– Спасибо вам большое, Александр Ильич. До свидания.
Она положила трубку и в задумчивости подошла к окну. Невский проспект медленно окунался в сумерки. Пока Ольга разговаривала по телефону, начался дождь – несильный, моросящий; над горячим асфальтом поднялся едва заметный пар.
«Дядя Коля сейчас в жаркой стране...»
Вникнуть в смысл этой фразы было и сложно и легко. Но она прозвучала успокаивающе, даже обнадеживающе. Да, Ольга поняла генерала. Трудно допустить, что у командира части есть что скрывать от вышестоящего командования, и тем не менее скрывают все, везде есть что утаить – дело не в этом.
Ольга приоткрыла окно, взяла из пачки сигарету и украдкой закурила. Володька спит, она не увидит его округлившиеся глаза: «Тетя Оля, ты что, куришь?!»
Да, дело совсем в другом – Ольга вернулась к разговору с Головачевым. Дядя Коля в отпуске, вот все, что ей положено знать. И то, что человек отдыхает, перечеркнуло все труды сотрудников МИДа, прессы, других официальных лиц.
Трудно понять? – спросила себя Ольга. Да, очень, почти невозможно. Однако на сердце стало легче. Недомолвки генерала довели женщину до слез.
Она выбросила окурок за окно и прошла в комнату, где на кровати спал Вовка.
Маленький мужичок. Копия Игоря. А глаза матери. Серые, глубоко посаженные глаза Анны...
44
Таджикистан, юго-западный приграничный район
Старый табиб был доволен. Уже два дня он ест наваристую шурпу, изжеванными деснами переминает во рту мясо. Безари предупредил его:
– Не ешь много мяса, Хаджи-амак. Скрутит живот.
Табиб позволил себе неприлично рассмеяться.
– И это ты говоришь мне, лекарю, который сам может дать тысячу и один совет? Ай-ай-ай, Безари... – И снова принялся за мясо.
Рядом со стариком сидела его дочь. В исхудавших руках Рахимы – глубокая пиала с бульоном. Она не торопится есть, ждет, когда набухнут в бульоне зерна джугары. Изредка бросает застенчивые взгляды на высокого гостя.
Безари в первый же вечер привел старика во двор своего дома.
– Вот, Хаджи-амак, твой последний пациент. – Безари носком сапога ударил по клетке. – Выпустить его или ты так посмотришь?
Табиб махнул рукой и присел на колени. Он долго созерцал пленника, пытаясь заглянуть ему в глаза. Но Орешин, упираясь подбородком в собственные колени, не поднял глаз.
Старик велел Безари выпустить пленника, внимательно осмотрел его со всех сторон и все-таки поймал его взгляд. Довольный осмотром, он прошамкал:
– Загоняй обратно.
Сказал по-русски для того, чтобы пленник понял его.
Когда Игоря втискивали в клетку, он застонал, затем из его горла вырвался жуткий хрип.
Безари рассмеялся.
– Голос! Он уже подает голос. Если б ты знал, Хаджи-амак, как я хочу услышать вой этой собаки! Чтобы разбудил он меня среди ночи. Ну, что скажешь, старик? Сколько эта собака протянет?
– Долго, – последовал ответ.
– Долго?! – удивился Безари. Неужели он делает что-то не так? – Почему долго?
– Крепкий. Но уже бесноватый. Через три дня сойдет с ума. Я всю жизнь лечил душевнобольных, повидал всякого.
Безари отпустило. Он сам неправильно поставил вопрос. А наивный старик ответил в лоб! Но ему нужно именно это! Три дня... Значит, еще три дня осталось до превращения человека в животное. Интересно, какими будут глаза у этой собаки? Преданные или с синим отливом бешеного пса?
Безари опустился на корточки. Поднял с земли палку и приподнял ею голову пленника.
– Слышишь? Три дня. Но я не застрелю тебя, я передумал. Тебя насмерть забьют ногами мои люди. А чтобы ты не кусался, тебе вырвут зубы.
Расмон не сдержался и сильно ткнул палкой в лицо пленника. Удар пришелся в щеку, кожа лопнула, кровь медленно потекла по густой щетине.
Губы Орешина дрогнули, он с трудом приоткрыл рот и засмеялся.
Другой бы не разобрал в этом булькающем хрипе смех, но Безари слышал его отчетливо. И ему захотелось тут же, сию минуту, вытащить эту мразь из клетки и придушить собственными руками.
Усилием воли он сдержался. Некоторое время сидел с закрытыми глазами.
Старик Хаджи качал головой. Он не решился сказать Безари правду: похоже, он ошибся, и этот человек еще не скоро сойдет с ума. Что-то питало его душу так же сильно, как солнечные лучи нещадно сжигали его тело. И пленник еще раз удивил Безари. От звука его голоса таджик вздрогнул.
Орешин говорил невнятно, иссохшие губы едва повиновались, язык царапал шершавое небо.
– Теперь слушай меня... Ты так упорно внушал мне, что моя жена перед смертью подверглась издевательствам, что я наконец понял: ты лжешь. Ты не сказал и слова правды. Она жива. Слышишь, ты, трусливый шакал!.. Ты боишься – и правильно делаешь. Ты не знаешь то, что знаю я. Ну, спроси меня.
Безари долго, очень долго сидел с закрытыми глазами. Когда он открыл их, встретил насмешливый взгляд пленника, услышал дерзкую речь:
– Тебе не удастся во второй раз уйти. Нет... Тебя возьмут, Безари. До недавних пор я считал тебя воином. Ошибся...
Орешин истратил последние силы, голова его тяжело опустилась на колени.
Безари встал, отбросил палку.
– Ты оскорблял меня потому, что слаб. Ты один. Ты думал, что я приду в ярость от твоих слов, достану пистолет и пристрелю тебя на месте? – Расмон покачал головой. – Нет, ты действительно ошибся. Ты сгниешь в этой клетке. В рассудке или в безумии, но сгниешь. Тебя уже жрут черви.
Орешин нашел в себе силы снова поднять голову.
– Безари... Ты забыл сказать о моей жене. Ну, давай!
Расмон, отвернувшись от пленника, положил руку на плечо Хаджи.
– Ты стал совсем старым, табиб... Только желудок как у молодого.
Он резко развернулся и пошел прочь.
В этот вечер молчал тамбур, не слышно было заунывного голоса...
Глава четвертая
45
Две высокие скалы в трехстах метрах от автомобильной дороги и небольшая ложбина с выходом на горную тропу служили хорошим укрытием для отряда Кавлиса. Сюда они добрались на рассвете. Молча, сосредоточенно стали готовить оружие.
Михаил Зенин выпотрошил шнек «бизона» и начал закладку патронов. Вначале он заложил четыре трассера, остальные шестьдесят два патрона – обычные. В бою при интенсивном огне в голову не придет считать выпущенные из автомата пули и ждать, когда вслед за последней отработанной гильзой щелкнет затвор. А вот когда из ствола, оставляя за собой яркий след, полетят трассеры, тут пора менять магазин. И патрон остается в патроннике, передергивать затвор не нужно.
«Штатный» разведчик Ремез пару шнеков зарядил только патронами с трассирующими пулями и между отметками 24 и 44 на шнеках пометил их, обмотав изолентой. Трассеры были необходимы ему, чтобы точными выстрелами указать товарищам обнаруженную цель, а те уже начнут массированный огонь.
Алексея тихо окликнул Ловчак.
– Пичуга, ты заметил, на автоматах нет серийных номеров.
– Безобразие, – отозвался Ремез. – Ни в грош не ставят.
– Я не о том. Похоже, оружие вышло с подпольного заводика.
– Безобразие.
– Помнится, Евсей говорил о каком-то одесском предприятии – Вторая Заливная, 8.
– Скорее Первая Встречная. – Алексей вогнал в «чи-зет» магазин и оттянул затвор. – А на пистолетах маркировка присутствует. – Старательно выговаривая, он прочел: – Маде ин Чеш Републик. Не хрен собачий.
Такое же клеймо, «Made in Czech Republic», стояло на пианино Анны. Она была учительницей в музыкальной школе, преподавала сольфеджио. Серьезно занималась изучением народной музыки Ирана; прилично выучила одно из иранских наречий.
Анна смеялась, когда Алексей садился за инструмент и начинал бацать по клавишам, словно по струнам гитары. Он знал, как нужно брать три аккорда, под них мог спеть любую песню. Пел он, как и играл. Зато свистел классно, трели выдавал не хуже соловья.
– Леш, где ты так научился свистеть?
– Дома... Еще пацаном с птицами вставал. Они рано начинают петь.
Анне казалось, что Алексей действительно не свистел, а пел. Он приподнимал верхнюю губу, отчего нос его заострялся, и производил нежные, мелодичные звуки.
– Красиво... – Анна задумчиво смотрела на него. – Какая птица так поет? Соловей?
Алексей покачал головой.
– Пестрогрудка. В наших краях ее называют... – он сделал паузу и задержал свой взгляд на Анне, – подорешник. Я больше всего люблю эту птицу.
Он опустил глаза. Потом, чувствуя, что сказал слишком много, начал беспечно болтать:
– А я тоже в музыкальной школе учился. Дня три. Я совсем маленький был. Учителя говорят: «Рано. Через год приходите». Мать ни в какую. Наверное, хотела из меня Стравинского сделать. Ну вот... Учительница нажимает на клавиши и заставляет меня повторять: до, ре, ми, фа, соль... Повтори, говорит, Леша. Я повторяю, а сам на пианино смотрю – так хочется поиграть! «До, ре, ми, па, соль...», – жалобно тяну я. Учительница меня прерывает. «Не па, а фа. Повтори». Я щеки раздул и выдал: фффа! Она меня похвалила. Давай, говорит, сначала. Я начал: «До, ре, ми, па...» – «Фа, Леша! Фа!» И вот так целый час она заставляла меня ноту фа выдувать, как будто я на тромбоне пришел учиться играть. Но с тех пор букву «ф» выговариваю безукоризненно. Все-таки музыка – великая вещь.
Анна неожиданно спросила:
– А подорешник красивая птица?
Алексей растерялся только на мгновенье. И выдал:
– Отлично летает! Но по земле передвигается несуразно. – Он видел, как задрожали губы Анны, еще чуть-чуть – и она рассмеется. Алексей тут же перешел к более конкретному описанию: – Она оливкового цвета, сероватая. А брюшко белое. Я никогда птиц не ловил, это не по мне, я не рыбак и не охотник. А вот пацаны ловили, знали, что она к неволе привыкает легко.
– Кто легко привыкает к неволе?
Алексей быстро встал, повернувшись на голос. На пороге стоял Игорь Орешин.
– Здравия желаю, товарищ полковник.
– Виделись уже. – Орешин подошел и поцеловал жену. – Уроки даешь?
– Перенимаем друг у друга опыт. Алексей здорово подражает подорешнику.
– Кому? – Командир бригады перевел взгляд на прапорщика.
– Птица такая есть, – ответил Ремез. – Вообще-то правильно она называется пестрогрудка.
– Это она быстро привыкает к неволе?
– Так точно.
– А ну-ка... – Орешин опустился на стул и подмигнул жене, – напомни.
– Неудобно, товарищ полковник.
– Давай, давай, Ремез. Не тяни.
Алексей на всякий случай предупредил:
– В природе она поет мелодично, но на слух человека не совсем приятно. – Смущаясь, он провел языком по зубам, повернул голову так, что Орешины видели его в профиль.
Он выдал несколько колен и решительно поднялся. Ему необходимо было покинуть квартиру Орешиных. А перед этим объяснить комбригу, почему он оказался тут. Впрочем, командир не такой человек, которому нужно долго объяснять очевидные вещи. Все написано на лице Алексея.
У него не было предлога посетить их квартиру, и задержался он ненадолго, показал свой певческий талант. Идиот... Все равно сказать что-то нужно. Пусть это прозвучит глупо, фальшиво, теперь это не имеет значения.
– Извините, товарищ полковник. Вообще-то я к вам пришел. Хотел в части обратиться, но мне сказали, что вы уже ушли.
Полковник поднял бровь, не глядя на Алексея, спросил:
– Поужинаешь с нами?
– Нет, спасибо. – Он замолчал, ожидая последнего вопроса Орешина.
– Чем могу помочь, Алексей?
– Домой хочу съездить. В отпуск отпустите?
Орешин некоторое время стоял в задумчивости.
– Ладно, пиши рапорт. – Проводив гостя, Игорь покачал головой. – Есть что-то неприятное в свисте... как он его назвал?
– Подорешник, – подсказала жена. – Почему неприятное?
– Пожалуй, я неточно выразился. Скорее всего что-то хищное.
– Игорь, я не понимаю тебя. Ведь ты сейчас говоришь об Алексее, так?
– У тебя богатое воображение, Аня. Я говорил всего-навсего о свисте. Алексей не сказал, чем питается эта птица?
Орешин сложил на груди руки, пристально глядя на жену.
– Игорь, – мягко сказала Анна, – мы давно не ссорились. Я имею в виду беспричинно. Ты что, ревнуешь меня? – На ее лице проступил румянец.
Орешин покачал головой, неопределенно пожав плечами.
На следующий день он попытался загладить вину. Раскопав в библиотеке книгу о пернатых, принес ее домой. Посадил рядом Анну и показал на черно-белый рисунок с изображением птицы.
Анна прочла: «Пестрогрудка, подорешник, пересмешник, ястребиная славка» – и вопросительно глянула на мужа.
– Ястребиная, понимаешь? Хотя успел прочесть, что на ястреба она похожа только оперением. А так – неприметная маленькая птичка. Может, поэтому мне показалось в ее пении что-то хищное?
Анна промолчала, пожимая плечами.
Подбежал Вовка, забрался отцу на колени и показал на рисунок:
– Это кто?
Игорь скосил глаза на жену.
– Наш однофамилец.
Вовка округлил глаза и с детской наивностью спросил:
– Родственник, значит?
Анна не выдержала и рассмеялась.
Это было за две недели до того, как Алексей написал рапорт, но совсем иного содержания, и навсегда покинул Полярный.
* * *Кавлис бросил на пыльную землю разгрузочный жилет, туда же полетели камуфлированные под горную местность брюки, майка песочного цвета с короткими рукавами. Как следует обваляв все это в пыли и потоптавшись на обмундировании, командир стал одеваться.
– Эх, пропади все пропадом! – Ремез скинул с себя одежду, беря пример с командира. Он уже успел приторочить к спинной панели жилета верхний клапан от рюкзака, который должен выполнять роль патрульного ранца, – легко и необременительно. В данном случае не имело смысла тащить за спиной «РД» целиком, все необходимое уместится в ранце, дополнительных подсумках и карманах «разгрузки», вмещающих в себя 16 автоматных магазинов.
Алексей остался в одних трусах и противоосколочном бронежилете. Поиграл бицепсами. Вытатуированные на плече знаки группы крови пришли в движение. Прищурившись на горы, он спросил:
– Сколько нам плюхать? Километров десять-двенадцать?
– Не больше, – отозвался Кавлис. – По тропе на гору. Основной путь хребтом, а там сразу спуск в долину. Темноты ждать не будем. Одевайся, Леша, бери Михаила – и на разведку.
Ремез надел только брюки и кроссовки. «Разгрузка» – поверх бронежилета. Зачерпнув пригоршню пыли, Алексей высыпал ее на голову, «умылся»; прошелся пылью по мускулистым рукам. Посмотрел на Зенина, которого звал Зеноном, и повернулся к Кавлису:
– Готовы.
– Давайте. Алексей – старший.
Ремез подмигнул Сапрыкину: «До встречи» – и, придерживая автомат, раскачивая корпусом, легко и быстро побежал вверх по тропе. В двух шагах позади него Зенин.
* * *Разведчики быстро преодолели около семи километров по высохшей почве и еще с полкилометра вдоль быстрого ручья. Местами он суживался, исчезал из вида под каменными выступами. Вода была прозрачна, просматривался каждый камушек на дне, виднелась каждая песчинка. Солнце поднималось все выше, его лучи пронизывали воду, тем не менее она оставалась прохладной.
Ремез припал губами к воде и долго пил.
– Нет, – он поднялся на ноги, – в Катуни вода вкуснее, амброзия. Как-нибудь я вытащу тебя в свои родные места, сходим на зимовье, картошечки испечем, пузырек раздавим. Посидим, березы послушаем, захмелеем. Потом – с головой в ледяную воду! И – раствориться в ней. Я тебе клянусь, Зенон, ты еще увидишь Катунь. Я не я буду.
Зенин промолчал, завидуя товарищу, который вырос в дремучей тайге, на реке Катунь. А он – коренной москвич, «нетронутая природа» до недавнего времени ассоциировалась у него с зелеными пригородами столицы, прудами и мелкими речками.
Михаил напился в два приема, вылил из фляжки теплую воду и набрал свежей, почти ледяной.