Потом он сидел, баюкая ее на руках, как ребенка. Пока из-за холма не донеслись крики ужаса. Тогда Джованни встал и пошел им навстречу.
Умирать, как он тогда думал.
Франческа
Тишина. Безмолвие пожарища. Смрад поля боя, усеянного трупами. Они не отзываются во мне ничем.
Пустота. Пустота вовне, пустота внутри, холодное безмолвие заснеженной пустыни. Ни мыслей, ни эмоций, ничего, кроме молчания. Руки все так же сжимают рукоять, пальцы свело до боли. Кровь застывает, стягивая кожу пленкой. Тщетно я пытаюсь разжать хватку — кажется, что кинжал врос в плоть.
Только что по площадке плясал черный свистящий ветер в просветах лиловых искр и молний. Вминал, уродовал тела культистов. Облизывал пространство рядом, всякий раз проходя в волоске от меня. Я кожей чувствовала его убийственное дыхание и знала каким-то неведомым, но безошибочным, пришедшим извне знанием: его прикосновения — не смерть, но участь стократ более зловещая. Земля, камень и, кажется, сама реальность плавились от прикосновений смерча, превращаясь в нечто невообразимое.
Это было ужасно. Отвратительно, жутко, чудовищно.
Но я не боялась. Не осталось сил бояться, желать или даже думать.
Все было… слишком. Больше, чем способен вместить человек.
Когда ветер ушел — шагнул за пределы менгиров, отправился гулять по долине, бросив пожеванные, искореженные останки бытия, — остались только я и молчание.
Мой взгляд падает на девочку рядом. Она без сознания, но выглядит невредимой.
И такой беспомощной.
Мысль о ней враз придает силы. Я вспоминаю про кинжал.
Кинжал — это свобода.
Расцепить пальцы удается не с первого раза. Зажав рукоять коленями, я перепиливаю путы на руках, разрезаю ремни на ногах и ползу к ребенку на четвереньках — вставать нет сил.
Ее лицо белее листа бумаги, и она дышит нервно и часто, но жива — хвала богам, жива. И невредима.
Я кладу ее голову себе на колени, обнимаю малышку за худенькие плечи и шепчу успокаивающую ласковую бессмыслицу. Не для нее — она без сознания и не может слышать. Но звук собственного дрожащего голоса успокаивает.
Мне не унести ее отсюда в одиночку.
— Проснись, — в отчаянии прошу я прерывающимся от слез голосом. — Пожалуйста, маленькая! Мне не справиться одной.
Был бы здесь Элвин…
Эта мысль отзывается привычным приступом тоски. Потому что Элвина нет. Уже десять лет, как его нет рядом. Я сама прогнала его и десять лет не знаю, где он, что с ним и вернется ли.
Словно услышав мои мысли, ребенок распахивает глаза. Из глазниц на меня смотрит лиловый сумрак.
— Твой лорд сам вписал себя кровью в книгу Судеб, — пусть губы девочки почти не шевелятся, звук разносится над площадкой храма, набатом звенит в пустых сумрачных небесах. — Предназначение призовет его, но это будет еще не скоро. Сейчас он слишком далеко ушел и не может вернуться сам. Если и вправду любишь своего Стража — стань ему якорем. Я помогу.
— О чем ты, милая… — я осекаюсь, понимая, как нелепо звучат мои слова в адрес этой… этого…
Лиловая тьма в ее глазах смотрит всезнающе и равнодушно, и меня пронзает странное ощущение, что существо в моих объятиях только притворяется человеческим ребенком. Сила, которая говорит ее устами, не кажется злой, только безгранично чуждой своим пугающим могуществом.
— Ушедшего в безвременье не нагнать, но Страж предназначен мне, в моих силах позвать его. Он сможет найти дорогу сквозь любые туманы и всегда будет возвращаться, — продолжает она. — В уплату ты дашь клятву молчания и никому никогда не расскажешь о том, что видела в этот день.
Этот разговор — безумие. Все вокруг — безумие, тяжкий сон, бред, порождение больного разума.
— Хорошо, — соглашаюсь я, потому что нет сил спорить. Покорно повторяю за ней слова клятвы. И добавляю, робко: — Ты знаешь, как нам выбраться отсюда?
— Дождись брата, — ее глаза закрываются, и на руках моих снова лежит невинное дитя. Тяжко дышит, ворочается, как ребенок, которому снится дурной сон. Грязные потеки от слез на конопатых щечках, обиженно надутые губы.
Я сижу над ней и стерегу ее покой.
* * *Когда на холм поднимается Джованни, я не удивляюсь. Я не удивляюсь больше ничему. Встреча после десятилетней разлуки буднична, словно мы расстались час назад.
Магия ошейника защитила меня от неумолимого времени. Меня, но не брата. Он стал мужчиной — невысоким, крепким, полным опасной силы.
Я жду расспросов, презрения, обвинений во лжи и в пособничестве культистам, но Джованни верит моему рассказу сразу, избавляя от необходимости кричать и доказывать.
— Инферно потухло, — голос брата звучит глухо, а лицо бледно. Не будь я так измучена, я бы засыпала его сотней вопросов, выясняя, что с ним случилось и как он здесь оказался. — Надо уходить, Фран.
Он наклоняется и бережно берет девочку на руки. Та доверчиво кладет рыжую головку на плечо и всхлипывает. По губам брата плывет нежная улыбка, которая удивительно его красит.
— Культисты сделали с ней что-то, — пытаюсь я предупредить его вопреки данной клятве. — Она… странная, Джанни. Не в себе. И я боюсь, что они могут попытаться снова…
И почти отшатываюсь — такая ясная, яростная сила вспыхивает в его глазах.
— Пусть попробуют, — его слова звучат не как угроза, но как клятва.
Джованни
Когда-то бесконечно давно, несколько жизней назад, в Ува Виоло на карнавал приехала гадалка. И маленький Джованни, замирая от ужаса и восторга, заглянул в ее шатер. Во вспотевшей ладони он сжимал горсть медяков, выданных матерью на праздник.
Гадалка денег в руки не взяла. Кивнула небрежно на разложенный цветастый платок — туда сыпь. И разложила засаленные, с обкусанными углами карты.
До сих пор Джованни помнил ее руки цвета темной глины, с кривыми желтыми ногтями, порхающие над выцветшими прямоугольниками. В шатре было душно, свечи воняли прогорклым жиром. В их дрожащем свете казалось, что фигурки на картах двигаются. Лилось вино из кубков, танцевали девы, умирал пронзенный десятком мечей рыцарь, чуть раскачивался подвешенный за ногу юноша, разили молнии в небесах, и летели вниз с башни тела обреченных воинов.
Гадалка нагадала странное. Не счастье-удачу и не беды-горести, от которых она одна только и может спасти — ай, позолоти ручку, яхонтовый, расскажу как. Нет. Женщина долго вглядывалась в картинки, щурила чуть раскосые глаза, а потом пообещала Джованни четыре жизни и четыре смерти.
Сейчас Джованни озолотил бы гадалку. Тогда он почувствовал себя обманутым.
Бастард. Наследник герцогства. Беглец, ставший дознавателем Храма.
Три жизни. И три смерти.
Дознаватель погиб в холмах Роузхиллс вместе с Адаль. Вместо него появился патер Джованни Вимано. Тот самый, который нашел в роще потерявшую сознание дочь графа и принес ее домой.
Войти в доверие к няньке, а потом и к Ванессе оказалось несложным. Строго говоря, он и не был самозванцем. Любой дознаватель — элитный воин в божественном войске.
Графство Сэнтшим — мирное местечко. Арендаторы, лесорубы, вилланы, вольные йомены. Джованни научился жить бедами и заботами этих людей. Принимал исповеди, проводил службы в храме — благо подготовка дознавателя включала доскональное знание молитв и обрядов. Выступал судьей в несложных бытовых спорах, мирил супругов, был благодарным и сочувствующим слушателем излияний графини.
Все ради Элисон.
Была надежда, что со временем действие обряда ослабнет, а то и вовсе сойдет на нет.
Не ослабло. Что бы ни сделали культисты тогда с девочкой, оно продолжало жить в Элисон. Джованни знал, чувствовал темную ауру, словно плащом укрывавшую малышку. Иногда ему снились кошмары — уродливая, бесформенная тень прорастала сквозь тело ребенка, выпрастывая на все стороны света гигантские черные щупальца, чтобы охватить мир. Он просыпался в холодном поту и долго лежал, слушая, как шумит за окном унылый альбский дождь или поет метель.
Насколько проще все было бы, будь девочка злой, избалованной или жестокой. Но Элисон была добра, бесхитростна и очень наивна. Какое бы зло с ней ни сотворили культисты, они не смогли сделать главного — отравить ее душу.
Джованни знал, в чем его долг дознавателя. Уничтожить зло вместе с его носителем.
И знал, что не сможет сделать этого.
Снова предатель. Уже окончательно, без шансов на искупление.
Но так было правильно.
Он смотрел на Элисон и видел себя. Не себя нынешнего — сильного, уважаемого, — но того семилетнего Джованни, которого мать впервые приобщила к обрядам Хаоса, тем самым определив его путь.
Тогда, в холмах Роузхиллс, случайно оброненная Франческой фраза подарила Джованни новый смысл жизни.
Спасти. Помочь. Оградить.
Девочка не была повинна в том, что с ней сделали. Чего стоит вся вера Храма, все идеалы дознавателей, если ради них надо убивать и мучить невинных?
Джованни стал духовником Элисон. Учил смирять темные порывы души, приобщая к основам яростной аскезы, в которой закаляли волю дознаватели. Стыдил, когда она давала волю порывам, требовал сдерживать живущую внутри хищную тварь. Отказ от страстей тяжек для ребенка, но Элисон старалась. И у нее получалось.
Немного беспокоили приступы падучей и участившиеся провалы в памяти, но они казались невысокой платой за сохранение души малышки в чистоте. Порой он наивно мечтал, что однажды сумеет полностью избавить Элисон от чудовищной тени, следующей за ней по пятам.
До последнего мгновения своей четвертой жизни Джованни Вимано так и не узнал, как сильно он ошибался.
Глава 15. Навстречу кошмарам
Элисон
…она настигает. Справа. Слева. Отовсюду. Она здесь. Везде. Во мне.
…а я в ней.
Не оборачиваться! Только не обернуться!
Тропка вдоль реки. Кусты шиповника. Вперед, не смотреть по сторонам, только не смотреть. Только на шиповник, везде шиповник, куда ни глянь…
Вверх. Уводит вверх тропка. Обманула. Не надо вверх. Не надо туда, совсем не надо, там плохое. Страшное.
Было?
Есть?
Под ногами камушки, мелкие. И шиповник, везде шиповник. Дикая роза — так его зовут.
Розы. Холмы и розы. Страшно!
Камень серый. И черный. И бук. Здесь был бук раньше, теперь нет, обугленная головешка. Пахнет кровью, пахнет гарью. Небо падало на землю, сейчас не падает. На месте. Над головой. Высоко.
Сидит на алтаре. Болтает ногами, во рту соломинка, в волосах сухие листья.
— Элли?!
— Терри, спаси меня!
— От кого?
— От нее.
Смеется. Заливисто. Как ребенок.
— Вам совсем не это нужно, принцесса.
— Терри, пожалуйста! Я боюсь.
Встает. Соскальзывает вниз с камня.
— Нельзя всю жизнь бояться и бегать. Тебе придется встретить ее однажды.
— Я не могу…
Шаги за спиной.
…она здесь, сзади, не уйти, не скрыться, беги не беги, настигает, дышит в спину, голодно, зло, всегда рядом, она во мне, я в ней…
— Не можешь? Тогда беги, Элли.
Бегу.
Вниз с холма. Река черней смолы. Трава шевелится, шиповник растопырил пальцы.
Рэндольф с мечом в руке.
— Терри мертв, Элисон.
— Нет!
— Мне тоже придется уйти. Судьбы не изменить. Мы несвободны, такова наша природа.
— Не оставляй меня!
— Я должен.
Торопливый поцелуй. Горечь на губах. Шаги за спиной.
— Беги, Элисон! Не оборачивайся.
Свист мечей. Там остался Рэндольф. Навсегда.
Грязь, везде грязь, осенняя распутица. По колено грязи. Вязнут ноги. Тяжело бежать. В боку колет.
Темно. Уже темно. Так быстро? Небо зажигает бледные звезды. Ни Терри, ни Рэндольфа. Опять бежать?!
Не хочу!
Менгиры вырастают. Из земли встают. Окружают. Справа. Слева. За спиной. Впереди.
Алтарь. Тот же самый? Другой? Полотно в прорехах. Ходит бердо. Крутятся шестеренки. Голодно лязгают рычаги.
Беги — не беги. Не сбежала.
…рядом с машиной, спиной ко мне, в сером плаще… сама серая, как тень… черный провал под капюшоном — хорошо. Только не лицо, не смотреть ей в лицо, не видеть…
Или все.
Конец.
Навсегда.
Подходит ближе. Поднимает руки, чтобы развязать плащ.
Мелькает рыжий локон…
Я очнулась на кровати в той же комнате. Все тело болело, как не раз случалось после очень сильных приступов, но в памяти зиял черный провал.
Все, что я сумела запомнить, — страх загнанной жертвы. Как во снах, когда по пятам кто-то гонится, преследует, дышит в спину могильным холодом. Руки и ноги наливаются неподъемной тяжестью, воздух становится липким, как патока, а преследователь все ближе, ближе…
Я не успевала встретиться с ним. Всегда просыпалась раньше. Съеживалась, пряталась под одеяло, следя, чтобы даже краешек ночной рубашки не выглядывал. Ну и что, что жарко. Жару можно потерпеть. А в тенях прячутся чудовища…
Вот и сейчас я ощущала лишь облегчение. Как зайчонок, сбежавший от охотника. И все. Пустота.
Так нечестно! Я почувствовала себя обворованной. Пусть новое знание, которое дарили приступы, часто было в тягость, лишиться его оказалось обидным.
Одежда оставалась нетронутой, и я не нашла никаких признаков того, что Блудсворд продолжил свое отвратительное занятие после того, как начался приступ.
Тяжело стучала кровь в висках, как бывает с похмелья. Я попробовала встать и застонала. Мышцы свело в судороге.
— А, очнулась, спящая красотка, — Блудсворд подошел неслышно. — Я уже начал подумывать о вызове доктора. На вот, выпей вина.
Он протянул кубок. Я хотела отказаться, но побоялась, что тогда он вольет его в меня силой. Под напускной благожелательностью горбуна тлел гнев. Я уже чем-то нарушила его планы. Знать бы чем.
Поэтому я сделала глоток. Вино было вкусным.
— Снова тебя недооценил, — продолжил мой мучитель. — Удивительный механизм эти приступы. Простой, но столь эффективный. Ты крепкий орешек, Элисон. Мне нужно время на подготовку, следующая попытка должна быть более успешной.
— Что вам от меня нужно? Зачем я вам?
Он зловеще ухмыльнулся.
— Это было бы непредусмотрительно: избавить тебя от терзаний и пытки неизвестностью, моя испуганная Элисон. Патер Вимано проделал хорошую работу, но, к счастью, у тебя пылкое воображение.
Скрипнула дверь. Сквозь комнату к нам медленно прохромал низкорослый юноша в простой черной одежде. В его фигуре ощущалась какая-то неуловимая неправильность, но прежде, чем я успела об этом как следует подумать, незнакомец дошел до нас и поклонился Блудсворду.
— Вы звали, мастер, — спросил он высоким и нежным голосом.
— Да, Кьяра. У нас новая пташка. Выдели ей лучшую клетку, чтобы никто не посмел обвинить меня в негостеприимстве по отношению к графской дочери.
Только тут я поняла, что юноша вовсе не был юношей. И поняла, как смешна была вспыхнувшая надежда на его помощь.
На прощание Блудсворд зловеще улыбнулся:
— Подумай о своем страшном будущем, пока будешь сидеть и ждать своей участи, моя нежная Элисон. Хорошенько подумай.
* * *Стоило мне дернуться, как горло обожгла резкая боль. Я споткнулась на ровном месте, остановилась, чувствуя, что задыхаюсь. Руки сами собой потянулись к шее в бесполезной попытке хоть немного ослабить объятия удавки.
— Я хромаю, но от меня не убежать, — равнодушно сообщила женщина за спиной.
Кьяра Шелковые пальчики — это имя называл Кенрик Мори, когда говорил о женщине, которая принесла вещи стряпчего на продажу.
— Не буду, — прохрипела я. — Пустите.
Она помедлила еще несколько мгновений. Я тщетно разевала рот. В глазах потемнело, в ушах застучали гулкие барабаны, пальцы бесполезно скользили по веревке, царапали ногтями горящую кожу…