– Ну, скажем так…. Проводник колдуна. – Деян кивнул на другой край стола, где Голем как раз показывал девицам какой-то колдовской фокус. – Вот он – колдун. А я сопровождаю его.
– Зачем?
«Хороший вопрос! Этого я тоже толком не знаю…» – Деян допил кружку и взял новую. Или он притерпелся, или трактирщик вскрыл новый бочонок, где пиво лучше забродило, но эта кружка определенно нравилась ему больше трех предыдущих.
– Да ни за чем. Просто так получилось, – сказал он вслух.
– Ну да. Понятно. – По лицу Цветы проще простого было догадаться, что она ему не верила.
«Забавно выходит». – Деян усмехнулся. Накануне Голем советовал ему не распространяться о себе: дескать, безопаснее, если его до поры до времени будут считать чародеем, – но об этом Деяну врать не хотелось, тем более какой-то девчонке с постоялого двора. Не случилось бы ничего плохого, если бы она увидела в нем того, кто он есть, однако правда показалась ей фантастичней вымысла. Впрочем, в этом тоже не было ничего плохого. Все сегодня было ненастоящим: грязный, неухоженный город, постоялый двор, обманчиво похожий на «ресторацию»; и он сам, в чужой одежде и с чужим именем, – сегодня он тоже не был самим собой.
– А зачем ты занимаешься этим, Цвета? – спросил Деян. – Прислуживаешь мужчинам, развлекаешь их и… и все остальное.
– Просто так получилось. – Она натянуто улыбнулась.
– А на самом деле?
– На самом деле.
Деян не успел придумать следующий вопрос, как раздался визг. Рыжеволосая девица отскочила от стола, держась рукой за оголенное предплечье. Вторая девушка непонимающе смотрела на нее, не отрываясь от чародея; тот небрежно обнимал ее повыше талии. Разорванное платье не скрывало больше ничего; оголенная грудь в ладони чародея была как огромное перезрелое яблоко; сосок розовел между его обветренными пальцами.
– Прости, прости… Я не нарочно, – неразборчиво сказал Голем, жестом подзывая рыжеволосую обратно. – Впредь я буду осторожней, обещаю.
Девица неуверенно приблизилась на шаг. С виду ей было не столько больно, столько страшно, и Деян готов был поспорить, что знает, что случилось: на бледной женской коже от пальцев чародея едва не остался ожог.
«Да уж. Стоило бы, стоило быть осторожней!», – отвлеченно подумал Деян, не вполне отдавая отчет, кого имеет ввиду – девицу, чародея или же самого себя.
– Цвета, о чем мы говорили? – Деян обернулся к девушке, намеренный продолжить знакомство, но с другой половины комнаты теперь раздался грохот разбитой посуды. Рыжеволосая оправилась от испуга и уже успела расстаться с остатками платья; ноги ее от ступней почти до бедер были затянуты странной черной сеткой, отчего ягодицы казались белее и больше.
Чародей наконец-то решил перейти от подготовки к делу.
– Твою мать, Рибен, не здесь же! – пробормотал Деян, но Голем, очевидно, считал иначе. Стол казался ему вполне подходящей мебелью. Пока рыжеволосая помогала чародею избавиться от штанов, вторая девица, улегшись животом на стол, пыталась дотянуться до кувшина и пьяно смеялась; правда ли ей нравится происходящее или она так умело притворяется, Деян предпочел не думать.
– Идем отсюда. – Он резко отвернулся и встал.
Цвета фыркнула:
– Тебе что, на голых девок и смотреть нельзя? Или стесняешься?
– Мне противно. Ну же, идем. – Он схватил ее за руку и потащил за собой к двери.
– Да погоди ты! – Она извернулась и подхватила с блюда рыбешку. – Ну ладно, идем, идем…
– IV –
Оказавшись наконец за дверью, Деян перевел дух и огляделся. После отъезда епископа трактирщик разрешил громиле-сторожу впускать обычных посетителей: теперь, даже не считая подчиненных капитана Альбута, развлекавшихся в его отсутствие игрой в кости, общий зал, жаркий и душный, был почти полон. На скамьях сидели младшие офицеры, возчики, еще какие-то люди. Часть из них сушилась у камина, тогда как другие собрались в углу, где на дощатом помосте тихо тренькал на лютне долговязый парень в лихо сдвинутой набок суконной шапке. Деян, к своему удивлению, обнаружил в том же углу возвышавшегося даже над музыкантом на помосте Джибанда. Тот не ушел «спать», как велел чародей, но, кажется, у него все было в порядке.
Деян сдавленно выругался. Джибанд, по счастью, не отвлекался от музыки, однако в зале и без великана хватало любопытных. И едва ли не половина из них теперь оставила свои разговоры и смотрела в его сторону; как будто не было в мире картины интересней, чем некто Деян Химжич с кружкой пива в одной руке и с полураздетой девицей – на локте другой!
– Мрак!!! Цвета, мы можем отсюда уйти? – быстро прошептал он.
– Уйти?
– Выйти наружу, на улицу, куда-нибудь. Где не так людно, мрак бы все побрал. И где есть чем дышать! – Деян потащил ее к единственному известному ему выходу, но на полпути она потянула его в другую сторону, к неприметной двери позади стойки.
– Сюда, чудак, там хоть не вымокнешь.
За дверью оказалась кухня и две напуганных неожиданным вторжением поварихи. Цвета, бормоча на ходу извинения, быстро провела его мимо них, через еще одну дверь в благословенную темноту заднего двора.
В темноте накрапывал растерявший силу дождь, пахло сеном и куриным пометом. Когда ударил далекий гром, где-то рядом беспокойно заржала лошадь.
– Ну что, тут тебе больше нравится? – с нескрываемой насмешкой спросила девушка.
– Намного, – искренне сказал Деян, вдыхая полной грудью сырой воздух. – Спасибо.
С легким удивлением он взглянул на кружку, которую все еще сжимал в руке, и отхлебнул, почти не чувствую вкуса. Когда глаза немного привыкли к темноте, он понял, что стоит под маленьким крытым соломой навесом, защищавшим вход на кухню от дождя. Но больше ничего разглядеть было решительно невозможно – только смутные контуры каких-то построек.
– Да было бы за что. – Цвета зябко повела плечами. – Охота ж тебе зад студить и курями любоваться.
– А может и охота! – Деян засмеялся, вглядываясь в наполненную знакомыми запахами темноту. Дышалось легко, ночная прохлада приятно касалась кожи.
Цвета, хмыкнув, отправила в рот прихваченную из зала рыбку.
– Только тебе, наверное, нехорошо вот так тут стоять. – Запоздало Деян подумал о том, что не один и что одежда его спутницы предназначена совсем не для прогулок. – На, возьми, – неловко перехватывая кружку из руки в руки, он стянул куртку и набросил девушке на плечи. – Еще простудишься.
– А сам-то? – нахмурилась Цвета.
– Я привык.
«И к тому же пьян», – Деян, привалившись спиной к косяку, отхлебнул пива. Ноги держали плохо, а в плотной рубахе и впрямь казалось не холодно; уж точно теплее, чем в заваленной снегом лесной хижине.
– Ну, значит, спасибо, Хемриз. – Цвета странно взглянула на него. – А с девчонками… с ними ничего дурного не случится?
Она указала поворотом головы на дверь; беспокойство ее звучало искренне. Что-то переменилось в ней, в ее манере себя держать, и не только оттого, что от сырости со щек потекли белила.
– Все будет в порядке, – сказал Деян.
– Надеюсь, ты знаешь, о чем говоришь.
– Знаю, поверь. Рибен, конечно, пьян в доску, но ни за что не причинит вреда женщинам.
– Я сама слышала, как он угрожал убить Лэша… господина Лэшворта.
– Ну, это он для острастки. – Деяну вдруг стало обидно за чародея, которого эта девушка – как и она сам когда-то – готова была заподозрить во всех грехах. – Он не злой человек, Цвета. Не собирается он никого просто так казнить, поверь. А господину Лэшворту стоило бы хранить королю верность, а не наушничать врагу! Может, Вимил и плох, а все же – он наш король; другого Господь не дал. Если б твоего господина Лэшворта не Рибен, а кто другой раскусил – епископ, к примеру, – в петле бы этому Лэшворту висеть или еще чего похуже! И ради чего совесть свою он пачкает – ради лишней монеты? Глупость и мерзость…
– «Ради лишней монеты»! – зло передразнила его Цвета. – Сказанул тоже! Много ты понимаешь. Еще Лэшев прадед тут, не площади, кабак держал. А дом этот отец его строил, – продолжила она уже спокойнее. – И Лэш, значит, хотел детям хозяйство передать, ну а тот чтоб внукам потом, чтоб и дальше так, значит… А только дочка его в малолетстве от сыпи померла с женою вместе, а сын единственный третий год воюет. Два письма за все время написал, и в тех по две строчки. Жив ли еще, один Господь знает. Но Лэш за семейное дело радеет, гордится, что лучшую на весь Нелов гостиницу держит. Хочет во чтобы то ни стало дом сохранить и сыну передать; а бежать если – так что ж, бродягою на старости лет делаться? Всего имущества – гостиница и харчевня, считай, только и есть, накопления все аккурат перед войною на починку кровли и конюшню новую ушли. Вот поэтому и… – Цвета поджала губы. – Знал бы ты, Хемриз, как Лэш сам себя стыдится – не болтал бы чепухи. Боится, что сын, как вернется, с ним за такие дела знаться не станет: тот-то за Вимила – чтоб Его сраное Величество до гроба бесы поедом ели! – кровь проливает. А только все одно: если хозяйство разорят и пожгут – тогда вовсе никакого разговора не будет. Герцогам да баронам до наших бед дела нету, никто убыток не возместит: крутись сам, как можешь. Вот Лэш и крутится. А ты говоришь – за лишнюю монету! Тут бы своего добра, всею семьей за век нажитого, не растерять без остатка, да голову сохранить…
Цвета хмуро уставилась в темноту. Повисла неловкая тишина.
– Я не знал, – сказал Деян, чтобы не молчать дальше. Не знал он и того, есть ли оправдание предательству, и сможет ли сын трактирщика, если все-таки вернется, сидеть с предателем-отцом за одним столом.
– Мне Лэш как-то рассказал; ну, про отца и деда своего, и про все другое, – Цвета едва слышно вздохнула. – Я тебе сказала раньше – мол, Лэш мой дядя, но это он мне велел себя так звать, для понятности: по правде, я ему седьмая вода на киселе… А все ж какая-никакая, а родня. Он меня и раньше жаловал, всегда по-доброму относился, а с тех пор, как Гитан, сын его, уехал – иногда даже за стол с собой сажает, говорит обо всяком… Оттого и знаю про его дела, и как тошно ему. Ты уж скажи старшему своему, чтоб худа не делал, а?
– Он и так не сделает, об этом можешь не беспокоиться, – заверил Деян. – Если господин Лэшворт, как ты говоришь, к тебе по-родственному относится, почему ж тогда поручает… такое? Такую работу?
Цвета долго молчала.
– А ты издалека пришел, – наконец заговорила она. – Сам из простых, хоть и чудодей, и говоришь по-книжному: прямой, как палка, которой в земле копаются.
– Ну… – протянул Деян, подумав про себя, что «Цвета» наверняка в жизни не видела сохи и плуга.
– Обходительный, честный. Зачем расспрашиваешь? Осудить хочешь?
– Понять хочу.
– Нечего тут понимать. Это у девчонок работа, а у меня – так, по случаям… Я сама так захотела. Лэш раньше против был: насилу уговорила.
– Но зачем?! – изумился Деян.
– Так уж жизнь моя сложилась, – сказала она с усмешкой. – У мамаши нас четверо было, а папаша с тех пор, как покалечился на руднике, только пил и бездельничал, да ее поколачивал, так что ей и без нас худо приходилось. Еды не хватало; одежды не хватало; ничего не хватало. Но я про то мало помню: когда мне исполнилось шесть, мамаша взяла меня за ухо, усадила на телегу и отвезла в Нелов. Правдами и неправдами уговорила Лэша взять меня в помощницы к стряпухам. Пожалел он меня или ее пожалел… Ты в самом хочешь об этом слушать?
– Да.
– Мать свезла меня в этот паршивый городок без малого два десятка лет назад; с тех пор я живу здесь. Телом и здоровьем Господь меня не обидел, – Цвета навернула локон на палец, – и мужчины рано стали заглядываться. Но я даже не думала ни о чем таком: у мамаши не находилось лишнего куска хлеба для нас, зато всегда была наготове какая-нибудь нравоучительная проповедь… Когда Шержен – конюх с почтовой станции – предложение мне сделал, я была рада-радешенька: он щеголял в фуражке с белым кантом эдаким молодцом, имел хорошее жалование, меня на руках носил – чего еще надо? Думала, удача наконец-то ко мне лицом повернулась… Но начался распроклятый бунт в распроклятом баронстве, и все ширился, ширился. А когда война, будь она проклята, – на тех, кто в лошадях понимает, всегда спрос. Шержена рекрутировали; ему даже в охотку было, дурню. Полугода не прослужил, как убило его: пришла бумага, пять серебряных монет и медаль.
Цвета помолчала, одернула на плечах куртку.
– Медаль еще за пятак ювелир взял, а больше мне и продать было нечего: не нажили добра, – тихо продолжила она. – Из квартирки, где мы прежде жили, – и то меня погнали: квартирку ту Шержену по почтовой службе выделили, а о вдовах заботиться – так почта не богадельня; мне так начальник один и сказал. Еще, считай, повезло: хоть детей на руках не было. Лэш, добрый человек, пустил обратно, и не в каморку какую-нибудь – хорошей комнаты мне не пожалел. И платит он всегда по совести – нигде в городе прислуга столько не получает; а только все равно не больно-то разгуляешься… Вот и подумай, Хемриз. Осталась я вдовой в двадцать лет, ни кола ни двора – и что впереди? Днем спину гнуть, пол скрести, с подносами бегать, а ночью в холодной постели одной ворочаться? Чем так до смерти жить, лучше и не жить вовсе! Но куда мне податься, кому я такая нужна, вдовая, без гроша? Кто-нибудь, может, и взял бы, из прошлых воздыхателей, но мужчин наших, кого здоровьем Господь не обидел, – всех под ружье поставили: кто остался – на тех без слез не взглянешь, а они еще зазнаются, нос воротят, выбирают… На одних только проезжающих и надежда; одна надежда – из города этого проклятущего выбраться, из бедности постылой, из грязи… Я его, городишко этот, ненавижу! С самых первых дней ненавижу. Не город – болото гиблое; засосало, и не вылезти…Смотрю иногда и думаю: хоть бы не стало его вовсе!
Такое черное и глубокое чувство звучало в ее голосе, что Деян на миг изумился – как Нелов, жалкий в своей грязи и бестолковости город, сумел заслужить его.
– Уехать отсюда – вот о чем мне всегда мечталось, – сказала Цвета чуть спокойнее. – Когда Шержен появился, я как будто бы притерпелась, но как не стало его – так сильнее прежнего бежать охота… Тут, в гостинице, никто надолго не задерживается: все едут откуда-то и куда-то, каждый день люди новые, всякие: даже иноземцы бывали, ряженые, как циркачи, и лопотали меж собой не по-людски. Я на них смотрела каждый день, на всех людей этих, и думала: вот бы и мне так же куда-нибудь уехать, как они! Детская мечта; но почему бы и нет? Только в одиночку с горсткой серебра далеко не уехать и на новом месте не обустроиться. Вот и приходится крутиться. Когда появляется стоящий постоялец, я обслуживаю его стол; потом – его самого. Это происходит нечасто: Лэш обычно разрешает мне выбирать самой, а я придирчива… Но и плата за меня больше, чем за простых девчонок, у которых по пятеро за вечер проходит. Постояльцам радость, Лэшу прибыток какой-никакой – и мне лишние монеты к жалованью; и надежда вскочить на подножку чьей-нибудь кареты… Стыдная участь – но все лучше, чем здесь до смерти пол скрести! А там, может, и еще какой случай подвернется… Вот так и живем ко всеобщей выгоде. Но сегодня – особенный случай.
– Особенный?
– Вы Лэша до полусмерти напугали, а настоящей Цвете нездоровится, – объяснила она. – Так что он велел мне идти к вам и хорошенько постараться, чтобы вы остались всем довольны… Я не хотела – так он разозлился, накричал на меня; тут-то я и поняла, что дело серьезное. И для него, и для меня, если я что-то сделаю не так. Перепугалась, конечно… А теперь вот стою тут и тебе обо всем рассказываю. Ну как – узнал, что хотел?
– И да и нет… – Деян повертел опустевшую кружку в руках, тщетно ища взглядом, куда бы ее поставить. – Спасибо, что рассказала.
Цвета заметила его затруднение и, забрав кружку, ненадолго скрылась в доме. Когда она открыла на мгновение дверь, с кухни слабо пахнуло дымом; запах стоял лишь из-за плохой тяги – и все равно пробуждал тревогу, напоминал о круживших над пожарищем воронах.
– Немного я тебя понимаю, – заговорил Деян, когда Цвета вышла с кухни, затворила дверь и встала рядом. – Ты угадала: мои родители копались в земле, пасли коров и били дичь, мои деды и прадеды жили так же, и я жил бы так же, если бы не случай. Я родился в глуши и, пока был маленьким, очень хотел уехать… Не потому что ненавидел дом, нет; дом я всегда любил. Просто не хотел провести там всю жизнь без остатка, как мышь в подполе. Хотелось другого, нового, необычного: мир посмотреть, людей… Да только не склалось; казалось – не судьба мне в мир вырваться. Но появился Голем, перекроил все по-своему – и вот я здесь; только – вот ведь шутка! – сам теперь не знаю, рад ли этому хоть сколько-нибудь… И надеюсь вскорости домой вернуться. Но я помню, как смотрел на тех, кто на ярмарки в город ездил. Как друзей и братьев воевать провожал и как завидовал им всем тайком – помню; предчувствовал, что дело скверно обернется – а все равно завидовал. Если б мог – уехал бы тогда с ними. Но я не мог… Не спрашивай почему – не поверишь; просто не мог, и все. Если б что-то тогда сделать можно было, чтоб эту немочь преодолеть, я бы на все решился и не задумывался бы, кто что по моему поводу скажет или подумает… Так что не мне тебя осуждать. Было время, мне казалось – судить других дело несложное; но недавно я понял свою ошибку. Господину Великому Судии не позавидуешь; быть может, потому он и нисходит до нас столь редко.