Все его лицо ощерилось в злобной и одновременно жалкой улыбке. Он очень сильно, несколько раз кулаком ударил себя по голове и вцепился зубами в руку, чтобы не закричать.
«Капкан, опять мы попали в капкан. Проклятое место, и они держат меня, и ничего не получается. Только руки протянуть, а по ним железом каленым, и ненавидят все вокруг. Стар, жалок, неумен и мешаю, всем мешаю. Этот использует, эта из жалости держит, завещаниями пугает, а этот вообще смеется всегда, презирает. Да оставьте меня!» – застонал он в прокушенную до крови руку. И затрясся, заплакал, не разжимая зубов.
Казавшиеся слишком крупными на этом морщинистом, исхудавшем за несколько часов личике слезы попадали вместе с кровью в рот. Отвратительный, тошнотворный вкус. Вкус его собственного тела, его страхов, вкус безнадежности и надвигающейся смерти. Антон Иванович подбежал к рукомойнику и склонился над ним. Его рвало. Рвало так, будто внутренности пытались изрыгнуть саму сущность этого несчастного полусумасшедшего человека. Так и случилось. Только исторгнуты были остатки разума и человечности. И когда Антон Иванович умылся и посмотрел в зеркало, лицо его было весьма покойно и глаза смотрели умильно и ясно. Он вспомнил одну маленькую сценку, давеча произошедшую, и понял, что еще многое можно исправить и очень легко. Посмотрел на часы, порылся в ящичке, вышел из комнаты на какое-то время, затем вернулся, лег в постель и покойно заснул.
А вот теперь сидел на ковре посреди комнаты и выл. Но уже не от отчаяния. От нетерпения…
* * *Опустившаяся на сад ночь была обрамлена сияющими разноцветными садовыми фонариками с земли и рассеянным лунным светом с неба. Легкий ветерок не давал заснуть кустам и деревьям, тормоша их за ветки. Те вздыхали и выпрямлялись, тянулись листочками к луне, вслушиваясь и всматриваясь в ее беспокойную красоту. Граф быстрым шагом шел к беседке. Что понадобилось этой циничной особе на сей раз? Жизнь и смерть – как патетично! Типичное выражение истерика. Или – или, полутонов они в жизни не видят! В сильнейшем раздражении он взбежал по ступенькам. Софья Павловна при виде него вскочила со скамейки и бросилась навстречу.
– О, благодарю вас, благодарю! Граф, простите, что я…
– У вас есть 5 минут, чего вы хотите? – холодно оборвал ее граф.
– Да, да, – заторопилась Софья. – Я понимаю, что вы совсем не хотите меня видеть, все мое поведение тогда – это… – Она неожиданно для графа всхлипнула. – Это непростительно!
Да, – заторопилась она говорить дальше, видя, что граф хочет ее перебить. – Я понимаю, вы не хотите меня слушать, тогда ваша записка мне все объяснила. Но молю вас, выслушайте меня сейчас. Меня, настоящую… Ведь никто никогда не слышал, – очень тонким и слабым голосом закончила она.
В глазах Софьи стояли слезы, ее руки, потянувшиеся за платочком, мелко дрожали, и граф, внезапно пожалев ее, молча присел на скамейку.
– Всего два слова, граф, времени у меня осталось не так много… – Небольшая дрожь сотрясла тело Софьи. Странно твердым, по контрасту с предыдущим, умоляющим голосом она продолжала: – Я жестокая, циничная дрянь! Я всю жизнь презирала тонкие душевные порывы. Для меня люди, воркующие голубками от счастья, всегда выглядели смешно. Какой смысл ворковать, если в следующую минуту они могут быть сметены чьим-нибудь равнодушием, неблагополучными обстоятельствами или предательством. Об этом можно долго рассуждать, вы и сами неплохо знаете жизнь, граф, но буду коротка. Судьба за это презрение отомстила мне… Послав вас… То чувство, которые вы в первую же минуту во мне вызвали, помните? Тогда, в лесу… Я приняла его за простое желание. Уж позвольте даме без принципов говорить своими словами. Я представляла, как вы меня целуете, и сходила с ума от желания получить это. Так я думала. Но когда вы ясно дали понять, что не желаете меня… – Софья шумно втянула воздух через зубы. – Когда вы отказали мне и оставили меня… На следующий день, проснувшись, я почувствовала что-то совсем незнакомое вот здесь, – Софья легонько прикоснулась к груди. – Мое тело молчало, зато проснулась душа. Не надо, прошу вас! – воскликнула женщина, видя, что граф опять хочет что-то сказать. – Поверьте, я не собираюсь умолять вас о любви.
Лунный свет упал на лицо Софьи, и граф увидел, что оно покрыто какими-то пятнами, а тело дрожит еще больше.
«Господи, что это с ней? Неужели она действительно так полюбила?»
И, словно отвечая на его вопрос, Софья Павловна тихо произнесла:
– Я полюбила. Мне почти нечего больше сказать. В тот же миг тогда, когда я это почувствовала, мне стало невыносимо больно. Потому что я поняла, что своим поведением я погубила всякую надежду на вашу взаимность. И с каждым днем я понимала это все отчетливей, наблюдая вашу собственную любовь к этой девушке… К Наталье Красковой. Я потеряла вас навсегда…
Софья тихо плакала.
Граф почувствовал что-то вроде жалости. Вот ведь как бывает в жизни! Он мог бы рассказать этой женщине, что все равно никогда бы не смог ее полюбить… Он открыл было рот, но вдруг Софья покачнулась и, облокотившись о перила, пробормотала:
– Ну вот, уже скоро…
И вдруг внезапно она схватила графа за руку и зашептала срывающимся, низким голосом:
– О граф! Мой несостоявшийся друг! Я не смогу видеть вас рядом с другой!
Софью опять качнуло, да так, что граф вынужден был подхватить ее, чтобы она не упала. А та, будто теряя силы, задыхаясь, глядя в глаза графу, произнесла:
– Граф, я умираю. Я… я приняла яд. Я не хочу более жить без вас!
Орлов замер. Он стоял, держа в руках дрожащую и задыхающуюся женщину, и не мог пошевелиться. Меньше всего он был готов к такому признанию! А Софье, видимо, становилось все хуже – она тянула руки к воротничку платья, уже почти что хрипя:
– Воздуха, граф, помогите! Я задыхаюсь, дайте воздуха! – Она обнимала его слабеющими руками, и Орлов, почти ничего не понимая, рванул на ней воротничок, разорвав петли, поднял на руки, положил на скамью.
Он поспешил из беседки, чтобы закричать, позвать на помощь, и вдруг увидел на ступеньках Наташу.
– Граф, что с вами? – улыбнулась она, удивляясь его растрепанному виду. Потом взгляд ее переместился вверх, она охнула и закрыла ладонью рот. В проеме стояла г-жа Зюм, одной рукой небрежно придерживая ворот распахнувшейся блузы, а другой поправляя волосы. На губах ее играла довольная улыбка.
– Ох, княжна, простите нас, мы тут с графом… – Она засмеялась тихим грудным смехом. – Вы уж не говорите никому. Мы с графом, – опять сделала она ударение на слове «мы», – вас очень просим.
Наташа тихо отступила вниз, развернулась… «Наташа, постойте!» – воскликнул граф, но девушка прибавила шагу и почти что побежала прочь.
Саша остановился и с перекошенным лицом обернулся к Софье.
– Да, граф, простите, пришлось вас, как в пошлейшем водевиле, разыграть. Ничего более тонкого, к сожалению, в голову не пришло, – Софья опять засмеялась…
Граф медленно приблизился к смеющейся вдове. На секунду ей показалось, что сейчас он ее ударит, и она с вызовом подняла навстречу свое злое, ненавидящее лицо.
Но граф, прошептав: «Какая же вы дура!» – развернулся и пошел прочь.
Уж лучше бы он действительно ее ударил! Софья Павловна села на ступеньки беседки и уже второй раз за этот вечер разрыдалась по-настоящему…
* * *Вялость и апатия овладели Наташей. И надо же было гостям потребовать игры в четыре руки с кузиной Сонечкой! И надо же было Сонечке затеряться где-то в саду с новым поклонником. И надо же было Наташе пойти ее искать…
Она тихо вошла в дом. Гости, уже забывшие о так и не состоявшейся музыкальной партии, расположились на диванах и креслах, ведя тихую беседу ни о чем. В комнату вошел граф и сделал было несколько шагов по направлению к ней, но Наташе, увидевшей его виноватое и растерянное лицо, стало так тошно, что она резко отвернулась, и граф отступил.
Как сквозь вату, она услышала просьбу Феофаны Ивановны к племяннику принести ей табакерку, на что тот предложил тетушке свой кисет, рассказав про изобретенную им на редкость приятную табачную смесь. Как во сне, она увидела заинтересованные пальцы старушки, берущие щепотку ароматного удовольствия. Вот тетушка засовывает табак сначала в одну ноздрю, потом в другую, приятно зажмуривается, вдыхает и… Все через ту же пелену перед глазами, все с тем же безразличием Наташа увидела, как глаза Феофаны Ивановны вдруг начали вылезать из орбит, как медленно потекла из ее носа и рта кровь. Старушка забулькала, пытаясь вдохнуть уже не существующий для нее воздух. Страшные звуки разнеслись по гостиной. Тетушка приподнялась в кресле, качнулась и упала в него вновь. Тело ее резко дернулось несколько раз и затихло…
Наташа, медленно мигая, смотрела на кресло, где лежала уже мертвая Феофана, и вяло ждала окончания сна.
Резкий крик Ольги вернул ее в реальность. И все вокруг мгновенно стало четким и от этого очень страшным.
Глава одиннадцатая
Медицинское заключение. Пощечина. Антон Иванович переживает. Подружка
На следующий день тело Феофаны Ивановны не покоилось чинно в доме, ожидая последних проводов. Истерзанное прозектором, оно лежало, накрытое белой простыней, в уездной больнице.
Тайный советник, с согласия графа, просил доктора, чтобы тело тетушки перевезли из гостиной дома Краскова прямо в больницу, для сохранения. Студент-медик, приводивший с утра труп в порядок, будучи истово увлеченным медициной, заметил, как побагровели и отекли шея и лицо трупа. Он доложил доктору, что вид тела, по его мнению, вызывает сомнения в верности диагноза «мозговой удар». Студент открывал учебники, цитируя медицинских светил, горел глазами и в рьяном своем убеждении переполошил всю больницу. Никольский был вынужден дать разрешение на вскрытие. И вот теперь он сидел в своем кабинете, мрачно кивая головой, слушал, что говорит ему прозектор – маленький, знобливый человек с густыми бровями:
– Вы знаете, Семен Николаевич, странная картина получается. Отекшее, синюшное, как при удушье, лицо, все внутренние органы вишнево-красного цвета… Налицо признаки сильнейшего кислородного голодания тканей, что, собственно, и явилось причиной смерти. Но самое странное, – и прозектор приподнял значительно бровь, – запах! Весьма специфичный… Позволю себе предположить, что данная тканевая гипоксия есть следствие воздействия некой весьма сильной отравляющей субстанции. Однако в желудке умершей ничего похожего не обнаруживается. Значит, не через пищу сие в организм попало! А вот состояние носоглотки и легких говорит о том, что отравление могло произойти путем вдыхания некоего вещества. При вдохе оно тотчас поступило в кровеносную систему и мозг, вызвало поражение дыхательного центра, кислородное голодание тканей, остановку сердца и смерть, – прозектор выжидающе посмотрел на Никольского и добавил: – Судя по обстоятельствам, при которых наступила смерть, я бы, Семен Николаевич, рекомендовал оповестить полицию и проверить табачок.
– Да, Георгий Павлович, спасибо. Приведите тело в порядок, чтобы можно было отдать родственникам. Напишите мне подробный отчет о вскрытии. Я подожду, и… – Прозектор приподнял мохнатые брови. – Да, Георгий Павлович, все правильно – и в полицию. Ну надо же… – тяжело вздохнул Никольский, покачав головой.
* * *Граф мерил шагами свою комнату.
«Вот как странно, 1001, – считал он свои шаги. – Тетушка мертва. Теперь у меня совсем никого нет, кроме этого Антона Ивановича. А кстати, где он?» – подумал граф и на 1050 решил спуститься вниз.
– 1051, 1052, 1053… Тьфу ты господи, Антон Иванович, вы как привидение прямо! – отшатнулся граф от невесть откуда возникшего родственника. И, вглядевшись в него, уже даже испугался. – Что это с вами, милейший?
Антон Иванович представлял собой зрелище действительно странное, если не сказать просто ненормальное. Лицо его дергал нервный тик, он суетливо потирал руки и глядел на графа с каким-то вопрошающим и одновременно плотоядным выражением.
– Да я вот тут вас поджидаю, – проговорил он дрожащим голоском.
– А отчего вы меня здесь поджидаете, поднялись бы в комнату, поговорили?
– Да я так, ничего, видите, дождался ведь…
Какая-то очень неприятная зависла пауза, и он, уже не на шутку раздраженный, грубо спросил:
– Ну?
– Так ведь Феофана Ивановна… умерла? – весь изогнувшись в вопросительную дугу, прошептал Антон Иванович.
«Да, явно нехорошо ему…»
– Антон Иванович, я же вам вчера все рассказал – умерла, при нас всех умерла, скончалась!
Антон Иванович немножко отпрянул от недоумевающего графа, слабо махая руками, потом опять приблизился, блестя глазами, и, криво улыбаясь, спросил:
– А от чего? – Лицо его опять передернул тик.
Граф, не поняв вопроса, посмотрел на родственника:
– От чего? Антон Иванович, я не знаю… Сердце, скорее всего, вы же понимаете, у тетушки уже два удара было, это, наверное, третий… – И тут он, вдруг осознав вопрос, воскликнул: – А ведь вы правы! Почему тело тетушки до сих пор не привезли в дом? Это вы хотели спросить? Почему его держат в больнице? От чего она умерла? На что вы намекаете? – Ему стало страшно, он схватил Антона Ивановича за рукав. – На что вы намекаете? Что вы знаете? Говорите же!
Антон Иванович от крика весь съежился, задрожал.
– Я ничего, вы же сами все сказали, не дают нам тетушку похоронить. Да и не должна она была умереть… так… рано…
Граф разжал пальцы и не менее минуты смотрел в бесцветные глаза старичка.
– Не волнуйтесь, Антон Иванович, – наконец медленно произнес он, – успокойтесь, все мы смертны. Это все формальные процедуры: констатация смерти и ее причины. Я думаю, что у Феофаны Ивановны действительно не выдержало сердце. Пойдемте, попьем лучше чаю и оба успокоимся.
Граф обхватил за плечи низенького родственника и повел его в столовую.
* * *Два дня прошло с вечера Наташиных именин. Орлов не показывался. Серые ненастные облака висели над Маврюшино, накрапывал мелкий неприятный дождичек, никак не прекращающийся и не переходящий в настоящий ливень. Природа тоже оплакивала тетушку. Она была уже старушкой, сердцем совсем слабенькой… Наташа всхлипнула, и слезы опять потекли в уже совершенно мокрый носовой платок. Она сидела на подоконнике, смотрела в окно, плакала и думала, думала, думала… Первый раз она увидела смерть вот так близко, да и за всю свою жизнь никогда не видела, как умирают люди. Ей представлялось, что это все же должно быть неким таинством, и люди тихо и спокойно отходят в мир иной. За исключением всяких несчастных случаев, конечно же. А тут вот так страшно, да еще на ее именинах. Такой резкий контраст от веселья, вдохновения, любви, жизни в каждом мгновении, в каждом съеденном пирожном и в каждой улыбке с этими булькающими звуками… Наташа затрясла головой. Неубранные волосы упали на лицо. Вся сцена опять встала у нее перед глазами. Как жаль, что она не упала в обморок, как Ольга! Ей не пришлось бы видеть, как бросился к Феофане доктор, схватил ее руку, нащупывая пульс, и через мгновение опустил ее, перекрестившись. Как, тихо перешептываясь, гости торопливо стали расходиться из дома, в котором стало тяжело находиться. Как граф, стоя в углу гостиной, плакал, закрыв лицо. Как спустя некоторое время приехала больничная карета и увезла Феофану Ивановну…
Наташа слезла с подоконника. Прижалась лбом к стеклу, наблюдая за мелкими, брызгающими в стекло каплями. Что же теперь делать? И что же тогда произошло между графом и Зюм? Все Наташино честное сердечко говорило ей, что тут не может быть неправды, не может быть граф таким… таким… бесчестным… Все, пусть недолгое, но все же достаточное для узнавания время, проведенное с ним, говорило о том, что это чуткий, честный, хороший человек, которого она… – Наташа всхлипнула – любит! Но что же там произошло? Перед глазами всплыло оголенное белое Софьино плечо, ее улыбка, разрумянившиеся щеки и потерянный, растрепанный вид графа… Наташа поняла, что не может больше вот так стоять и думать, что мысли ее потеряли всякое разумное направление и только мучают ее. И только собралась выйти в сад, как в дверях комнаты возникла Ольга.
* * *– Ох, слава Богу, застала! – сразу же затараторила, зачастила та. – Я все не ехала, боялась после случившегося. И не знаю, что у вас происходит. Сидим, все с маман гадаем… И так маетно, так непонятно… Слухи ползут нехорошие, и я уж не выдержала… Дождь еще…
Ольга мельком взглянула в окно и выражением лица стала совершенно неотличимой от пейзажа за ним: таким же тусклым и невыразительным. Не мигая глядя на капли дождя, Ольга отчего-то зашептала: