– Слышали, Феофана Ивановна, – князь решил разрядить обстановку, – вокруг Порховской крепости, на развалинах, намереваются сад наконец разбить. По примеру Псковского. В последнем «Земском вестнике» статью дали, что стыдно не сохранять стены, кои видели литовские полчища и под которыми шведов били.
– И то правильное дело, я считаю, – одобрительно закивала головой тетушка. – Там же сейчас огороды разведены, виданное ли дело. Едешь мимо, так картина до того унылая, неприглядная. Разруха да кабачки над ней вьющиеся. Пусть еще помимо сада и саму крепость подлатают да дорожки проложат. В Пскове вон как благородно обустроено, и уму полезно, и погулять можно, развлечься, да…
Наташа наблюдала за охотившимся на площадке возле дома котом. Высоко поднимая лапы, кот в то же время умудрялся животом плотно прижиматься к земле и в таком виде был похож на какого-то странного шерстяного паука. Он совершенно бесшумно подкрался к голубю, ловившему крошки со стола, и, молниеносно бросившись на него… промахнулся. Одно-единственное перышко торчало из угла его пасти, когда голубь взмыл в небо и начал описывать глумящиеся круги над неудачным охотником. И такая явная досада отразилась на кошачьей морде, что Наташа тихонько рассмеялась. Кот скосил на нее укоряющие глаза и удалился, все так же высоко поднимая лапы.
Орлов почесывал кончик носа, задумавшись о чем-то. А Наташе что-то никак не сиделось на месте. Ну скучно, право! С графом ни о чем говорить не хотелось, земские новости тоже как-то неинтересны…
– Я пойду, по саду пройдусь, – обратилась она ко всем. – Помните, Феофана Ивановна, я вам флоксы посадила – посмотрю, как они там прижились!
И пока граф опять не высказал желания проводить ее, быстренько сбежала с веранды. Но не совсем в сад.
Кузнеца простили, это хорошо. Однако она никак не могла взять в толк, почему получилось так, что лошадь он подковал настолько плохо. Ведь кузнец он был хороший – кто только из соседей не приводил к нему лошадей! Да и сам по себе мужик был неплохой – лет десять служил, не пил, жену не бил.
Если Наташе было что-то, как она говорила, «неясно», то она не успокаивалась, пока это не становилось яснее солнца.
Потихоньку-потихоньку, по главной аллее, мимо цветников, мимо желтой каменной беседки, поставленной здесь еще в прошлом веке, она пробралась к конюшням, отметив по пути, что флоксы, судя по их виду, в тетушкином саду ощущают себя вполне счастливо…
На конюшнях было тихо. Лошади вяло хрумкали овсом, иногда беспокойно всхрапывая и перебирая ногами. Наташа подошла к своей любимице Афине – роскошной белой кобыле для выезда. Протянув руку, пересекшую солнечный в пылинках луч, осторожно погладила ее серо-бархатный нос. Афина влажно дышала и тыкалась в ладонь мягкими губами в поисках какого-нибудь лакомства.
Вдруг спиной, а она у Наташи была на редкость чувствительной, девушка почувствовала какое-то движение и резко обернулась. Митрофан, Феофанин кузнец, сидел в дальнем темном углу на перевернутом ведре и беззвучно покачивался.
– Митрофан! – позвала его Наташа. Он не откликнулся, будто не слыша… Подойдя ближе, она осторожно тронула мужика за плечо. Тот, что-то вертевший в больших, покрытых мелкими шрамами руках, от прикосновения вздрогнул и поднял глаза.
– Вот, барышня! – быстро заморгал Митрофан, протягивая ей резко блеснувшую в луче солнца подкову. – Похоронили мы Раду сегодня! Вот! – Он шумно сглотнул, будто давясь чем-то.
– Что, Митрофан, что? – волнуясь, спросила Наташа: мужик был как будто не в себе.
– Я десять лет лошадей кую, – прошептал Митрофан. – Радины ножки всегда особливо, с любовью… – одна у ей слабовата была, и вот…
Наташа взяла подкову и гвоздь. Ну подкова, ну гвоздь…
– После меня уже кто-то над Радой работал, – продолжал Митрофан. – Богом клянусь: гвоздь расшатан, подкова плохо держалась. Неудобно Раде было. И на второй ноге то же. Она в любую минуту упасть могла. А уж как граф скачет… – Митрофан безнадежно махнул рукой.
– Значит!.. – прошептала Наташа, испугавшись до внезапной ледяной дрожи своей догадки…
– Значит, лошадку загубить хотели, – Митрофан всхлипнул и просипел. – И загубили! Руки на себя наложу! Не моя это работа, барышня, я же их как детей всех… – Кузнец отчаянно зарыдал. – Не я это!
– Не ты, не ты, – успокаивающе забормотала Наташа, силясь справиться с дрожью. – Все знают, что ты хороший кузнец. Да! Вот и Феофана Ивановна сказала, что никому тебя не отдаст. Граф тоже простил… Да, да, простил, – повторила она, увидев посветлевшее лицо Митрофана. – Мало ли что бывает… – говорила, а в голове билась ужасная мысль: «А если загубить хотели не лошадку?» – Митрофан, я возьму это? – попросила она и, завернув подкову с гвоздем в носовой платок и с трудом засунув их в карман платья, той же дорогой, мимо радующихся жизни флоксов, вернулась в общество. Посидев еще с полчаса, Красковы распрощались и отбыли.
* * *«Прошу меня извинить. Нездоров. Быть у вас не смогу», – кусая губы, перечитала Софья. Руки ее, державшие Сашину записку, упали на колени.
«И это в ответ на: „Мы объяснились не до конца. Жду!“» Холеная тридцатилетняя вдова, одетая в красный китайский шлафрок, вскочила с кресла и разъяренно заходила по комнате. На белой коже выступили некрасивые красные пятна, нервное быстрое дыхание сушило капризно изломанные тонкие губы. Характер у Софьи был дерганый, неуравновешенный. Иногда она была существом нежным, ласковым и спокойным. А порой становилась похожа на тигрицу. Такой контраст неизменно восхищал и притягивал к ней многочисленных поклонников. Денег, заботами покойного мужа, у нее было не сосчитать. Знакомств, благодаря его положению в обществе, тоже. Однако не так давно ей пришлось почти сбежать из столицы после истории с восемнадцатилетнем мальчиком, влюбившимся в нее до совершеннейшего безумия. Зюм, образно говоря, пощекотала его за ушком, дав какие-то надежды, заставила потратить все деньги и… попросила оставить ее в покое. Мальчик от отчаяния пошел играть в карты, проигрался и… застрелился. Родители были вне себя от горя и ненависти к «столичной твари». Последняя сочла благоразумным затаиться, пока шум не уляжется. К своему изумлению, Софи обнаружила, что жизнь в провинции ей нравится. Ее могли посещать те, кого она хотела видеть и когда она хотела. Двери почти всех окрестных домов были для нее открыты. И вот в эту привольную жизнь вдруг въехал на вороном коне граф Орлов. В прямом смысле слова.
Попав из города на уездные просторы, Софья Павловна с удовольствием предалась скачкам на лошадях. В этом занятии она находила выплеск своей неугомонной и страстной натуры. Выработав в себе совсем не женские приемы управления лошадьми, ранним утром или поздним вечером она частенько совершала прогулки, распугивая мирных лесных обитателей и попадавшихся на дороге людей. Возвращалась после таких скачек взмыленная не меньше, чем лошадь. Падала на диван в полном удовлетворении и уже могла не вставать с него часами, становясь медлительной и ленной.
Недавно, во время одной из таких прогулок, наперерез ее лошади выскочил вороной конь с незнакомым наездником. Лошади чуть не столкнулись, и оба всадника какое-то время их осаживали и успокаивали. Софья с гневом подняла глаза, готовая накинуться на лихача, и… замерла. Уже позже задавала себе вопрос «почему»? Ведь каких только мужчин она не повидала в своей жизни! Граф Саша (а это был он), напротив, был совершенно спокоен и, неплохо зная женщин, сразу понял, какого рода перед ним дама, тем более что про Зюм уже был наслышан. На его улыбчивые извинения за причиненный испуг Софья почти приказным тоном просила быть у нее к ужину. Любопытствуя, граф согласился.
А Софью лихорадило. Это было не спокойное и циничное желание, когда она от скуки решала приблизить к себе того или иного. Это была… Неужели любовь? Вот так? Ах, если бы не ждать до вечера! Он должен быть и будет ее!
Она закрыла глаза, мечтая…
…Вот все, наконец, разъехались. Они одни. Как это было красиво описано в недавно прочитанной французской книжечке об искусстве любви?
«…О, эти руки с пальцами, как лозы… Пульсирующие невидимой, но ощутимой вселенной блаженства. Влажность и неповторимый вкус твоей кожи. Твое тело, принимающее форму моего. Твои руки, лепящие меня, податливую больше, чем самая пластичная глина, плачущая каплями жарких слез от бесконечно уходящего вверх желания и от минут бессмертия, когда мы стремимся за уходящим все выше и выше. Млечный Путь в сознании разбегается тысячами дорог, по которым одновременно распинается и уходит тело. Тело ли? Не кричи! Стон, свидетельствующий о покорности приговоренного и казнимого желанием, стон-просьба продлить эту казнь еще и еще, пока секундная смерть не вопьется сотнями осколков, торжествуя, как всегда, победу конца и воскрешения к такой ненужной сейчас жизни…»
Софья даже вспотела, практически наяву переживая свои фантазии. Очнувшись, она поняла, что ее, о да, несомненно уже ее, граф Саша прибудет со своим первым визитом с минуты на минуту.
На ужин были званы еще несколько гостей. И вот, наконец, вечер начался! И… вечер закончился. Прошел он замечательно: весело, умно и… безрезультатно для Софьи Павловны! Граф был безупречно вежлив, весел, остроумен и… отчужденно холоден. Потому что уже в первые полчаса этого вечера он ясно уловил намерения Софи, которая, сама не замечая, может быть первый раз в жизни, так безыскусно себя выдавала. Она встретила его этакой светской, циничной дамой. Через секунду вдова уже вздрогнула от Сашиной улыбки, через пятнадцать минут задрожала, когда они одновременно кинулись поднимать упавшую салфетку, и она специально, но как бы случайно мизинцем коснулась Сашиной ладони. Спустя двадцать пять минут она, обращаясь к нему с каким-то незначительным вопросом, жадным взглядом бегала от его губ к рукам и обратно, слегка задыхаясь и блестя глазами. Через полчаса она уже смотрела на него совершенно откровенно и вызывающе. Все это было грубейшей ошибкой с ее стороны. Таких женщин граф при желании мог найти на специальной улочке в любом городе мира. Понимание ее так открыто демонстрируемой сути оттолкнуло его от этой самовлюбленной и пресытившейся своей непобедимостью дамы. Он с отстраненным эстетическим удовольствием оценил красоту Софьиного лица, безупречность ее фигуры, но ни ум, ни сердце, ни его мужское «я» никак на все это не отозвалось. Он даже с сожалением подумал, что своим откровенным желанием Софья Павловна лишает их возможности стать хорошими знакомыми. Под конец вечера, когда гости уже разъезжались, Софи, отозвав Орлова в сторонку, предложила ему выпить с ней чашечку чая. Смотрела при этом как бы говоря – вот она я, бери меня. Граф отказался. Вежливо поблагодарил хозяйку и сказал, что, к сожалению, обещал почитать тетушке на ночь, и отбыл, оставив вдову чуть ли не с открытым ртом от недоумения.
«Может быть, действительно у него тетушка заболевает без чтения на ночь!» – пыталась она себя утешить.
Но в следующий званый вечер у графа разболелась голова, и он уехал раньше всех гостей. На прогулку верхом, где Софи намеревалась изобразить обморок и специально для этой сцены надела легко расстегивающуюся блузку, Саша, извинившись, явился со знакомым помещиком Иванцовым.
Через день Саша приехал и уехал с тетушкой. Наконец нервы у Софьи не выдержали. Она уже не понимала, в какую игру играет этот граф. Ей даже в голову не могло прийти, что ее банально не хотят. Под каким-то малозначащим предлогом Софи вызвала графа к себе и со всем пылом и страстностью призналась ему в своем чувстве, ни минуты не сомневаясь, что в следующую секунду граф заключит ее в свои объятия и она наконец получит желаемое. Ответ Орлова сначала просто не дошел до ее сознания. С состраданием глядя на женщину, граф искренне поблагодарил ее за доверие и за чувство, которое она к нему, недостойному, испытывает. Но он считает невозможным обманывать такую необыкновенную особу, каковой, безусловно, является Софья Павловна. Так как при всем своем желании он не способен ответить на ее высокое (тут граф не выдержал и ухмыльнулся, но тут же взял себя в руки) – в общем, на то чувство, которое она к нему испытывает. На этом он вежливо откланялся и отбыл, мысленно перекрестившись.
Истерика Софьи Павловны была ужасна! Она рыдала и кричала половину дня. Ночью обеспокоенная прислуга носила ей склянки с успокаивающими и грелки. Первый раз с ней так поступили! Первый раз мужчина, которого она хотела, был с ней так отвратительно холоден!
На следующий день она, все еще на что-то надеясь, написала ту самую записку, на которую граф отвечал на глазах у Натальи.
«Прошу прощения. Нездоров. Быть у вас не смогу», – опять прочитала Софья. И гнев, и лихорадка вдруг оставили ее. Спокойная, холодная ненависть остудила горящую душу. Алина с ужасом увидела, как на нее глядят совершенно ледяные, немигающие глаза хозяйки. «Бумагу, перо», – прошипела Софья.
Глава четвертая
Игра в карты. Что такое любовь? Английский револьвер. Странный господин в трактире
Утро воскресного дня выдалось пасмурным, под стать Наташиному настроению. Спала она беспокойно и проснулась без обычной улыбки. Всю ночь ей снилась Софья Павловна Зюм, танцующая танец вакханки с факелами в руках. Вокруг нее, по-заячьи сложив руки, прыгали граф Орлов, тайный советник и почему-то помещица Князева.
«И что это они у меня все танцуют?» – мрачно думалось Наташе.
И взгляд ее отмечал легкие трещинки в ступенях лестницы, ведущей со второго этажа вниз. И сухой лист с шуршанием упал с раскидистой герани, полыхавшей на окне в гостиной. И кофе горчил. Наташа третий раз подливала в чашечку сливки и переложила сахара до невозможности, а все горько…
– Сегодня, душа моя, к нам на партию в винт гости пожалуют. Думаю, и отобедаем вместе, – сообщил за завтраком Николай Никитич, не замечая, от переполненности хлопотливыми мыслями, Наташиного плохого настроения.
Это означало, что в Маврюшино съедется цвет уездной мужской интеллигенции. Друзья князя будут пить вино, курить, играть в карты, попутно предаваясь философским размышлениям.
«Интересно, какую тему они выберут на этот раз?» – подумала Наташа, из чувства противоречия допивая остывший и ставший от этого вконец омерзительным кофе.
Предыдущая игра прошла за обсуждением вопроса о том, как влияет на характер человека принадлежность к той или иной нации. Закончилась долгая и шумная дискуссия криками местного банкира Иосифа Моисеевича, что он немедленно вызывает на дуэль помещика Василия Глущенко за неосторожно брошенную им фразу: «Есть жиды, а есть евреи, и разница между ними как между русским пропойцей и царем!» Никто, конечно, не стрелялся, и после вечера новоявленные враги отправились в поместье к Василию, дабы продолжить спор за рюмкой горилки.
Хлопот хватило до вечера: Наташа составила меню сегодняшнего обеда, наказала, какие приборы взять, проследила, чтобы платья дворецкого и лакея были чисты. Отдала приказы о времени и очередности подаваемых к столу блюд. Убедившись, что все делается должным образом, пошла прогуляться.
Летние цветы уже роняли лепестки, прощаясь с жизнью в этом году. Зато осенние цвели ярко и гордо, изо всех сил стараясь привлечь внимание нежаркого солнца. Открыв калитку, отделяющую сад от леса, Наташа пошла по аллее, затемненной сводом из переплетенных веток старых вязов. Неутомимые сверчки стрекотали в траве, на одной ноте странно кричала какая-то незнакомая птица, хлопотливые муравьи тащили свои важные находки в дом. «У всех есть дом. У человека тоже есть один большой дом. В нем крыша – небо, а что тогда, например, одеяло? Земля? Но ведь, чтобы им укрыться, наверное, нужно умереть? Ох ты господи, что за мысли?..» Она помогла особо старательному муравью вскарабкаться на какую-то очень нужную палочку и стала вспоминать ночной рассказ Василия о странном старьевщике… Скорее всего, тот действительно что-то искал в чайном столике, а вовсе не был сумасшедшим. Но если допустить наличие у мужика трезвого рассудка, то вещь, которую он искал, должна быть совсем небольшой. Ведь столик был изрублен в мелкие щепки! А что может быть небольшим? Да все что угодно!.. Какие-нибудь сокровища! Столбик монет, запрятанный в ножку столика. Или алмазы! Ну, допустим, так. А откуда старьевщику знать, что в столик алмазы запрятаны? Но ведь, если рубил, значит, в отличие от хозяйки мебели, то есть Феофаны Ивановны, знал?..