Тоня, которая уже отдала билет решительной мадам Моник, вдруг засомневалась. Конечно, перспектива заманчивая, но откуда этот блондин вообще знает, что ей надо не в Москву, а в Нижний? Откуда?! Может быть, конечно, случайно оказался рядом, когда они с заволжцем братались по поводу внезапно обнаруженного землячества. А вдруг… вдруг этот блондин – не настоящий блондин, а один из подручных дьявола, который прежде таскался за Тоней будто привязанный, а теперь его что-то не видать. Небось смекнул, что Тоня его заприметила-таки в Нанте, потом взяла на заметку здесь – и решил обезопаситься, послав с нею вместе подсадную утку?
Или коршуна, это уж как угодно. В роли утки, вернее, курицы есть все шансы выступить Тоне. Она расслабится, заснет – сил-то больше нет, целый день на ногах, да в каком напряжении! – а коршун ка-ак тюкнет ее втихаря своим клювом…
Не лучше ли не менять шило на мыло, а терпеливо ждать отправки рейса в Москву?
Ну да. А ночью в парижском отеле, куда отвезут всех, в том числе и дьявола, под покровом темноты этот злой гений…
Тоня лихорадочно огляделась. Нет, дьявола не видать. Может, пошел покушать? Может, он даже и не знает про внезапно выпавший из гиперпространства рейс в Нижний? Может, удастся от него улизнуть? А блондин, очень может статься, существует сам по себе, а вовсе не является пособником врага рода человеческого? Ну не может, не может ведь так обалденно улыбаться плохой человек…
Впрочем, насчет улыбок обольщаться не стоит! Вспомнить хотя бы Сережу, Альдемаро из Лерина (учителя танцев). Когда он дает себе труд взглянуть на самую неуклюжую из своих учениц (Тоню Ладейникову, стало быть) и улыбнуться ей – из чисто педагогических побуждений, конечно, чтобы приободрить! – у Тони начинается натуральная дрожь в коленках. Невероятные Сережины глаза смотрят, кажется, в самую душу. Ох уж этот его взгляд: темный – глаза-то цвета горького шоколада! – и в то же время свет излучающий. Чудится, какие-то сверкающие, звенящие нити протягиваются в эти мгновения между ним и Тоней, у нее сладко сжимается сердце, и приходится силой напоминать себе о Катьке, о Витале, о том, сколько лет вообще пролегло между Сережей и ею, да между ними препятствий больше, чем было между Ромео и Джульеттой. К тому же пусть бог спасет женщину, которая бросит свою жизнь к ногам этого юного Казановы! Но все-таки словно бы никого не остается в этот миг меж ними, время останавливается. Сердчишко колотится в мгновенной, дурацкой надежде: «А вдруг он?..» А он вдруг переводит взор на другую трепещущую дурочку, и ты видишь, что в глазах его тот же светлый пламень, и та же нежность, и тот же тайный, сокровенный смысл, и понимаешь, что Сергей просто не умеет смотреть на женщин иначе. Казанова – он и есть Казанова!
Тоня тряхнула головой, отгоняя долгоиграющее Сережино очарование, и задумалась: к чему это все вдруг вспомнилось? Ах да, она размышляла, верить ли взгляду блондина.
Однозначно – нет. Пусть он даже и чист, как ангел, а все-таки доверяй, но проверяй. Хватит с нее и дьяволов, и ангелов. В самолете надо умудриться сесть от него подальше и не спать, пусть даже придется ломать себе для этого пальцы, как обстояло дело с персонажем какого-то романа – кстати, фантастического! – давным-давно читанного Тоней. Не спать! А в аэропорту сразу хватать такси и мчаться к Витале. Может, загадочный блондин утратит Тонин след и отвяжется?
О, вот отличная идея! Надо обеспечить свою безопасность в Нижнем тем, что позвонить Витале. Пусть встречает ее, желательно вместе с Катькой. И они поедут ни на каком не на такси – Виталик не даст деньгами швыряться, – а на рейсовом автобусе, в массе иных-прочих людей. Ангелу будет к ней не подойти. Авось и обойдется все, как оно обходилось до сих пор.
В самом деле, ежели обошлось дважды, почему бы не продолжить традицию в третий раз?!
И Тоня отправилась обеспечивать свою безопасность – звонить бывшему мужу. Неподалеку от автоматов она снова увидела дьявола, который прижимал к уху мобильник и что-то говорил. Тоня попыталась поймать хоть слово, но дьявол тараторил с поистине адской скоростью: ее итальянский был слабоват для таких изысков. К тому же она опасалась подходить слишком близко и вслушиваться: дьявол ее пока что не заметил, не стоит попадаться ему на глаза и впредь.
Может, и в самом деле все обойдется?
Глава 14
РОКК-ПОВОРОТ
Из дневника Федора Ромадина, 1779 годПродолжение записи от 12 декабряАнтонелла… Ее зовут Антонелла. Среди сонма прекрасных имен я пропустил прекраснейшее, не смог его угадать, а значит, никогда не сядет на мою трепетную ладонь эта самосветная птица – счастье!
– Я ждала тебя раньше. Теодолинда давно спит, она сегодня рано улеглась. Где ж был ты?
– Ну, я…
В его заминке мне почудилась насмешка судьбы. Этот неведомый Серджио опоздал на свидание, увлекшись, может быть, другой, тогда как я отдал бы жизнь, чтобы хоть на миг оказаться рядом с недоступной для меня Антонеллой!
– Нет, не говори, – ее ладонь прижалась к его губам и была тотчас покрыта поцелуями.
Господи, я видел каждое их движение так отчетливо, словно все вокруг освещало солнце, а не луна! Или это был свет любви, струившийся из необыкновенных глаз Антонеллы и озаряющий все вокруг?
– Нет, не говори. Я не хочу принуждать тебя лгать. Ты был у… него?
Голос ее дрогнул. Так дрожит голос у женщины, если она с трудом сдерживает слезы. Вот когда я пожалел, что еще не перенял обычая италианцев носить при себе для всякого случая кинжал! С каким наслаждением я вонзил бы его в грудь ветреного Серджио, не ведающего своего счастия!
– Антонелла, bella, belissima, умоляю тебя… Твои слезы разрывают мне сердце! Этот человек мой духовный отец, моя мать, умирая, поручила меня ему. Я ему обязан всем, всем. Даже встречей с тобою! Ты вспомни, ведь я впервые увидал тебя на мессе, которую служил отец Филиппо. И с тех пор…
– И с тех пор он понял, что я стою на пути к тому будущему, кое уготовано тебе по воле твоей матери и твоего духовного отца. Думаешь, я не знаю, что он оговаривает меня пред тобою?!
В голосе прекрасной девушки звенело исступление, а в голосе Серджио – негодование:
– Неправда! Это неправда! Ревность застит тебе разум, Антонелла. Никогда отец мой не позволил ни единого грубого слова о тебе. Он благословляет мою любовь к тебе, как все, что дорого мне, как мои картины и офорты. Да знаешь ли, что он сказал? Он хочет подарить мне все офорты Пиранези, собранные им за многие годы. Он хочет, чтобы они украсили стены моего дома… нашего с тобой дома!
– Я не понимаю. Нашего дома?
– Да! Отец Филиппо сказал сегодня, что понял свою ошибку. Я еще не готов жить в мире только лишь духовных радостей, земная суть моя довлеет надо мною. И он смирился с этим. Он готов благословить наш союз!
– Нет, я не верю. Почему вдруг?.. Что произошло?!
– Отец Филиппо сказал, что нынче ночью ему было видение. Он отпустит меня – если я сам этого пожелаю. Он еще сказал, что напоследок откроет мне некую тайну, которую заповедало ему…
Юноша не договорил. Мне почудилось, будто некий сгусток тьмы вдруг отделился от непроглядного скопления теней в конце проулка и набросился на Серджио.
Через мгновение, проморгавшись от изумления, я понял, что это были люди. Четверо в масках!
Антонелла испустила крик, но в ту же минуту чья-то грубая рука с такой силой оттолкнула ее от решетки, что девушка упала наземь и осталась недвижима и безгласна.
Лунный свет померк в глазах моих, сменившись тысячей солнц, взорвавшихся в приступе неистовой ярости. Кто этот негодяй, посмевший причинить ей боль, быть может, лишивший ее жизни?! Коли так, и он не проживет лишнего мгновения!
Я бросился в драку, вспомнив, как ходили на дворовых кончанские мужики у нас в Красивом, как бились стенка на стенку, как я стаивал то в одной, то в другой стенке, дабы испытать удары двух первейших в округе кулачных бойцов: батюшкина повара Силуяна и кузнеца Пахома. Бывал я ими бит неоднократно, однако же и от них успел кое-чему научиться, Пахом даже сказал мне о прошлый год, потирая ушибленное мною крутое плечо и болезненно морщась:
– Ну, ты силен, молодой. Таково хорошо, что не в глаз вдарил, не то ослепнуть бы мне в одночасье! Однако же помни: когда правой бьешь, левой не позабывай прикрываться. Было, было, так и подмывало меня влепить тебе в зубы, пока ты размахивался, да пожалел я тебя: ну кому ты щербатым нужен будешь, а, Федор Ильич?
Что скрывать: уроки великодушного Пахома были мною в ту ночь позабыты. Не о защите думал я, когда вломился в драку с напором медведя, поднятого среди зимы из берлоги и проворно стряхивающих со своих боков наглых выжлецов29!
Римляне оказались на диво мелки доблестью. Правда сказать, они и не были готовы к столь яростному и единодушному отпору. Не стану скрывать: Серджио, вырвавшись из рук супротивника и уложив его мастерским тычком под горло, отчего тот захрипел и смирно прилег под оградою, и потом держался геройски. Он даже выхватил стилет, который, правда, был тут же вышиблен из его рук и со звоном отлетел куда-то в сторону, и продолжал драться врукопашную. Он не наносил ударов зубодробительных, зато причинял разбойникам чувствительную боль.
Я уложил одного и другого из тех, кто, не разобрав, откуда ветер дует, ринулся на меня в горячке боя, а потом повернулся к своему невольному сподвижнику. И вовремя, не то ему туго пришлось бы. Тот самый злодей, коего Серджио послал отдохнуть под оградою, успел очухаться, подняться на ноги и изготовиться к броску. В лунном свете сверкнуло лезвие, чудилось, выпрыгнувшее из его рукава, но тут я вступил в схватку.
Надобно сказать, потомки удалых гладиаторов не перевелись еще в Риме. Кинжал либо стилет перелетел в левую руку этого задиры, а правой он принялся бить меня по чем ни попадя. Дважды кулаки наши встретились в воздухе, и диво, что мы не раздробили друг другу костяшки пальцев. Мои, во всяком случае, все раскровавлены и ноют весьма чувствительно до сих пор. От души надеюсь, что и ему была причинена боль не меньшая, а то и большая!
В конце концов мне надоело махаться с ним, всякую минуту ожидая, что искушение быстро разделаться с врагом возобладает над благородством и кинжал будет пущен в ход, нанеся мне коварную рану. Я врезал ему в живот… он согнулся вдвое, однако не упал, а резво кинулся в глубину проулка, хриплым, сдавленным голосом выкрикивая проклятия, которые мне ни малого вреда не причинили, однако оказали оживляющее воздействие на его поверженных противников, словно команда к отступлению. Побитые кое-как поднялись и кинулись наутек. Мы с Серджио порывались их преследовать, но не могли прежде не взглянуть на Антонеллу, которая уже пришла в себя и взывала нежным голоском о помощи к Святой Мадонне, поскольку в такую глухую пору некого было больше молить о наказании злодеев.
Увидев, что Серджио невредим (разорванная одежда и всклокоченные волосы в счет не идут), она едва не обезумела от радости и принялась на все лады изъявлять свою любовь к нему. Серджио не отставал от нее в своей пылкости. Глядя на этих двух детей, цепляющихся друг за друга, я едва не облился слезами – умиления и зависти враз. Но тут мои влюбленные оторвались друг от друга и обратили на меня равно восторженные взоры и восклицания.
Матушка Пресвятая Богородица! Чего мне только не привелось выслушать! Особенно усердствовал Серджио, который с одного взгляда распознал во мне умелого драчуна. Впрочем, и я называл его бойцом доблестным и стойким. Спросил, кто могли быть негодяи, которых мы только что разогнали, но не получил ответа. При этом дивные очи Антонеллы, кои были устремлены на меня с таким выражением, что я ощущал себя не просто человеком хорошим, но отличным, самым лучшим, первейшим в мире героем – небось даже почище Александра Македонского и Ганнибала! – померкли. Она явно хотела что-то сказать, но удержалась лишь в последний миг. Впрочем, Серджио (да и я, немало слышавший из их беседы) понял, что имела в виду красавица.
– Ты не права! – пылко возопил Серджио. – Отец Филиппо не мог иметь отношения к этой предательской заварушке. Ведь banditti30 стремились причинить вред прежде всего мне, а он никогда не смог бы этого сделать, поскольку любит меня как родного сына!
Антонелла на миг потупилась, признавая свое поражение, но затем вновь воздела взор и принялась благодарить меня с той непосредственной нежностию, коя в устах женщины любой другой национальности казалась бы почти бесстыдной, однако у римлянки воспринимается как самое естественное проявление чувств.
– Знайте же, – сказала она мне с мрачной решимостью, – что ежели бы мой возлюбленный погиб, я бы немедленно наложила на себя руки, и адский пламень не напугал бы меня!
Я пробормотал какие-то общие фразы, думая при этом только об одном: ах, кабы мне такую любовь! Кабы ради меня было сие сказано! Да я заложил бы душу врагу рода человеческого за то, чтобы оказаться на месте Серджио!
Однако немота сковала уста мои. Казалось, сражаясь плечом к плечу с молодым римлянином против его недругов, я принял на себя некие моральные обязательства, побуждающие меня накрепко запереть сердце и уста. Они оба, и Антонелла, и Серджио, видели во мне токмо благородного защитника, поборовшего разбойников. Ну как я мог явиться пред ними в образе ином, открыть чувства свои, которые этим прекраснодушным детям показались бы гнусными и даже кощунственными?!
Словом, я молчал как рыба, как пень, как мертвец, лишь изредка делая на устах улыбку, и не удивлюсь, если б красавица моя (увы, я даже мысленно не имею никакого права называть ее так!) в конце концов сочла бы меня за придурковатого, а выражаясь на италианском наречии, за полного stupido31. Успеть окончательно разувериться в моих умственных способностях помешал, однако, истошный вопль, раздавшийся из приотворенного окна того дома, возле коего происходило описываемое действие:
– Антонелла! Антонелла! Где ты?!
– О мадонна! Проснулась Теодолинда! – в ужасе выдохнула Антонелла и, на миг припав с прощальным поцелуем к Серджио, который, конечно же, очутился тут как тут близ решетки, исчезла в полной таинственных теней глубине садика.
Чтобы удержаться и не ринуться вслед за нею (она ведь унесла с собой мое сердце, ну мыслимо ли телу без сердца жить?!), я стал озираться и нашел-таки, что искал: тот самый нож, который разбойники выбили из рук Серджио. Подобрал, вручил ему. Это был длинный и узкий стилет, которым, как мне кажется, довольно трудно нанести рану болезненную, однако при известной ловкости можно столь удачно чиркнуть по горлу, что противник даже и не поймет, как настигла его гибель. Я обратил внимание на его причудливую рукоять с завитком по низу, который при надобности мог защитить стиснувшие его пальцы от брызг вражеской крови да и вообще позволял стиснуть рукоять как можно крепче.
Серджио молча принял стилет, молча спрятал его. И мы с моим соперником-другом остались стоять лицом к лицу, совершенно не представляя, что делать с нашим знакомством дальше.