— Особенно при нынешнем хозяине, — не удержавшись, добавила матушка, покосившись на тот угол, где беседовали мужчины.
Я тоже посмотрела туда. В вист я играть отказалась, но сидела рядом, наблюдая, как играют другие дамы. Мужчины устроились в углу нашей гостиной, разговаривая о чём-то своём. Там были и мой отец, и мистер Лестер, и женишок Бланш, и мистер Хэтчер… и мистер Форбиден, которого папиными стараниями тоже не минуло приглашение в гости.
Как раз в этот миг хозяин Хепберн-парка, точно почуяв мой взгляд, повернул голову. Наши глаза встретились, вынудив меня всеми силами сдерживать смущённую улыбку.
С момента первой встречи у Белой вуали минуло уже десять дней — и каждый из этих десяти дарил мне новую. Каждое утро я твердила себе, что сегодня еду к заветному перекрёстку в последний раз, однако назавтра снова отправлялась туда. Я ни на йоту не приблизилась к разгадке тайны, волновавшей меня: мистер Форбиден всякий раз уходил от ответа на любой вопрос, касающийся его прошлого или причин переезда сюда.
Но, откровенно говоря, я так же ни на йоту об этом не жалела.
— …Может, она просто сбежала с каким-то проходимцем? — донёсся до меня озабоченный голос отца.
Не выдержав, я тихонько поднялась и приблизилась к камину. Там стояли кресла и софа, на которых разместилась мужская половина сегодняшнего дружеского собрания соседей. Они что-то увлечённо обсуждали, и им не мешали даже старания Элизабет, самозабвенно игравшей на рояле очередную популярную мелодию из очередной популярной оперы; пальцы её, порхая по клавишам, блестяще рассыпали музыкальный бисер сложнейших пассажей.
— Я знаю Кэти, — покачал головой мистер Хэтчер. — Это совершенно не в её характере. Нет, боюсь, нам стоит ожидать худшего. Не понимаю, кто и как…
В этот миг он заметил меня — и осёкся.
— Что случилось? — встревоженно проговорила я, беря отца под руку.
Тот смущённо покосился в сторону стола, за которым дамы играли в вист. Видимо, этот разговор не был предназначен для ушей трепетной юной девы.
— Ребекка, не сочтите за грубость, но лучше возвращайтесь к вашим картам, — важно проговорил Джон Лестер, расточая привычный елей своей улыбки. — Мы обсуждаем вещи, которые не пристало слышать прекрасным созданиям с хрупким душевным складом.
— Правда? Тогда вам крупно повезло, что я никогда не славилась ничем из вами перечисленного и можно продолжать беседу без опаски. — Краем глаза заметив усмешку мистера Форбидена, я нетерпеливо взглянула на мистера Хэтчера. — Что произошло?
Начальник хэйлской стражи, колеблясь, посмотрел на отца. Тот хмуро кивнул.
— В Хэйле пропала девушка, — произнёс тогда мистер Хэтчер. — Дочь одного из стражников. Она отправилась спать, а утром её семья обнаружила пустую спальню с раскрытым окном. Ни крови, ни следов борьбы. Ничего.
Во взглядах остальных джентльменов — кроме мистера Форбидена, конечно, — сквозило явное неодобрение того факта, что я всё же слушаю подобный рассказ, но мне было всё равно.
— Может, она в самом деле сбежала?
— При побеге ей действительно удобнее всего было бы покинуть дом через окно — её спальня на первом этаже, — и она явно открыла его сама, изнутри… но все её вещи на месте. Во всяком случае, её мать утверждает именно это. При таком раскладе Кэти должна была уйти из дома в одной ночной рубашке.
Я озадаченно посмотрела на отца.
— Очень странно, — проговорила я. — При подобных обстоятельствах каторжники, о которых вы рассказывали, едва ли могут быть причастны, а кроме них…
И осеклась, удержавшись от того, чтобы посмотреть на мистера Форбидена, опасаясь, что выдам слишком многое этим взглядом.
С момента той, самой первой нашей прогулки мой спутник больше не позволял себе ничего, чего не позволяли бы приличия. Когда мне нужно было спешиться, он снимал меня с седла и потом подсаживал в него, он подавал мне руку, помогая встать… но всегда отпускал сразу же, позволяя себе разве что миг промедления. Изредка я ловила тень нежности в его взгляде, куда чаще — некую двусмысленность в словах, но и только. И хоть нечто внутри меня вскоре начало робко шептать, что мне нечего опасаться, я не теряла бдительности, продолжая исправно брать с собой нож.
Может ли быть, что его внутренний зверь, которого он сдерживал со мной, в итоге проголодался настолько, что решил удовлетворить свой голод в ином месте? Конечно, раскрытое окно и бесследное исчезновение не особо походили на привычки, присущие оборотням. С другой стороны, памятуя, какое воздействие разноцветные глаза мистера Форбидена оказывали на меня, и учитывая, что до недавних пор я встречала оборотней лишь на страницах романов да страшных сказок — впору было поверить, что книги несколько преуменьшали их силы, а в реальности им был подвластен ещё и гипноз, как вампирам.
— Да, у нас тоже нет никаких догадок, кто мог похитить её, если она всё же исчезла не по собственной воле, — тяжело вздохнул мистер Хэтчер, истолковав моё молчание по-своему. — И зачем.
Не выдержав, я всё-таки взглянула на мистера Форбидена. Украдкой, исподлобья.
Лицо его было спокойным, но взгляд показался мне уж слишком задумчивым.
— Полно, мистер Хэтчер, — махнул рукой Джон. — Вам ли не знать, какие женщины плутовки. С девочки сталось бы тайно подготовить к побегу новое платье, в котором её бы никто не узнал. А то, что мать не ведала о её сердечном увлечении, немудрено: девушки порой бывают такие скрытные. — Он кинул влюблённый взгляд в сторону стола, где Бланш как раз счастливо хлопала в ладоши, радуясь не то победе, не то её приближению. — За что люблю мою милую Бланш, так за то, что она вся как на ладони. Чистая, открытая, без капли женского коварства…
— Мы тоже надеемся на побег Кэти, — медленно проговорил мистер Хэтчер. — Пока у нас всё равно нет никаких доказательств обратного. Но если это не так…
— Ребекка! — требовательно воскликнула матушка за моей спиной, решительно прерывая беседу. — Спой нам, будь добра.
Сдержав тоскливый стон, я недобро посмотрела на рояль. Элизабет, как раз окончившая демонстрировать свой талант, грациозно поднялась с банкетки, одарив меня высокомерно-снисходительным взглядом и довольно пакостной усмешкой.
Она не хуже меня знала всю степень моей сомнительной одарённости.
— Матушка, вы же знаете, мои скромные способности не стоят того, чтобы портить ими такой чудный вечер. Песня Бланш или Эмили действительно усладит наш слух, тогда как моё писклявое…
— О, Ребекка, давай без твоих обычных едких увёрток! Бланш тоже сыграет. После тебя. Правда, лилея моя? Ведь скоро вы обе меня покинете, и когда ещё я смогу услышать вашу игру и ваши сладкие голоса! — Потянувшись за платком, мать театрально промокнула глаза. — Мои девочки вот-вот покинут Грейфилд… о, бедное моё сердце! Оно трепещет от счастья за вас, одновременно разрываясь от горя, предчувствуя своё одиночество…
— О, мама, — проворковала Бланш, растрогавшись (в отличие от матушки, вполне искренне). — Не плачь, умоляю!
Я ощутила, что от приторности происходящего мне вот-вот станет дурно, — и отец, явно разделяя мои чувства, стоически вздохнул.
— Ребекка, порадуй мать, — мягко произнёс он, накрыв мою ладонь своей. — Не так уж часто тебя просят сесть за рояль.
— Именно. Ибо это немилосердно по отношению как к инструменту, так и к слуху окружающих.
— Ребекка.
В этом коротком слове я уловила призрак грозных непреклонных ноток, сказавших мне куда больше любой пространной речи, — и опасливо посмотрела на мистера Форбидена.
Уж что-что, а свои сомнительные музыкальные таланты я бы хотела демонстрировать ему меньше всего. Тем более после образцовой певуньи Элизабет, бросавшей на хозяина Хепберн-парка весьма заинтересованные взгляды.
Однако в ответ на мой взгляд «корсар» лишь невозмутимо проговорил:
— Довольно стеснения, мисс Лочестер. Уверен, все присутствующие не меньше меня жаждут услышать вашу песню.
Обречённо опустив голову, я направилась к роялю так медленно, будто вместо него меня ждала дыба или железная дева. Сев, долго устраивалась на тёплом бархатном сидении, оттягивая момент самой пытки. Украдкой отерев ладони о юбку, в высшей степени неторопливо подняла руки, чтобы так же неторопливо опустить их на клавиатуру: ещё не играя, но коснувшись клавиш кончиками пальцев, ощутив шёлковую гладкость белых пластинок, вырезанных из слоновой кости. Мучительно размышляя над тем, что именно спеть, подняла взгляд… и увидела, как мистер Форбиден вышагивает по гостиной рука об руку с Элизабет.
Мило беседуя, они сели прямо напротив рояля. Бок о бок. Элизабет, посмотрев на меня, вполголоса сказала что-то своему соседу — явно очень гаденькое и относящееся к тому, что им сейчас предстояло услышать, — и тот в ответ… тот, подумать только… улыбнулся ей!
Моё бешенство было ледяным, сковывающим сердце, разом изгнавшим и страх, и колебания, и волнение. Мысль, что за песню выбрать, пришла сразу следом за ним.
Наконец погрузившись в упругую глубину клавиш, мои пальцы извлекли из инструмента отрывистую мелодию вступления, балансировавшую на грани колючего стаккато.
— Был серый плащ на небе, но вихрь его сорвал, — яростно запела я, — и тёмных туч лохмотья трепать свирепо стал.
Всегда любила эту песню Шуберта. Особенно потому, что она была короткой.
Но весьма выразительной.
— Вся даль в огне кровавом, и тучи все в огне, и лишь такое утро теперь по сердцу мне!
На высоких нотах мой голос возмущённо дрожал; пальцы, давно не игравшие, казались деревянными, а на быстрых пассажах срывались с нужных клавиш, задевая соседние, но мне не было до этого никакого дела.
Что ж, положение Элизабет не сильно пострадало бы от брака с подобной сомнительной личностью. А уж материальное благополучие, ныне отсутствовавшее, сильно бы приумножилось. Однако, если мистер Форбиден всерьёз настроен любезничать с ней…
Впору думать, что моё мнение о нём было куда более лестным, чем он заслуживал.
— Должно быть, сердце в небе узнало образ свой…
С другой стороны, какое мне дело, с кем он любезничает? Я подозреваю его в том, в чём подозреваю, и при этом ревную? Даже если он решил переключить внимание, которое уделял мне, на неё — всё, что я должна ощутить, так это облегчение и сочувствие к Элизабет. Ведь в следующий раз волк будет рваться в её дверь, а не в мою.
— …То зимний день холодный, то зимний день холодный…
Мои пальцы вывели частую дробь острых диссонансных аккордов.
Да. Всё верно. Все наши встречи, все разговоры были просто встречами и разговорами, ничем большим. Пусть даже мы и говорили обо всём на свете. Мы играли в некую таинственную игру, и эта игра была хороша; но ничем большим, чем игра, наши отношения не могли и не должны были быть. Жаль, конечно, что я так и не узнала его тайну, однако скоро вернётся Том и наверняка расставит всё по местам. А мне не придётся больше рисковать.
Почему же сейчас я понимаю, что за моим бешенством прячется боль?
— …Холодный день и злой![22]
Вторя голосу, пальцы прошлись в последовательности тяжёлых мрачных октав, дополнили их ещё одним пассажем, резавшим слух пронзительностью уменьшённых интервалов, — и, завершив всё минорным аккордом, резко опустились обратно на колени.
— Что за жуткая песня! — воскликнула матушка, когда гостиную огласили аплодисменты. Я не сомневалась, что скорее вежливые, чем искренние, несмотря на их громкость.
— «Бурное утро». Шуберт, цикл «Зимний путь», — сухо сообщила я, прекрасно понимая, что её слова не были вопросом.
— Ребекка, ты же знаешь, как я не люблю подобную агрессивную музыку!
— Это было очаровательно, Бекки, — промурлыкала Элизабет. Наверное, я бы даже порадовалась, что она прервала возмущения матери… если б она не повернулась к своему соседу, с очаровательной улыбкой касаясь ладонью его руки, чуть выше локтя. — Правда, мистер Форбиден? В несовершенстве её исполнения есть своя определённая прелесть. И если бы Бекки больше практиковалась, обязательно добилась бы чего-то действительно достойного, я уверена.
Когда мистер Форбиден кивнул, мне показалось, что кивок этот вонзает в моё сердце раскалённую булавку.
— Вы правы, — проговорил он. — Мисс Лочестер, конечно, не Лист…[23]
Я разомкнула губы, пытаясь выбрать из десятка ядовитых ответов, пришедших мне на ум, один наиболее ядовитый, — однако продолжение фразы заставило меня замереть.
— …но её исполнение, как вы и сказали, обладает неоспоримой прелестью. — Мистер Форбиден взглянул на меня — с той мягкой насмешливостью, к которой я успела привыкнуть, и обратился уже ко мне: — Ваша игра не самая техничная, но в ней есть душа. Ваш голос не обладает должной силой, а интонация его не самая чистая, но он искренен. В вашей песне я услышал и неподдельные эмоции, и истинную страсть. И подобное куда больше впечатляет меня, чем самый прекрасный голос и самое виртуозное исполнение, за которыми не стоит ничего, кроме холода самолюбования. — Ослепительно улыбнувшись обескураженной Элизабет, он галантно, но непреклонно высвободил свою руку из её пальцев, чтобы встать с софы. — Не относится ни к кому из присутствующих, конечно же.
Булавка в моём сердце незамедлительно исчезла.
— Вы слышали самого Листа? — восторженно уточнила Эмили.
— Посчастливилось бывать на его концерте во время моих путешествий.
— О, как я вам завидую!
— Вы, должно быть, очень много странствовали, мистер Форбиден? — спросила Бланш. В её огромных глазах сияло столько детского любопытства и неподдельного восхищения, что Джон посмотрел на хозяина Хепберн-парка уже ревниво. — И, должно быть, много разного видели и слышали в этих странствиях?
Мистер Форбиден, не отводя взгляда, улыбнулся — мне одной; и я невольно улыбнулась в ответ, вновь вспоминая наши встречи у Белой вуали.
Конечно, Шекспир был далеко не единственной темой наших разговоров. Как и другие писатели, хотя мы успели обсудить далеко не одного — и, к моей радости, сошлись даже во взглядах на «Трёх мушкетёров», которых не разделял никто из моего окружения. А вот мистер Форбиден, как и я, считал кардинала абсолютно правым как в своём желании не позволить наглецам-мушкетёрам преступать закон и убивать людей на дуэлях из-за их мелочных обид, так и в стремлении изобличить королеву, являвшуюся изменницей и изменщицей, обманывавшей супруга и чинившей заговоры против его страны. Он жалел Миледи, весьма саркастично относился к благородному графу де Ла Фер, без колебаний решившему вздёрнуть любимую супругу на ближайшем суку без суда и следствия, — и говорил, что Дюма фоморски талантлив, если умудрился написать эту историю так, что читатели в итоге сочувствуют вовсе не тем героям, которым стоило бы сочувствовать на самом деле. Мы говорили о многом, пока сидели у водопада или ехали бок о бок по вересковым полям. И мистер Форбиден много рассказывал о странах, которые ему довелось повидать в своих путешествиях, — а последние годы, как я поняла, он только и делал, что путешествовал. Рассказывал о чудных городах, странных обычаях, чужих людях и фантастических существах, живущих бок о бок с ними, как наши фейри. Рассказывал, как в суровых арктических землях Канады — судьба занесла его даже туда — он нашёл рядом с мёртвой матерью-волчицей нескольких полярных волчат, из которых к тому времени жив был только один. Теперь этот волчонок вырос в красавца-волка, а во время наших бесед лежал у моих ног, иногда тыкаясь холодным носом мне в руку, как собака; и я гладила его загривок, любуясь снежным, с небольшой рыжинкой мехом и пушистым хвостом.
Ещё мистер Форбиден рассказывал о диковинных вещах и изобретениях, которые он повидал в своих странствиях — как по чужим странам, так и по нашей родной. О фотографиях и электрических лампочках, о телегах с электромотором, которые ему показывали в Руссианской империи, и телеграфах, которые уже могли передавать не только текст, но и изображения. О том, что раньше могли творить только маги, а теперь созидали простые смертные.
«Неужели может случиться так, что когда-нибудь нужда в магии отпадёт? — спросила я у него тогда, слушая его со смесью приятного волнения и недоверия. — Если однажды эти изобретения станут доступны каждому…»
«О, нет, — ответили мне. — Я надеюсь, у нас хватит ума не вытеснять магию технологиями, а позволить им мирно идти рука об руку. Тогда наш мир может достичь истинной гармонии… и величия. Но кто знает».