— А почему у тебя не растет борода?
Он улыбнулся своей особенной хорошей улыбкой:
— У всех фэйри не растет. Борода и волосы на теле только у людей.
— Ой… — я тут же подумала, что у меня и правда растут волосы на ногах. И в подмышках. Никогда не думала, что в этом есть что-то неправильное, а тут стало ужасно неловко. — Тебе неприятно, да?
— Приятно. Продолжай.
Я сначала не поняла, о чем он, а потом перевела взгляд на свою руку. Она как будто самовольно в этот момент поглаживала кубики пресса и, кажется, собиралась спуститься ниже.
— Я не про это, — сказала я, краснея. И продолжила, как он просил, обхватив пальцами напряженную плоть.
— Неважно, — простонал он. — Не останавливайся.
И не собиралась. Меня с головой захватили новые ощущения. Он чуть пульсировал, откликаясь на нажим моих пальцев, и я поразилась, какой он большой. Неужели вся эта… штука? Да, штука — помещалась во мне?
Его рука легла поверх моей, заставляя сомкнуть крепче пальцы. Фэйри двинул ее вверх и снова вниз, и я ладонью ощутила переплетение вен под тонкой кожей.
— Вот так. Так приятно, Элисон.
Наверное, я ужасная развратница, потому что его прерывающийся шепот отозвался в моем теле короткой сладкой судорогой внизу живота. Я двигала рукой, не отрывая взгляда от его расширенных зрачков, и до смерти хотела ощутить его сейчас в себе, внутри.
Словно угадав это мое желание, Рэндольф потянул меня к себе, заставляя лечь рядом. Поцеловал, чуть прикусив нижнюю губу, требовательным и нежным поцелуем. Потом перевернул на живот и вошел. Ворвался резко, вызвав восторженный стон.
Мне уже не было больно от нашей близости. Даже когда он двигался быстро, входил глубоко и сильно, я вскрикивала не от боли, а оттого, что было хорошо.
Так хорошо, что словами не передать!
— Я не про это спрашивала, — упрямо продолжила я, устраивая голову на его плече, когда мы закончили, нацеловались и даже немного отдохнули. — Вот я — человечка. И ноги у меня волосатые. Тебе не противно?
Он бережно поднес мою руку к губам, поцеловал ямку на ладошке.
— Ты прекрасна, Элисон.
Его голос был тих и очень серьезен.
Еще мы болтали. В основном я, конечно. Рэндольф слушал. Но когда получалось разговорить его, я словно проваливалась в иную реальность. Фэйри не был искусным рассказчиком, но убедительная простота, с которой он приоткрывал свой пугающий и манящий мир, заставляла слушать, забыв обо всем. Упомянутое между делом «И князь отдал своего младшего сына в уплату долга» говорило о жизни фэйри больше, чем сотня цветастых сказок.
Мне бы хотелось, чтобы метель не прекращалась никогда. Крохотный домик казался единственным безопасным островком в злом мире, спешащем отобрать то немногое ценное, чем я еще владела.
А на третий день выглянуло солнце, резко потеплело, и Рэндольф велел немедленно собираться. Он опасался, что кто-то из путешествующих фэйри захочет остановиться на ночь в нашем шельтере. Любая встреча с его сородичами означала расспросы и многократно увеличивала вероятность погони.
Уходили мы через мир людей. Рэндольф твердо решил не показываться лишний раз на Изнанке. Меня это тревожило: денег оставалось совсем немного, а фэйри, кажется, не понимал, что в моем мире нет бесплатных гостевых домиков вдоль всего тракта, чтобы путникам было где обогреться и переночевать. Да и мысль о возможной реакции поселян, если они разглядят получше внешность моего спутника, внушала ужас. Представлялась озверевшая толпа с дубьем и одинокий воин с двумя короткими мечами.
И еще я ни на минуту не переставала думать, как бы уберечь этого упрямого осла от судьбы, в пасть к которой он лез с такой обреченной настойчивостью. Думала, думала, а решение пришло внезапно. Само собой.
Глава 5. Осколки
Франческа
— Впусти меня, — умоляет тот, за стеной, на разные голоса.
Удар. Еще удар.
— Впусти, Фран! Пожалуйста!
Я сижу на полу у двери. Я всегда появляюсь здесь, возле запретного, запертого. Страшного за тонкой деревянной преградой.
Оно ломится каждую ночь. И чтобы сбежать от него, надо пройти по осколкам.
Встаю. Ступаю, оставляя кровавые следы. Весь пол усеян битым стеклом, а я босая. Босая, в ночнушке — как засыпала.
Помню этот сон. Он повторяется раз за разом. Тягостный, пугающе правдоподобный. Словно и не сон вовсе.
Смести бы мусор на полу, да нечем. Не руками же…
Делаю шаг, стопу сводит от боли. Закусив губу, выдергиваю впившийся осколок. Кровь капает на пол — горячая и липкая, она растворяет кусочек битого зеркала в моих руках, как льдинку.
На секунду меня пронзает острое чувство утраты. Я вдруг понимаю, что все — навсегда. Его не вернуть.
Не хочу избавляться от них! Не такой ценой!
Пустая рама напротив. Несколько кусочков зеркала засели в тяжелом металлическом ободе.
Почти бездумно я поднимаю с пола осколок. И подношу к другому, который торчит острым скалистым пиком, повторяя своим изгибом контуры куска стекла в моих руках…
Подходит.
Смогу ли я собрать заново это зеркало?
Я передумала возвращаться в Рино. Буду чужой там. Племянники? Жена брата?! Того самого Риккардо, к которому я приходила после его ссор с отцом, чтобы ободрить?!
Но куда мне еще бежать из заснеженного северного ада?
Никому не нужна… Изгнанница…
— Останься, Фран, — просит человек, который купил меня у моего отца.
— С чего бы мне это делать? — зло спрашиваю я, терзая стейк ножом.
Я уже знаю, что маг не скажет гадость. Не попытается поставить меня на место в ответ. И вижу, чувствую, пусть он и пытается это скрывать, как он страдает от моей холодности.
Глядя на это, я чувствую особую садистскую радость. Это все равно что отрывать крылышки мухе.
Очень большой и очень опасной мухе, которая совсем недавно пребольно кусалась.
— Женщине рискованно без мужской защиты. Ты и сама могла в этом убедиться.
Еле удерживаюсь, чтобы не зашипеть. Это подло с его стороны — напоминать про насилие!
— Останься, — продолжает он, словно не заметив моей злости. — Если не хочешь жить на Изнанке, я куплю тебе дом. У тебя будет столько денег, сколько нужно, моя защита и покровительство в любом из миров и свобода заниматься всем, чем пожелаешь.
— И зачем тебе это?
— Хочу знать, что с тобой все в порядке.
— С чего бы это такое беспокойство?
— Потому что я тебя люблю.
Он произносит это спокойно, буднично. И над столом повисает молчание.
Мне признавались в любви однажды… Лоренцо. Я помню, как это было: дрожащий голос, бледное лицо, потные ладони. Тогда я поверила — невозможно было не поверить, глядя на него…
Помню сладкий миг торжества сразу после его слов. Я понимала, каково это для Лоренцо — открыться и ждать в тайном страхе решения женщины. И я бы никогда не ударила беззащитного, но само понимание моей власти над мужчиной в тот момент опьянило.
В словах и тоне Элвина сейчас нет ни мольбы, ни безумных надежд, ни безмерного восхищения. Так не говорят о любви! Так — спокойно, между делом — просят передать соль или рассуждают о преимуществах псовой охоты перед соколиной!
Хотя нет! Что это я?! Об охоте мужчины вспоминают с куда большей страстью!
Значит, соль.
— Как жаль, что я не могу ответить вам тем же, сеньор, — тяну я полным яда голосом. — Вы мне отвратительны.
Морщится, чуть заметно.
— Я знаю. Ты говорила.
— Если вы надеетесь, что я сменю гнев на милость, то зря.
— Не надеюсь, — он закрывает глаза и стискивает руку на подлокотнике кресла. — Но я хочу позаботиться о тебе.
— А если я пожелаю выйти замуж? — продолжаю я пакостным тоном.
Элвин распахивает глаза. На мгновение я ловлю на его лице выражение отчаяния и неверия, потом он просит сквозь зубы:
— Фран, прекрати.
— Не называй меня так, сколько раз говорила! Это имя для близких.
— Хорошо, сеньорита Рино, — холодно отвечает он, промокнув салфеткой губы. — Обдумайте до завтра мое предложение, а пока предлагаю вернуться к ужину.
Мне отчего-то совсем не радостно слышать эти слова. Словно он опять меня обыграл, обманул. Как с признанием.
— Я хочу забрать свою одежду из твоей комнаты, — продолжаю я в надежде, что он примется убеждать меня этого не делать.
Пожимает плечами:
— Хорошо.
— Я хочу замок на свою спальню!
— Ладно.
Это становится уже нелепым! Как бы пронять его посильнее?!
— Сними ошейник! — требую я, шалея от своих слов.
— ЧТО?!
— Сними его! — оттягиваю кожаную полоску. — Свободные женщины не носят таких украшений.
— Фран, я же объяснял…
— Что он не дает мне стареть, — заканчиваю я за него. — А может, я хочу состариться?! Хочу прожить обычную человеческую жизнь, а не прозябать с тобой вечность в роли непонятно кого?! Хочу детей! Как я объясню ошейник своему будущему мужу и его родным?
Он снова закрывает глаза и делает несколько медленных вдохов, словно пытаясь успокоиться.
— Сними его, — повторяю я с тайной садистской радостью. — Немедленно!
— Тогда ты состаришься и умрешь, — словно через силу говорит Элвин.
— Когда-нибудь. Люди смертны. И стареют.
— Послушай, Фран… сеньорита Рино! Ошейник — просто кусок кожи. Я клянусь, что никогда не воспользуюсь…
Не снимет!
Конечно же, не снимет!
Я вскакиваю в радостном возмущении.
— Это мое право! Ты сказал, что я свободна. Ну да, конечно! Свободна, пока делаю то, что тебе удобно, правильно?! А если… — я прерываюсь, чтобы набрать воздуха и привести в порядок спутанные мысли.
Элвин тоже встает. Медленно отодвигает кресло.
— Если что не так, то… — неуверенно продолжаю я.
Мне не нравится выражение на его лице. Какое-то оно…
Опасное.
— …получается, я все равно рабыня, — совсем тихо заканчиваю я.
Он подходит, становится совсем рядом, берет меня за плечи… Я смотрю на него снизу вверх, по телу бежит мелкая дрожь.
От страха? Или от возбуждения?
В голове вдруг мелькает картинка — обрывок воспоминания из той невозможной жизни, которую я не жила. Непристойный и сладостный, как бывает сладок порок.
…это было здесь, прямо здесь, на обеденном столе. Мы не дошли до спальни. Не захотели.
Грязная случка, как у двух животных. Но внезапно вспыхнувшая память безжалостна, она сохранила наслаждение и нежность к мужчине рядом — безмерную, как теплое южное море…
Элвин нависает надо мной, глаза сверкают двумя кусками голубого льда. Что, что сейчас сделает этот ужасный человек?! Я донимала его весь вечер, расплата должна быть ужасна.
Ударит? Попробует поцеловать?!
Мне хочется, чтобы он выбрал второе. Конечно, я вырвусь и оболью его презрением и отвращением.
Но я хочу этого.
Молчание сгустилось — хоть ножом режь. Я все так же смотрю на Элвина снизу вверх, забыв, как дышать.
…Пусть поцелует! Пусть вправду попробует поцеловать. Может, я даже не стану вырываться…
Он с непроницаемым лицом расстегивает ошейник и отшвыривает его в сторону.
— Сеньорита свободна, — скучным голосом объявляет мой хозяин. — А теперь позвольте, леди, я откланяюсь. Не голоден больше.
Я вслушиваюсь в звук его шагов на лестнице, и мне хочется разреветься от обиды.
Элисон
Я сбежала от него утром, перед завтраком. Лучше было сделать это ночью, но у Рэндольфа слишком чуткий сон. А так он ничего не заподозрил, когда я вышла, вроде бы на минутку. Успела добежать до уже оседланной лошади прежде, чем воин спохватился. Сунула загодя написанное письмо в сумку его коня. И ушла по Изнанке.
Не умей я ходить между двумя мирами, я бы, конечно, от Рэндольфа никогда не смогла сбежать. Было немного страшно, но больше за него: как он будет один, среди людей, без знания, как и что у нас устроено, со своими слишком приметными глазами и без возможности в любой момент попасть в привычный мир. Но я надеялась, что фэйри справится.
Так у меня разом появилась целая куча новых проблем. Как будто прежних было недостаточно. И главным вопросом стало — что же делать дальше? Возвращаться домой? Нельзя, там Блудсворд. Пытаться как-то устроиться на Изнанке? Сразу вспоминались слова Терри о том, что «ничейный человек — добыча». Наверное, мой друг не был так уж неправ, запугивая меня. После его страшилок я тысячу раз подумаю, прежде чем доверять первому встречному из волшебного народца. Рассказы Рэндольфа тоже не внушали особой надежды. Мир Изнанки был по-своему справедлив, но жесток. Мириады связей и взаимных договоренностей пронизывали его, у одного только слова «долг» здесь были десятки синонимов. Обязательства, традиции и сила личного клана — три столпа, на котором строилось общество фэйри. Одиночка здесь не стоил ничего.
Оставалось прятаться в привычном мне человеческом мире. От Блудсворда и от Рэндольфа сразу: в том, что фэйри будет меня искать, сомневаться не приходилось. Но была одна проблема: у меня почти не осталось денег. С десяток жалких медяшек, что позвякивали в кошельке, при самом экономном подходе должно было хватить на неделю.
В ближайшем городе я продала седло, увеличив свой капитал вчетверо. Больше, кроме лошади, продавать было нечего. Разве что еще флейту Рэндольфа.
Замшевый чехол я нашла, просматривая вещи из переметной сумки. Внутри чехла пряталась разобранная флейта. Благородное темное дерево, серебряные клапаны. Даже дыхание перехватило от ее строгой, безыскусной красоты. Руки сами потянулись собрать это чудо. У нее был низкий бархатный голос, негромкий и теплый. Я прильнула к ней губами, прошлась пальцами по клапанам, вслушиваясь в певучее звучание, и подумала, что скорее продам последнее платье, чем флейту моего воина.
А вопрос, где и на что жить, оставался без ответа. Возможно, плебейство у меня действительно в крови, потому что я всерьез обдумывала, не наняться ли на какую-то работу. Но проблема в том, что я, как благородная леди, почти ничего не умела. Я даже кашу сама сварить не могла. И никогда в жизни не занималась стиркой или уборкой. Кто наймет такую беспомощную нескладеху?
В списке доступных мне занятий оставалась профессия, которую иронично называют «древнейшей». Но я и здесь оказалась никчемной. При мысли о том, чтобы продавать свое тело за деньги, накатила такая дурнота, что стало понятно: не смогу. Просто умру от отвращения.
Еще одним источником тревоги стала дорога, на которой я чувствовала себя мишенью в поле. Не терпелось покинуть тракт, тянувшийся без ответвлений до самого Братсмута. Чтобы Рэндольф не нашел меня, я старалась большую часть пути идти по Изнанке. К счастью, здесь тоже была дорога — почти неразличимая, занесенная снегом, но все же дорога.
Дубы и буки смыкали над ней обледенелые ветви, ветер крался вдоль тракта и протяжно тянул одну унылую ноту. Чуть поодаль лес сливался в единую массу, недобро следившую за моим продвижением по припорошенной тропе. Черные полосы веток на кипенно-белой простыне неба и рыхлый серый снег, как пепел, под копытами коня. Мое неуемное воображение, а может, душевный недуг впадали в буйство: казалось, я еду по сожженному краю, сквозь строй мертвецов, скрестивших мечи над моей головой.
Было страшно. Я поминутно ждала, что из леса выползет какая-нибудь пакость и попробует меня сожрать, но так и не дождалась.
Ездить без седла надо уметь. Я дважды упала, и повезло, что оба раза только ушиблась. К вечеру адски болело все тело, особенно ноги, и я еле могла ходить.
Показалось, что в подступающих сумерках на обочине мелькнул силуэт хижины. Я заставила Нелли свернуть с дороги и после часа блужданий по окрестным кустам все-таки вышла к шельтеру. Почти такому же, как тот, в котором мы провели не долгие три дня. Я с гордостью подумала, что могу сама о себе позаботиться — даже ужин пригорел совсем немного. Возможно, я не так безнадежна, как казалось.