было побольше, чем у министра обороны. Поговаривали даже, что сам лидер оппозиции Абд эль-Фаттах Исмаил — не более чем игрушка, марионетка в руках Алейлы. Министр внутренних дел Али Ангар также принадлежал к клану оппозиции, и то, что на открытие «тропы разведчика» в бригаду спецназа приехали сразу два крупных оппозиционера и ни одного серьезного представителя президента Али Насера, говорило о многом. Это была своего рода демонстрация силы. Комбриг Абду Салих целовался и обнимался с высокими гостями, а замполит майор Мансур выглядел мрачнее тучи — не улыбался, а как-то нехорошо щерился… Разных офицеров понаехало много, прибыл и Грицалюк со своим «подсоветным» — начальником местного ГРУ. Кука держался поодаль от них, и Андрей убедился в справедливости слов Ильи о том, что переводчик полковнику абсолютно не нужен — Грицалюк тараторил по-арабски, как исправный пулемет.
Поначалу открытие «тропы разведчика» шло в лучших советских традициях: длинную и маловразумительную речь о необходимости защиты революции от посягательств империалистов сказал Алейла, его сменил Али Антар, а потом на маленькую импровизированную трибуну забрался Грицалюк. Обнорский слушал его вполуха: думал о своем и мечтал о том, чтобы эта нудная церемония поскорее закончилась — стоять в строю бригады под набиравшим с каждой минутой силу солнцем было утомительно. Между тем Грицалюк перегнулся с трибуны и что-то, улыбаясь, сказал Алейле, начальник генштаба оживился и закивал. Грицалюк выпрямился и закончил свое выступление неожиданно:
— Для того чтобы открытие полосы препятствий было настоящим, ее надо обновить, как говорят в Союзе. Сейчас ее показательно пройдут два офицера — йеменский и русский.
Бригада оживилась, загомонила в предвкушении зрелища. «Интересно, — подумал Андрей, — кого из русских он имеет в виду? Кукаринцев, что ли, побежит?»
Однако Кука, одетый в легкие брюки и рубашку с короткими рукавами, явно был экипирован не для физических упражнений. Грицалюк что-то сказал ему, и капитан направился к Обнорскому:
— Ну, студент, не подведи — не зря же тебя шеф в своей речи в офицеры произвел…
Андрей непонимающе закрутил головой, а Кука продолжил, улыбаясь:
— Давай, давай, выходи на рубеж и не срами отечество. Ты же у нас спортсмен, для тебя эта полоса — раз плюнуть…
— Да, но… — растерялся Обнорский. — Я же никогда не пробовал…
— Вот и попробуешь заодно, — засмеялся Кука. — Все когда-нибудь случается в первый раз…
Андрей обернулся к Дорошенко, но Семеныч ответил ему лишь растерянно-умоляющим взглядом. Обнорский вспомнил слова Ильи о хабирах, сжал зубы из пошел к двухметровому трамплину, с которого начиналась тропа. Там его уже поджидал старший лейтенант Али Касем — командир взвода из парашютного батальона (условно Седьмая бригада делилась на три батальона — парашютно-десантный, диверсионный и батальон морской пехоты). Али Касем ободряюще подмигнул Андрею. Этот офицер внешне сильно отличался от своих йеменских собратьев и больше походил на европейца, чем на араба. Объяснялось это просто — его мать была англичанкой, а отец — йеменцем.
Одетые в одинаковую пятнистую форму кубинского производства и обутые в высокие шнурованные ботинки, Андрей с Али Касемом были похожи, как родные братья, — оба смуглые, черноусые, с вьющимися волосами и прищуренными карими глазами. Правда, Обнорский был выше старшего лейтенанта почти на голову, но в Йемене практически нет высоких мужчин…
Генерал Алейла вынул из кобуры пижонский никелированный кольт и выстрелил в воздух — Андрей понял, что старт дан, и, набирая темп, побежал к трамплину…
Уже на середине тропы Обнорский очень пожалел о выпитом накануне — пот заливал лицо, сердце вышибало изнутри ребра, а горячий воздух обжигал ссохшую гортань. Утешало лишь то, что Али Касему было явно не легче, хоть он и опережал Андрея на несколько метров. Обнорский представил себе, с какой иронией будут смотреть на него Кука с Грицалюком, если он проиграет этот экспромтный забег, и у него открылось второе дыхание. Развалины дома он прошел с Али Касемом ноздря в ноздрю, а на лесенке и переправе через ров «по-тарзаньи» сумел вырваться вперед. Дальше шел лабиринт из колючей проволоки, где нужно было передвигаться ползком по-пластунски, на этом объекте Али Касем снова обогнал его, потому что в отличие от Андрея, видимо, не боялся разорвать в клочья форму. Обнорский же, получивший камуфляжку несколько дней назад, инстинктивно берег ее и из-за этого полз медленнее и осторожнее. Снова стенка, потом бревно, кувырок в окно, прыжок через яму, еще один ров с канатным мостом… У Андрея перед глазами начали плыть оранжевые круги, он уже не слышал ничего, кроме собственного хриплого дыхания, хотя Семеныч потом рассказывал, что, когда Обнорский и Али Касем одновременно подбежали к последнему объекту, гвалт в бригаде стоял такой, «будто сто тысяч обезьян перецарапались».
Последним объектом была семиметровая кирпичная стена, по обе стороны которой сверху свисали по два каната: сначала надо было, упираясь ногами в стену, вскарабкаться по канату наверх, а потом спуститься вниз таким же макаром. Андрей не помнил, как ему удалось забраться наверх. Обессиленно перевалившись через кромку стены, он с каким-то тупым равнодушием обернулся и увидел, что Али Касем, которому до верха оставалось метра полтора, сорвался вниз, растянулся на жестком песке, потом медленно встал и, шатаясь, снова вцепился в свой канат… Обнорский свесил ноги на другую сторону стены и начал спускаться. Сил ему хватило метра на два, потом ноги потеряли упор, и он съехал по канату вниз, раздирая в клочья кожу на ладонях и пальцах… Все плыло у него перед глазами, когда он подходил, качаясь, к генералу Алейле. Начальник генштаба что-то сказал ему, Андрей ничего не понял, но на всякий случай кивнул.
— Он поздравляет тебя и благодарит за пример, поданный йеменским десантникам, — перевел Кукаринцев слова Алейлы и добавил от себя тихо: — Поблагодари и честь отдай, рейнджер…
Обращать внимание на издевку уже не было ни сил, ни желания. Андрей молча вытащил из-под пояса свой зеленый берет, надел его и поднес к правому виску трясущуюся окровавленную ладонь. Алейла хмуро глянул ему в глаза, было видно, что его расстроила неудача йеменского офицера, но потом генерал улыбнулся, снял со своей руки массивные золотые часы и протянул их Обнорскому.
— Держи, переводчик. Это тебе на память. Благодарю за службу.
На этот раз Андрей понял всю фразу без помощи Куки, он растерянно взял часы и снова отдал честь…
Между тем высокие гости хлопали его по плечам, говорили комплименты, а Обнорский только тупо кивал в ответ… Очухиваться он начал лишь в комнате советников, куда его увел Семеныч, когда визитеры отправились на экскурсию по бригаде. Дорошенко промыл ему руки перекисью водорода и наскоро перебинтовал, он постоянно что-то говорил, бросая на Андрея виноватые взгляды, но в смысл его слов Обнорский не вслушивался. Несмотря на то что он выиграл и даже получил сказочный подарок (часы, судя по всему, действительно были золотыми, да еще с какими-то камнями на циферблате), у него на душе было муторно, как будто Грицалюк заставил его плясать голым перед арабами… Если бы Грицалюк заглянул к ним в комнату чуть попозже, может быть, их разговор и сложился бы по-другому. Но полковник ворвался к ним, когда Андрей еще не успел прийти в себя. Хохоча, полковник шлепнул его по плечу и обласкал:
— Молодцом, молодцом! Я Алейле сразу сказал, что мои люди круче! С меня — сто грамм и пончик!
Он жизнерадостно засмеялся, а Обнорскому стукнула в голову дурная кровь. Не раз ему говорила мама:
«Тяжело тебе будет в жизни, сынок, с таким характером…» Андрей медленно выпрямился и, взглянув Грицалюку в глаза, вдруг выдал неожиданно для самого себя:
— А я, товарищ полковник, не ваш!
В комнате стало очень тихо, Семеныч закрыл глаза от ужаса, а Грицалюк удивленно повел головой и спросил:
— Ух ты! А чей же, если не секрет?
— Папин и мамин, — зло ответил Обнорский, стараясь унять противную дрожь в коленях.
Грицалюк снова хохотнул, но уже без прежнего энтузиазма. Потом он перевел взгляд на Дорошенко и бросил ему:
— Семеныч, будь другом, сбегай, найди моего Витю, пора домой собираться…
Дорошенко с облегчением выскочил из комнаты на улицу, а Грицалюк медленно опустился в пластиковое кресло и с интересом начал разглядывать Андрея.
— Ишь ты какой, прям конек-горбунок… А я-то надеялся, что мы будем друзьями, поработаем вместе…
Обнорский сильно прикусил губу, чтобы не сказать еще чего-нибудь, — он чувствовал, что и так уже наговорил лишнего. Грицалюк хмыкнул и продолжил:
— Да, видать, с тобой уже другие поработали… Не иначе как Колька Добрый Вечер тебе мозги засрал… Не на тех ставишь, юноша…
— Я не понимаю, товарищ полковник, о чем вы… — начал было Андрей, но Грицалюк властно перебил его:
— Хорош пиздеть. Все ты понимаешь! И я все понимаю… Смотри — тебе жить, тебе карьеру начинать…
Полковник замолчал, словно давал Обнорскому возможность одуматься и загладить вину, которой Андрей за собой не чувствовал, поэтому и не стал прерывать паузу, просто стоял и смотрел в стенку перед собой.
Неизвестно, сколько бы продлилось это напряженное молчание, но тут раздался стук в дверь и в комнату вошел Кука.
— Петр Борисович, машина подана. Алейла с Антаром дальше в Лахедж собираются…
Полковник медленно встал, цыкнул зубом и, усмехнувшись, бросил Обнорскому вместо прощания:
— Ну, как знаешь, юноша, как знаешь… Кстати, не забудь часы начфину сдать — принимать от местной стороны подарки дороже пяти динаров запрещается. Приказ 010 помнишь еще?
Кука, почувствовав настроение шефа, еле кивнул Андрею, как будто не сидел накануне у него в гостях и не пил его водку…
…Весь оставшийся рабочий день Дорошенко в ужасе бегал по кабинету и «дрочил» Обнорского, объясняя ему тонкости армейской субординации, а также личные возможности полковника Грицалюка по стиранию в порошок и Андрея, и его, Семеныча… Обнорский с тоской слушал нравоучения хабира, который так разошелся, что даже выдал под конец настоящую притчу:
— Однажды в очень морозный день глупый воробей вылетел из дома и от холода упал на дорогу. Приготовился вже помирать. Но мимо шла корова, решила посрать и накрыла воробья лепешкой. В теплом говне воробей, мудак, отогрелся и зачирикал от счастья, шо живой остался. То услышала кошка, вытащила воробья из говна и съела. Мораль: не всякий, кто тебя обосрет, — твой враг, не всякий, кто тебя из говна вытащит, — друг. А уж если попал в говно — то сиди и не чирикай.
Как ни паскудно у Андрея было на душе, он не смог удержаться от улыбки и мальчишеского вопроса:
— Да что я такого сделал, чтоб считать, что в говно попал?
Семеныч махнул рукой и ответил без своей обычной улыбки:
— Все мы тут, сынок, в говне по уши, кроме начальства… Хотя и оно тоже… Только, может, не по уши, а по пояс…
Андрей не стал спорить с Дорошенко, понимая, что определенная крестьянская сермяга в его наставлениях и опасениях была. Понимал он и то, что из-за своего характера приобрел весьма могущественного врага. Или если не врага (будет ли полковник ГРУ опускаться до вражды с сопляком практикантом), то, во всяком случае, недруга…