Бывали случаи, когда в парк проникал чужой, в протоколах это называется «несанкционированное проникновение с целью ограбления». Что ж, одним дураком становилось меньше. С улицы только и слышно было короткое вяканье – хруст сворачиваемых шейных позвонков не доносился. Соседи пугали детей Киклопом, а дети, подрастая, добавляли к портрету стража живописные подробности – как германец тащил трупы «нарушителей границы» к большой плахе, что в глухом углу парка, рубил тела на куски и скармливал своим леопардам. Бывало, шептали впечатлительные отроки, замирая и ежась, что и Сам-Знаете-Кто причащался человечинкой…
Гай Авидий Нигрин хихикал над этими слухами, но не опровергал их, хранил многозначительное молчание. Больше страху – надежнее защита. Ремесло Нигрина – война, дело опасное и нездоровое, и кто в его отсутствие охранит горячо любимую «дочечку» от злого мира? А Киклоп был нежно привязан к Авидий Нигрине, девушка была единственным живым существом, которое вызывало на роже великана-германца улыбку умиления и восторга. В детстве он баюкал беззубую Авидию, бережно держа ее тельце на ладонях, агукая и пуская слюни. Когда кормилица, грудастая рабыня Сервилия, увидала эту одноглазую «мадонну с младенцем» впервые, ее долго приводили в чувство. А когда Сервилия наконец очухалась, то не сразу поверила, что зверочеловек не пожрал малютку. Потом она привыкла, вздрагивала только, когда видела рядом со своей «красавицей» это «чудовище». А вот маленькую Авидию нисколько не пугала внешность Киклопа, девочка с радостным визгом мутузила своего «няня», играла с ним в жмурки и громко негодовала, когда тот подглядывал…
Девочка росла, росла, поднялась и расцвела, беспокоя и нервируя отца: сохранит ли Киклоп свое трогательное отношение к его дочери? Не обидит ли, не потянется ли своими лапами сорвать цветок удовольствия? Беспокоился папаша зря – Киклоп даже не заметил переходов от милого ребенка к голенастой отрочице, от зажатого подростка – к девушке в цвету. Для него Авидия оставалась все тем же лепечущим дитем, умещавшимся на мозолистой ладони…
– Киклопик! – позвала Авидия. – Ты где?
За ее спиной вырос германец, без шума, словно дым всклубился над чадившим костром.
– Здеся я… – проворчал Киклоп.
– Вечно ты подкрадываешься! – вздрогнула Авидия. – Напугал!
Киклоп понурился, каясь за прегрешение.
– Ну ладно, – сказала Авидия ласково, – не переживай так! Мне самой надо быть внимательней, а то все витаю где-то… Диакон Сергиол дал тебе крестик?
Киклоп засопел и полез лапой за отворот туники, сгреб маленький самшитовый крестик, висевший у него на могучей шее, и гордо показал Авидии.
– Вот хорошо-то! – обрадовалась девушка и тут же нахмурила бровки: – А освятил?
Киклоп молча кивнул и залучился. Это для Авидии Нигрины крещение стало очередным шажком на пути, приобщая ее к жизни христианской общины, а для него это было настоящим событием, перевернувшим душу. Он познал Истину, он увидел Свет! Не сияние солнца, заливавшего горы и долы живительными лучами, а всего лишь жалкий огонек свечного огарка, трепетавший во тьме катакомб. Но эта свечечка мерцала от дыхания его братьев и сестер! Киклоп испытывал серафический жар, молясь со всеми Господу, в его могучей груди теснился восторг, его душила благодарность и полнила любовь к ближнему – к папе Сиксту Первому, величественному, говорящему очень красиво и непонятно, к ласковому и кроткому пресвитеру Нигидию Цинциннату, к диаконисе Авидии Нигрине.
Раньше его существование приносило пользу, теперь в жизни Киклопа появился великий смысл.
– Ах, крестить бы еще и папу… – вздохнула Авидия.
Киклоп тоже погрустнел. Да, было бы славно… Его хозяин и повелитель – человек… разный. То он добрый, то вдруг делается жестоким и злобным, не угадаешь. Авидию отец любит и никогда не обидит, а вот иных… Как тогда, в Дакии. Приказал вырезать всю деревню и сам в том поучаствовал, насаживая на копье убегавших детей и женщин. Отказалась когорта Децима Валерия творить такое зло, и Гай Нигрин объявил легионерам децимацию – казнил каждого десятого…
– Скажи, Киклопик, – спросила вдруг Авидия, – а ты видишь сны?
– Всякий видит… – сказал страж, улыбаясь девичей нелогичности.
Авидия вздохнула, ее глаза затуманила поволока воспоминаний.
– Мне сегодня приснился… знаешь кто? Помнишь, я тебе рассказывала… тот человек из Парфии… Только он не парфянин, он из роксоланов…
– Видали мы роксоланов, – проворчал Киклоп, – они кочуют в степях за Данубием… Хорошие воины, никого не боятся. Сарматов больше, а роксоланы их побивают…
– Вот и Сергий такой… – запечалилась Авидия.
Киклоп нахмурился.
– Не понимаю тебя, – нахмурился он. – Ты же сама говорила – Сергий в Риме!
– И что? – не поняла Авидия.
– Найди его и отдайся ему!
– Да ну тебя! – рассердилась Авидия и заалела щеками. – Говоришь всякую ерунду!
– Ничего не ерунду! – убежденно сказал Киклоп. – Ты ведь женщина, значит, тебе нужен мужчина!
– Я девушка!
– Тем более! Тебе уже осьмнадцать зим, а ты все в девах!
– Как тебе не стыдно! – рассердилась Авидия.
– Чего ж тут стыдного? – удивился Киклоп. – Все мы – люди, все мы – человеки! Мария из Магдалы нашла Иисуса, ты нашла Сергия, так чего ж вы порознь?
– Мария Магдалина женой стала Христу! – гневно возразила Авидия. – А Сергий – гладиатор! Как же я… с ним? Ладно, – вздохнула она, угасая, – оставим этот разговор… Пойдем кушать, время уже…
– Может, помолимся сначала? – робко спросил Киклоп.
– И правда…
Красавица и чудовище стали на колени и вознесли молитву Творцу и Вседержителю.
4Большая императорская школаРано утром по галерее прошелся дневальный, молотком колотя по бронзовой доске и рыкая:
– Па-адъем! Встаем! Жрать подано! Па-адъем!
Сергий нащупал в темноте легионерские штаны-браки, влез в них, натянул через голову короткую тунику, здорово смахивавшую на распашонку, пальцами ног подцепил сандалии.
– Эдуард Тагирович! – пропел он. – Пинка дать, али сами встанете?
– О-ох! – застонал Чанба. – Как я понимаю Спартака!
– Вставай давай, спартаковец, юный боец…
– А умыться?
– Удобства внизу.
Солнце еще не встало, лишь розовоперстая Эос осветляла восток, запаливая костер на полнеба. Но и не сентябрило – воздух был тепел и духовит. По двору шлялось человек двадцать «школьников» всякого разбору – рабов и свободных, преступников, осужденных на долю гладиатора, и глупых юношей, обманутых коварными ланистами, описавшими блеск жизни на арене, но забывшими упомянуть ма-аленькую деталь, – весь этот блеск, как и самая жизнь, – до срока…
– Где, ты говорил, вода, босс? – заоглядывался встрепанный Эдик.
– Опять? Где-то тут… А, вон, где Искандер!
За смутной тенью колоннады темнел проем в латрину, а рядом, стекая по каменному желобу, журчала чистая вода – римляне понастроили великолепных акведуков, а вот кранами обзавестись так и не додумались.
– Доброе утро, секутор! – воскликнул Искандер. – Как жизнь?
– Спасибо, хреново, – ответил Сергей, набирая полные ладони прохладной воды и омывая лицо. – М-м-м!
– Как спалось, ретиарий? – прицепился Искандер к Эдику.
– Кому спалось, – буркнул Чанба, – а кому и ворочалось…
– Е-мое! Что-то вы сегодня ролями поменялись! – заметил Гефестай, выйдя из латрины и подтягивая браки. – Я привык, что это Эдик зубы скалит!
Сергей утерся подолом «распашонки» и сказал:
– Пошли-ка лучше в столовку, пока нас пайки не лишили!
Все четверо приосанились, развернули плечи и направили стопы в триклиний: нас не задевай!
Триклиний ничем особым не отличался от обычной столовки в энской военчасти: длинный зал с потолком как в базилике – средняя часть крыши приподнята на стойках, пропуская свет и выводя смрад. Поперек зала стояли длинные, тяжелые столы – плиты полированного мрамора, обколотого по краям, на каменных тумбах-постаментах. Монументальная мебель. Лавки, слава богу, были деревянные.
– Куда сядем? – поинтересовался Эдик, осматриваясь. Триклиний был полон наполовину, гладиаторы галдели, орали, ругались, выясняли отношения или сидели наособицу, хмурые и скучные. На новичков никто не обращал ровно никакого внимания.
– Вон там вроде свободно, – показал Гефестай.
– Айда!
Четверка подошла к облюбованному столу. За ним уже сидели двое, уминая хлеб с сыром. Пятеро других почему-то стояли, переминаясь и переглядываясь. Враскачку подошел тип уголовной наружности. Подсел к парочке. Сергей устроился напротив и протянул руку за хлебом и сыром.
– Куда?! – заорал «уголовник». – Сначала Ланион[84] пожрет, понял?!
– И кто тут Ланион? – осведомился Лобанов, накладывая сыр на хлеб.
– Это я! – глумливо усмехнулся один из сидевших, здоровый малый с квадратным лицом и тяжелой челюстью. Его короткие, сучковатые пальцы мяли хлеб, сжимаясь в кулаки. Костяшки были сбиты. – А ну встать! – рявкнул Ланион, разом наливаясь кровью.
Сергей откусил от бутерброда и повернулся к Гефестаю, делая вид, будто Ланиона и прочих криминальных элементов не существует в природе. По правилу: как себя поставишь, так и жить будешь.
– А ничего, – оценил он завтрак, – сытно!
– Чайку бы ишшо! – вздохнул Эдик, вступая в игру.
– А вон, – поднялся Гефестай, – чего-то в кувшин налито!
Он протянул руку за кувшином, и ее тут же перехватил Ланион. Сын Ярная очень удивился.
– Это еще что за жопа с ручкой? – спросил он.
– Это Ланион, – объяснил Сергей, – самая крутая плесень на здешней помойке!
– А-а… – протянул Гефестай. Ухватившись за большой палец Ланиона, он отжал его, вынуждая хозяина пальца плюхнуться на скамью. – Не протягивай руки, – проговорил сын Ярная назидательно, – а то ноги протянешь! Развели тут «дедовщину»…
Плеснув в чашку из кувшина, Гефестай понюхал, потом попробовал.
– Сок! – определил он. – Виноградный! Свежеразбавленный!
– Плесни мне, – протянул Искандер свою чашку.
Гефестай плеснул не жалея.
– А эти чего стоят? – спросил Эдик, уплетая сыр, и показал на стоящих гладиаторов.
– Наверное, тутошние чмошники, – ответил Сергей.
К столу лениво приблизился огромный, широкий человек с редкой для здешней моды бородой и усами и пышной шевелюрой не хуже львиной гривы.
– Они – тироны, – прогудел пышногривый, – и вы – тироны![85] А Ланион – ветератор, и у него первый ранг! Дошло, тирон? За ним тридцать с чем-то побед! Ты сначала доживи хотя бы до третьего ранга, а потом уже будешь хвост поднимать!
– Ты-то кто есть? – спокойно поинтересовался Сергей.
– Я – Кресцент!
– Да ну?! – обрадовался Лобанов. – Сальве тогда! А меня к тебе направили! В секуторы!
Кресцент оглядел Лобанова и усмехнулся.
– Ну, наглости в тебе на двоих секуторов, – проговорил он. – Еще и останется! А где у меча острие, а где рукоять, не путаешь?
– На понт берет… – пробормотал Эдик для Сергея.
– Кресцент, – улыбнулся Лобанов, – вот тебя я уважаю. Не корчишь что-то из себя, не орешь как потерпевший… Только учти, Кресцент: язычок иногда полезно прикусывать! А то вколочу его в глотку вместе с зубами!
Кресцент не разозлился и, тем более, не испугался. Он выпучил глаза и загоготал. Его хохот подхватили многие в триклинии.
– Ты?! – выдавил Кресцент, скисая от смеха. – Мне?!
– Ага! – подтвердил Сергей. Он проглотил последний кусок, запил его соком и поднялся из-за стола.
– Сначала я! – вызверился Ланион, вспрыгивая на столешницу. – Тебе!
У него в руке блеснул металл. Нож? Кастет? Лобанову некогда было думать. Он махнул рукой, подбивая Ланиону ноги и роняя того на копчик. Правым кулаком – в кадык, костяшками левой руки – под нос, правой ладонью – в подбородок. Ланион проехал задницей по скользкому мрамору и сверзился на скамейку. Нож зазвякал по каменным плитам пола.
Тироны, повинуясь знаку «уголовника», бросились на Лобанова, но отлетели, натолкнувшись на стену по имени Гефестай.
– Прекратить! – заорали ворвавшиеся в триклиний стражники, раздавая налево и направо пинки и зуботычины. – Р-разойтись!
Мордатый рыжий легионер подскочил к Сергею и махнул кулаком со свинчаткой, метя Лобанову в скулу. Роксолан увернулся, не оказывая сопротивления «представителю закона». Ну их… Легионер решил не повторяться и тут увидел оброненный Ланионом нож.
– Ах, так ты у нас с железкой! – ласково протянул он. – Полинейк! Пиннас! Ко мне! Взять этого!
Здоровенные амбалы в панцирях и шлемах, «в дружинах римских поседелые», подошли и молча указали Сергею направление движения. Лобанов покорился. Их много, он один. Драку устроить можно, да как бы не устроили ему похороны… Оправдываться он тоже не стал – одно дело набить Ланиону морду и совсем другое – сдать его этим вертухаям. Не по понятиям сие!
Легионеры отвели Сергея в карцер и усадили на колодку. Это был тяжелый деревянный брус с набитой на него железной полосой. В нее торчком вставлялись кольца на стержнях. Легионер, поглядывая на Сергея, уложил его ноги между колец, продел сквозь все кольца железную штангу и нацепил на нее замки.
– Отдыхай, – бросил он.
Щелястая дверь захлопнулась, цедя плоские лучики с вихрящейся в них пылью.
– Ур-роды… – пробормотал Сергей и поерзал.
Сидеть было неудобно, но занять иное положение не позволяла идиотская колодка. Через час Сергею стало понятней слово «мучение». У него ломило все тело, боль растекалась от пояса по позвоночнику, терзая и ноги, и шею, и плечи.
– С-суки… – прохрипел Сергей. – Гестаповцы вшивые… Чтоб вам всем…
«Сидение по мукам» длилось еще долгих-предолгих три часа. Лобанов совершенно окостенел, боль жила в нем, пульсируя и расходясь с каждым ударом сердца. Вошедшего легионера он заметил не сразу. Стражник расцепил замки и вынул штангу из колец, без особых церемоний толкая Сергея в плечо. Зарычав, Лобанов упал. С трудом встал на карачки. Распрямиться удалось не сразу, а уж встать на ноги и вовсе было подобно подвигу.
– Марш на занятия, – буркнул стражник. – Живо!
Сергей, ни слова не говоря, прошкандыбал во двор. Боль уходила из него по капле, освобождая место для жгучего желания причинить ее другим. Этому паршивому «деду» – первому! Сука поганая! Первый ранг у него! Я те еще устрою…
Двор был полон. Гладиаторы, разбившись по отрядам, занимались. Группа фракийцев – Сергей узнал их по спинам Гефестая и Искандера – упражнялась под зычные команды Целада. Кучка ретиариев, в которой затерялся Эдик, училась набрасывать сеть. Надо было сложить ее в руке особым образом, чтобы грузила расправили сетку на манер сачка, накинуть, а потом дернуть за шнур, спутывая мурмиллона.[86]
– Тут главное, – объяснял наставник, – не дать ему порвать сеть вот этим!
Он показал что-то вроде решетчатого конуса, пустого внутри, с торчащим из него крюком-ножом.
– Фламма, бросай! – отдал тренер отрывистую команду.
Фламма, щуплый парень с клеймом на левом плече, ловко накинул сеть, опутав ею наставника, но тот живо освободился, полоснув по ячеям крюком-ножом и пронырнув в отверстие.
– Поняли? Эдикус, повтори!
Сергей поискал глазами Кресцента и легко нашел его – группа секуторов разучивала свои экзерсисы не на плитах двора, а на песке арены – привыкай, тирон! Кресцент встретил Сергея улыбкой.
– Становись, – проворчал он добродушно и повысил голос: – А теперь – вторая позиция! Делай как я! И – раз! И…
Сергей стал в строй и принялся повторять за Кресцентом отточенные па танца смерти.
– А ты не говнецо, – тихо проговорил его сосед, – не проболтался, чей ножик!
Сергей с удивлением узнал «уголовника». Под глазом криминального элемента лиловел свежий фингал.
– Своих не закладываю! – усмехнулся Лобанов.
– Я – Максим, – протянул руку «уголовник».
– Сергий.