— Замечательно, — невпопад отозвался Лернер.
— Немецкая пунктуальность отошла в прошлое, как и исполнительность. Представляешь, до сих пор не утверждено гражданское расписание на зимний период. В последний момент вернули на переделку. Разгрузить шесть направлений, сдвинуть рейсы на дневные часы.
— Военные командуют?
— Они, но отдуваться нам, — она показалась из прихожей. — У тебя все в порядке? Какой-то усталый. Давно дома?
— Усталый? — он понял внезапно, что это — правда. Не было сил подняться с дивана, даже раскрыть книгу, и именно поэтому он встал. — Я чайку разогрею.
— Я сама, сиди, — Надя прошла на кухню, но оставаться одному не хотелось.
Кухня была просторной и пустой. Питаться полагалось на службе, в столовых, в домовых кухнях; немощным доставляли еду на дом. Самостоятельная готовка практически исключалась, разве мелочь — чай, бутерброд сделать, и то — категориям не ниже Б, имеющим доступ к буфету. Остальным готовить было не из чего, да и не на чем, газ из труб исчез давно, керосин — стратегическое сырье, а электричества полагалось по три киловатт-аса на человека. В месяц.
Мелочные обывательские мыслишки-насекомые одолевали Лернера. Надо, надо отдохнуть.
— Ты голодна?
— Нет, какое. Дополнительно кормили, за сверхурочку. Опять полнею, — она хлопнула себя по животу. По тому месту, где когда-то был живот.
— Тогда оставь. Я тоже не хочу.
— Что? — сейчас она действительно встревожилась.
— Мутит. Тошно.
— Ты устал. Ты опять устал, — она взяла его за руку, вывела из кухни. — Голова?
— Немного. Чуть-чуть.
— Посиди.
Зажурчала вода из крана. Через минуту Надя вернулась: сложенное мокрое полотенце ловко положила на лоб, под спину подоткнула думку.
— Сбегаю за Гольцем.
— Не стоит, — неискренне воспротивился он.
— Ты сиди, — она шуршала пыльником. — Я мигом.
Почему нет? Врач жил рядом, в соседнем подъезде, не раз обращался к Наде с просьбой устроить билет. Рад будет оказать ответную услугу, не говоря о том, что лечить жильцов дома вменено ему в обязанность. Лечиться по обязанности — фу! Лернер вспомнил, как без протекции, Надюша была в отъезде, удалял зуб. Увольте.
Компресс помог: прохлада проникла под череп, и мысли стыли, как стынет холодец на леднике. Или река, чистая, сибирская, прозрачная насквозь, но ударит мороз, и шуга прикроет все — отмели, камни, коряги — берегись, чужак!
Холодная струйка стекла за шиворот, и Лернер встал, передернул лопатками. Полотенце свалилось, и тотчас же затлел, разгораясь, жар головы, нижняя губа занемела.
Где же доктор?
Крепясь, он прошелся по комнате, задержался у шахматного столика, где фигурки слегка запылились, столь долго стояла позиция партии с Максимом. Игралась партия третий год, ходы передавались в письмах, а писались они реже и реже. Недосуг. Забавы. Прошло время забав, давным-давно прошло. Или, напротив, вернулось? Все бросить, и кончать жизнь в ветеранском собрании, командуя деревяшками, коли разучился управлять людьми?
Он резко смахнул фигуры. Звуки падения отрезвили и устыдили его. Лернер наклонился, поднимая с пола бессловесные армии. Нехорошо, если Надя заметит, огорчится.
С покрасневшим от прилива крови лицом он искал шахматы и выпрямился не раньше, чем поднял последнюю пешку.
Успел к приходу врача.
— Что наш больной? — Гольц, толстый, шумливый, вкатился в комнату. — Э, батенька! По лицу ясно, ремонта не требуется. Крохотная профилактика, не более. На что жалуемся?
— Совестно вас беспокоить, право. Голова приболела немного.
— В висках стучит?
— Временами.
— Затылок давит?
— Когда наклоняюсь.
— Сердце?
— Не чувствую. Изредка защемит, если быстро по лестнице поднимаюсь.
— Отлично, отлично, — Гольц раскрыл саквояж, старый, натуральная кожа, вытащил аппарат для измерения давления, молоточек, зеркальце, деревянную трубочку. — Раздевайтесь.
— Да у меня только голова…
— Раздевайтесь-раздевайтесь. Тепло, комаров нет, чего ж церемониться.
Лернер покорно сносил расспросы, постукивания, замес живота, сгибал и разгибал руки, приседал, послушно глядел в зеркальце, которым доктор слепил его, пуская зайчик.
— Позвольте коленку — постучать… М-да… А теперь встаньте, закройте глаза, и указательным пальцем коснитесь кончика носа…
Потом мерялось давление, на одной руке, на другой, выслушивалось сердце, еще и еще…
Наконец, доктор вернул инструменты в саквояж.
— Нервы. Одни только нервы. Легкие — отличные. В сердце шумок, но пустяшный. Э-э… Стул нормальный?
— Да.
— Вот видите! — невесть чему обрадовался Гольц. — Рациональная диета. При вашей конституции, доведись — ну, в порядке гастрономических фантазий, — доведись вам икру ложками наворачивать, всякие трюфеля с расстегаями — в год кондратий хватит. Полный прогрессивный паралич. А при диете — смотреть приятно.
Лернер торопливо застегивал рубаху.
— Значит, ничего страшного, доктор? — Надя пытливо смотрела на врача.
— Абсолютно. Главное — отдыхать. Не выматываться. Я микстурку пропишу, попьете недельку-другую. И обязательно гулять перед сном, полчасика ежевечерне. Сегодня и начните.
— А травы? Стоит травы пить?
— Ну… Пустырник, валериану… Не повредит.
Надя с Гольцем вышли в коридор, о чем-то зашептались. Конспираторы.
Заправив рубаху в брюки, Лернер попытался прислушаться, затем подошел к двери. Не вовремя скрипнула половица.
— От Дмитрия, Братца, вестей нет? — вопрос был скользкий. Правда, Гольца они знали давно, еще по Швейцарии, и подвохов не ждали.
— Нет, — коротко ответила Надя.
— Мы ведь с ним однокорытники. Как развела судьба, — доктор вздохнул. — Ну, я побежал. Помните, Надежда Константиновна: покой, прогулки и сон.
Лернер на цыпочках вернулся к дивану, пережидая, пока уйдет Гольц.
— Ты слышал, что говорил доктор? Покой! Попроси на службе отпуск.
— Уже, — и он рассказал о сегодняшнем, рассказал, как всегда, без утайки, умолчаний. Надя не перебивала, не охала сочувственно, просто сидела и слушала.
— Пусть отойдет, отстоится, тогда и решишь, — после минутной паузы сказала она.
— Отстоится, — повторил Лернер. Он смотрел, как копается Надя в бюро, перебирая пакетики и, найдя, радуется:
— Остался один! А завтра закажу в аптеке.
— Кто остался?
— Корень валерианы. Сейчас сделаем настой.
Подлив в спиртовку лилового денатурата, она разожгла огонь. Пламя, хорошо видимое в свете тусклой пятисвечевой лампочки, оказалось жарким, вода вскипела быстро. Сняв кружку с огня, Надя отмерила ложку трухи, высыпала в воду и прикрыла блюдцем.
— Пока настаивается, мы погуляем.
— Не хочется сегодня.
— Погуляем, погуляем. Обойдем квартал.
Он подчинился, хотя ноги гудели, на неделю назад нагулялся.
Вечер случился теплый и тихий. Окна домов по привычке оставались зашторенными, хотя воздушных налетов не было с весны. Фонари светили почти прилично, новые «экономические» лампочки позволяли если не читать, то спокойно идти, без риска споткнуться, ступить в лужу.
Навстречу попался отряд швайнехундов. Ведомые бригадиром, они шли на ночевку.
— Десять часов, — заметил Лернер.
— Да, им бром не потребуется. Пока дойдут, кормежка, политзанятия — глядишь, полночь. А в половине шестого — подъем.
— Ты, кажется, их жалеешь?
— Возможно, — было непонятно, шутит Надя, или говорит серьезно.
— Напрасно. Им повезло. Немцы — нация прагматиков. Никакой мести, зряшной траты человеческого материала. Только справедливо — отработать века праздности и тунеядства. В России с подобными иначе поступят.
— Иначе? Будут стрелять, резать?
— Именно. И вешать, непременно вешать. Слишком много грехов скопилось. Но хватит, давай наслаждаться вечером, раз гуляем.
Они обошли квартал дважды, и, когда вернулись, настой совсем остыл. Лернер пил его осторожными глотками. Отписать Максиму, справиться, нет ли подходящей вакансии где-нибудь в Вене. Или прямо к нему попроситься, в издательство? Жаль, разбросал шахматы. Придется поднимать переписку, восстанавливать позицию. Надюшу озадачить?
17
Стол казался еще больше, чем был на самом деле, хотя куда уж больше. За ним, собиравшим две дюжины едоков, сидели четверо: принцесса Ольга, Петр Александрович, Константин и профессор Канович. Веселым и непринужденным обед не был, все чувствовали себя не то, чтобы скованно, но не комфортно, нерадостно. Принцесса Ольга пыталась завязать разговор, но он не получал продолжения — принц, погруженный в какие-то свои мысли, отвечал односложно, профессор вообще — вздрагивал, беспомощно озирался, судорожно сжимая в руке вилку и поперхиваясь едой, один Константин разделял с принцессой попытки гальванизации soiree, но больше из вежливости, и оживления так и не получилось. Константин вспоминал другие времена, когда еще был жив старый принц Александр и к столу приглашались (только летом, когда этикет блюли нестрого) самые невероятные личности: проповедники, мессмеристы, социалисты, поэты. Последние обыкновенно любили пить и читать свои стихи. Первое еще ничего, но вот современные стихи были всего злее, Константин с ранних лет имел консервативные вкусы и в стихах искал смысл и рифму. Он поднял разговор о стихах сейчас, но профессор Канович опять закашлялся, Петр Александрович сказал невпопад о дальнем своем соседе Веневитинове, а принцесса вздохнула о застрелившемся недавно Есенине. Константин заметил, что еврейский акцент, который Канович раньше никогда не скрывал, а в дружеской компании напротив, утрировал, исчез начисто. Артикуляция была безукоризненно правильной, и потому казалась артикуляцией механической машины из балагана. Наконец, пришло время портвейна. Принцесса попрощалась, ей надо было зайти в «свитские номера», где страдала тяжелой мигренью фройлян Лотта. Константин подозревал, что мигрень эта случилась у девушки по приказанию матушки — баронессе не улыбалось сидеть за одним столом с Лейбой, что может позволить себе принц (и может ли, еще вопрос), того не может эмигрантка, у которой юный сын и дочь на выданье. Интересно, как дальше будет выходить из положения баронесса. Мигрень — один день, ну, два, а потом?
Они покинули столовую и перешли на террасу, где прохлада наступающего вечера придавала вину особую прелесть: оно грело. Принц курил свои сигары, профессор напряженно сидел на плетеном стуле, на котором, казалось, так сидеть невозможно, он располагал к расслабленности, отдыху, неге. Константин и отдыхал. Разговор касался общих знакомых. Кто, где, с кем. Выходило так, что большинство вели жизнь самую обыкновенную — женились, растили детей, служили. Двое погибли на немецком фронте, один — на китайском. Карьера улыбнулась нескольким, но всех превзошел Вабилов, которому сегодня вручают Нобелевскую премию, должна быть радиотрансляция, и можно будет послушать по радиоприемнику. Затем принц извинился, ему нужно было позвонить в Москву, срочное дельце, он так и сказал «дельце», с оттенком брезгливости и пренебрежения, профессор тоже порывался уйти, но Петр Александрович попросил подождать его возвращения, и Лейба вернулся на свой плетеный трон.
— Вы, кажется, будете работать здесь? — Константин решил поговорить о деле. Самый безопасный вид беседы.
— Попытаюсь, — профессор Канович в отсутствии принца немножко обмяк. — Не знаю, получится ли. Давно не практиковался.
— Отвыкли руки от паяльника? — захотелось поговорить, как встарь, если не накоротке, то как коллега с коллегой.
— К паяльнику они как раз привыкли. Я последнее время имел большой успех как лудильщик. Лучший лудильщик на десять верст в округе. Худые кастрюли, ведра, все ко мне. Примусы починял, — Лейба говорил как бы с юмором, посмеиваясь, акцент вернулся.
Константин смутился. Поговорили, называется. Но отмалчиваться было неудобно, и он продолжил:
— Да, сейчас с научными разработками сложно… — фраза удобная, но пустая. Можно подставить любые слова вместо «научных разработок» — сейчас с кредитами сложно, с продуктами, с заграничными поездками…
— Какое сложно, это ведро в третий раз лудить сложно, а научные разработки, как вы изволили выразиться — дело обычное, были бы деньги, хоть немножко, ну, и голова какая-никакая. Моя, — Лейба пощупал голову, — похоже, ближе к никакой, раз я ввязался в это дело. Лампу Алладина решил ваш дядюшка сделать, не больше, не меньше.
— Простите?
— Источник одноцветного излучения, причем цвет — за пределами красного. Невидимый прожектор. Таинственные лучи смерти, как пишут в приключенческих романах.
— Действительно смерти?
— Во всяком случае, времени придется убить немало. Одно дело — на бумажке карандашиком маракать, другое — построить. Резонаторы уникальные, грех не использовать.
— Резонаторы? — Константин действительно пытался понять, о чем шел разговор, шутит профессор, или просто… того. Впрочем, Лейба всегда имел обыкновение валять дурака. Хорошо, если сохранились силы продолжать.
— Казалось бы, дрянь, дамские побрякушки, а более подходящего резонатора, да что резонатора, сердца системы не сыскать. Рубины, пара прекрасных рубинов. Не знаю, фараоновы те рубины, как утверждает Петр Александрович, нет ли, но свойства их изумительны. Я в самом деле начинаю верить, что удастся соорудить нечто необыкновенное. Фонарь для слепых.
— Я рад, что вы нашли интересное дело.
— Я? Это оно меня нашло. Сам я искать ничего не могу и не должен, мое дело — мелкий ремонт. Знаете, сколько деталей в швейной машине «Зингер»? И если какая-нибудь, не дай Бог, сломается, редко, очень редко, но случается, где новую взять? Токарные станки в местечке не предусмотрены. А у Лейбы есть. Мальчонка крутит такую большую ручку, а я резцом осторожно…
— Послушайте, профессор, — Константину по-прежнему было неловко, но причем здесь он? — В конце концов, тысячи людей оказались в куда более трудных условиях, да хоть я сам — воевал, трижды ранен, из них дважды — тяжело. Ведь не обвинять после этого весь мир?
— Разве кто-то обвиняет? Тем более весь мир? Напротив, я очень благодарен тому, что могу пусть ненадолго освободиться от худых кастрюль. Пусть поймут, каково без меня, больше ценить станут.
А профессор, однако, полграфина выпил. Тогда понятно. Трезвый пьяного понять не может. А наоборот — запросто. Все становиться простым и доступным.
— Вам потребуется оборудование? — Константин решил вести себя, будто ничего не происходит. Просто встретились коллеги, долго не виделись, бывает, и обсуждают предстоящую работу.
— Масса. Огромная масса всевозможных и большей частью ненужных вещей. К сожалению, разбрасываться временем не приходится, и потому обойдемся тем, что есть. Вы жидкий гелий сможете достать?
— Жидкий гелий? Наверное… — он начал вспоминать, где можно разжиться такой странной материей. Разве у Леонидова? Он из природного газа этот гелий на дирижабли извлекает. — Гелий мы добудем, и аппарат для сжижения тоже.
— Аппарат… Я в этих аппаратах понимаю столько же, сколько и в апельсинах. Ничего, освоимся, научились же кушать плоды мудрого руководства.
По счастью, вернулся принц. Они допили вино, не отвлекаясь на никчемные разговоры, и Лейба откланялся — устал с дороги.
— Как он тебе? — Петр Алексеевич, похоже, волновался, но вряд ли отношением Константина к Лейбе. Скорее, он просто пытался отвлечься. От чего? Неприятности, или просто вечные хлопоты делового человека, миллионщика?
— Не знаю. Злой, обиженный.
— Не удивительно. Радоваться причин было немного.
— Я так и не понял, чем он будет заниматься. Что-то со светом?
— Надеюсь, получится. Профессор Канович предлагает совершенно новый подход.
— Он называет это лампой Алладина.
— Лампа Алладина? Да уж, не в бровь, а в глаз. Только джинн вряд ли захочет оставаться рабом лампы. Ты извини, но я жду звонка из Лондона. У тебя там интересов нет? Если есть, советую срочно все ликвидировать. Я отдал распоряжение — продавать, все продать до конца дня.
— Что-то серьезное?
— Серьезно уже давно. Сейчас — более чем серьезное. Так тебя связать с биржей?