Вздохнул Стрибог, и ветер метнул в лицо крупу водяную, с дымком перемешанную. Оно и понятно: вон в стороне и кони стоят расседланные, и полог натянут, и костерок горит. Ждут княжьи вои на месте ворога: верно знают, что не уйти ему сквозь болота.
Смотрит на чужих воев дружина Свенова: делать-то что?
Поднял меч воевода и клинок ко лбу приложил. Но не приняли приветствия вороги, а засмеялись только: не признаем-де за рoвню, за татей считаем!
Сказал тогда Свен, как клеймо приложил:
– Пешими биться будем!
Встала дружина строем привычным, щитами прикрылась, копьями ощетинилась – коль верхами налетят, не одного поколоть успеем, а мечи заголить недолго.
Усмехнулся чужой князь и шепнул что-то. Четверо дружинников его спешились, луки подняли, стрелы поставили.
Вжих! – схватился Итул за древко оперенное, что из горла торчит, да разжалась рука…
Сомкнула строй дружина и вперед двинулась.
Вжих-х! – споткнулся Милан: две стрелы из ноги торчат – бедро и колено пробиты.
Хорошо учены стрелки вражьи: все разом в одного целят, поди-ка прикройся! Еще и сдвинуть щиты не успели, а уж Адунь на землю валится: и его достали!
– Как курей бьют, Свен! Пробежаться бы – недалече тут!
– Се – дело. Может, и достанем кого. Разом давай!
Метнули копья вои, взревели и на врага кинулись…
– Назовись-ка и ты, враже!
– А Рутичем кличут! Слыхал ли? – Снял шлем князь, волосы рыжие по плечам рассыпал. – Ну, проси живота, воевода: может, и смилуюсь!
Стоят спина к спине Свен и Лютя, тяжко дышат: щитами прикрылись, мечи выставили.
Живота просить?!
Выругался воевода длинно и страшно: чуть ли не всех богов помянул! И щит свой швырнул княжьей лошади под ноги.
– Ну-у-у, – растопырил усы, улыбается враг. – Язык-то попридержи, старый! А то его те и укоротить можно. Пойдешь ли в дружину… меньшим? И мордатый твой? Иль биться желаете?
Словно каменья ворочая – раздельно и внятно – выговорил Свен и мечом погрозил:
– Меньши?м – не пойду. И он не пойдет.
Кивнул Лютя согласно и тоже щит сбросил – бейте, мол, гады!
Объехал князь Рутич вокруг них раз, объехал два… Соплю из ноздри выбил, бороду рыжую почесал:
– Се – любо мне. На своих-то дотянете, иль посвежей лошадок дать?
* * *– Ух, ты-ы! – Николай опустился на полусгнивший ствол поваленного дерева.
– Ты чего, Коля?
– Погоди, Вар… Давай посидим, помолчим.
Перед ними простиралась слабо всхолмленная равнина: лес, лес, лес. Кое-где проплешины полян, а вон там, наверное, речка. Голубое небо, какой-то ненормально прозрачный воздух. Осень: лесное море желтое, красное, местами почти оранжевое с темно-зелеными пятнами зарослей хвойных пород – и так до самого горизонта.
Николай сидел, смотрел и дышал минут пятнадцать. Потом заговорил:
– Тебе, наверное, все равно, ты-то всякого насмотрелся. А меня вот проняло.
– Шибко красиво?
– Наверное, но дело не в этом. Примерно так со мной было много лет назад, когда я с какого-то склона смотрел на долину реки Юдомы. Правда, тогда я сознавал, что это лишь подобие, имитация, похожесть. А здесь, кажется, прямо «в яблочко»!
– А что такое?
– Расскажу. Есть очень сильное чувство или ощущение, которое возникает у меня при виде определенного пейзажа. Красота тут ни при чем – мне, собственно, нравятся любые ландшафты, кроме антропогенных. В чем же дело? Объяснение нашлось в писаниях Льва Гумилева, хотя, допускаю, что может быть и другое.
– Читал, читал, как же!
– Значит, ты помнишь, что, по его версии, субъектом истории является этнос – некая совокупность людей, объединенных сознанием «МЫ», и тесно связанная с кормящим ее ландшафтом. Родные пейзажи впечатываются чуть ли не в генетическую память и передаются из поколения в поколение даже после того, как от них останутся «рожки да ножки».
– Хочешь сказать, что вот эта картинка чего-то там у тебя замкнула?
– Ну… Я же фантазирую, придумываю объяснения, сочиняю гипотезы. С моим родным русским этносом дело темное, но мне кажется, что вот это оно и есть – изначально родное. Аж дух захватывает!
– Значит, я не ошибся, Коля: и ландшафт для тебя почти родной, и артефакт молчит, как в твоем мире, – чувствуешь себя глухим, слепым и к тому же лишенным осязания и обоняния.
– Что ж, ситуация дает шанс разобраться, и его упускать нельзя. Только… Тебе, наверное, тяжело и неприятно опять быть просто… Быть простым человеком? Может быть, я один, а?
– Не говори глупостей, пойдем вместе. И, Коля, я тебя умоляю: только не расслабляйся, не раскисай! Этот пейзаж может быть похож на что угодно, но это – чужой мир. Если твое подсознание опознало ландшафт как родной, это совсем не значит, что мы в Киевской Руси.
– Ты это брось, Вар! Во-первых, я считаю, что родиной моего этноса является центральная часть Восточно-Европейской равнины, а в Поднепровье жил другой, хоть и родственный, этнос, который давно рассосался. Во-вторых, я помню, что в прошлое собственного мира никоим образом попасть нельзя – так не бывает! И наконец, в-третьих: неужели ты думаешь, что я, даже в пьяном бреду, могу предположить существование рая на земле? Хоть в прошлом, хоть в будущем? Ад – это пожалуйста, это – сколько угодно, но рай…
* * *– …От мучительств тех обров проклятых подались люди с гор-бугров ко восходу: и домы, и огнища свои побросали. Сели оне по реке большой, что Диром зовется, да по притокам малым. И жить стали, добра наживать. Потому хороша да привольна земля та была: леса просторные, реки рыбные, а зверь-птица сам в руки идет. И зимы-то, считай, там и вовсе нету: не успел Руевита спровадить, а уж Яровита встречай. И умножились люди несказанно: селища великие построили – иные по сто дымов даже! И в селищах тех домы каки из дерев, а каки из каменьев.
– Ты чо, деда?! Домы из каменьев?! Нешто таки стоять будут? Враз упадут – как жить тама?
– Того не ведаю, а сказывают – из каменьев. И люди в них жили, и хлеба не сеяли. Чудо великое, но, сказывают, верно то.
– Да как же оне?!
– Так и не сеяли. Оне по домам тем сидели: одне холсты ткали, други одежу с них шили, третьи обувку точали, а каки и железо ковали. За то и давали им хлебушка вволю да мясца на праздник.
– Это как мы с мерей меняемся, да? Откель же хлеба стока, чтоб кормить всех?
– Оттого-то и спортилось все – не по-божески зажили люди. На огнищах, считай, и вовсе сеять перестали: новины не поднимали, а с одного поля по многу годов кормились.
– Но так же не вырастет ничего!
– То-то – не вырастет! Мы-то после пала семя бросаем да землицу елкой причесываем, а оне… И говорить такое срамно! А оне ее, Матушку, взялись сохами резать, а то и плугами железными – дай, дескать, хлебушка!
– Да как же так, деда?!
– А вот так, паря! Малой ты еще про такое к ночи слу…
Дернулся спертый, задымленный воздух в землянке, зашипело в очаге разлитое варево. Рванул Лютя дверь так, что чуть петли ременные не порвал. Стоит на входе, пополам согнувшись, и внутрь, в темноту вонючую всматривается:
– Чо, псы, вечеряете?! Ага, дед Пеха – колдун старый, да примаки приблудные. А тама ктой-та, а? А ну, подь сюды!
Заметался Ганька, да куда тут денешься? Под лежак бы забиться, да уж поздно – скрал его княжий вой.
Немалая у деда землянка, да только меж лежаками в ширину полшага будет, а в длину – все три. Протиснулся Лютя внутрь, разогнулся – головой под крышу закопченную. Руку протянул и ухватил Ганьку за ухо:
– Поправь-ка лучину, дед: погляжу, не знакомый ли?
Склонился, всмотрелся в лицо конопатое, болью перекошенное, и оскалился радостно, крутанул хрусткое ухо мальчишки:
– А-а, гаденыш, сыскался-таки! Долгoнько я тебя…
И вдруг как толкнуло что Лютю, страхом-жутью как водой окатило – аж пот прошиб! Выпустил мальцово ухо воин и за черен меча ухватился: «Что такое?! Не чары ли?!»
Скрестил пальцы Лютя, махнул левой рукой: отвали, мол, нечистая сила, храни мя Перун со Святовитом! Только не помогло это: два глаза в упор на него смотрят, как буравом сверлят:
– Отпусти мальчишку, воин. И не трожь более. Отпусти и не трожь! Отпусти и не трожь! Внял ли? Отпусти…
Не поймешь: то ли человек говорит, то ли змей шипит, то ли мнится все это Люте. Может, и мнится, только ни слова сказать, ни рукой двинуть, а колени-то сами гнутся…
Сел на лежак Лютя, вдохнул-выдохнул, пот со лба вытер – кажись, миновало! Уф-ф-ф! Не пристало княжьему вою колдунов бояться – за ним Перунова сила великая. Все то же вокруг: очаг дымит, дед Пеха в углу сидит, да у той стены два примака притулились. Сих примаков Лютя за работой много видел: дерева валили и колья из них тесали. Он их и не бил еще даже – споро работали, старались. Один, сказывают, Варук, а другой, кажись, Коляной зовется, только не упомнить, который. Неужто, они на него морок навели?!
– Вы чо, погань вонючая, волхвовать вздумали?! С нечистью балуетесь? Да я вас…
– Достал этот парень окончательно! – прорычал примак слова непонятные и с лежака дернулся, но другим был удержан:
– Тихо, Коля! Сиди и не рыпайся!
– Не рыпайся?! Да это же палач, садист какой-то! Ты видел, как он баб плетью дерет?
– Ну, дерет… А то их собственные мужики не бьют? Я тебе в сотый раз повторяю: пришел в чужой мир – принимай его таким, какой есть, а не пытайся под себя переделать!
– Блин, Вар! Должна же быть элементарная (самая элементарная!) справедливость! Четыре зачуханных воина издеваются над целой деревней и хоть бы хны!
– Ты опять за свое! Давай потом, а? Молчи и не мешай: я и так его еле усадил!
Странны примаковы речи: только и понял Лютя, что седой востроносый – Варук, а второй – Коляна. И, кажись, не боятся они?!
– Тебя, воин, не Лютей ли кличут?
– Ну.
– Почто ж приперся без зову? Али чуров не боишься? – Варук кивнул в угол за очагом, где темнели деревянные лики.
– Да е… я ваших чуров смердячьих! А вас, червей наземных, тута и закопаю всех – с деревяхами вместе!
Осекся Лютя под взглядом чужим да на лежак опять плюхнулся: «Ну, точно – волхв!»
– Тихо, паря!
– Да я!!..
– Остынь, говорю! Не смерды мы, понял? И не волхвы!
– Ща, сказывай! Сказывай, что ты княжий вой!
– И не воины мы. Верю, невнятно тебе се: здесь у вас никого и нет больше. Знать, не слыхал ты, что в краях дальних люди разно живут. Там не тока смерды да вои, а и всякие люди бывают.
– Брешешь все! От веку так было: князи, вои да смерды. А промеж них волхвы-колдуны поганы ходют.
Вновь второй примак голос подал:
– Ошибаешься, парень. Когда-то давно никаких князей и воев не было и в помине. Все хлеб сеяли, зверя-рыбу ловили. Я думаю, что князья ваши пошли от деревенских старейшин: кто поумней да пошустрей других под себя подмял, а потом и вовсе перестал сам работать. А воины, наверное, сначала были сыновья и зятья этих старейшин, а потом стали в дружину и других мужиков брать, кто покрепче. Так что вы со смердами одной крови, и нечего над ними издеваться!
От безумной той речи у Люти аж дыханье сперло, слова сказать не может, только ртом, как рыба, хлопает:
– Ах ты!..
– Что, языком подавился? А еще, я думаю, когда народу на земле становилось много, начинались ссоры и распри. Селище с селищем начинали делить угодья. Или появлялись какие-нибудь внешние враги – степняки, например. Тогда народ – те же смерды – выбирали мужиков покрепче, давали им еду послаще и коней получше, чтобы они с соседями разбирались или от чужаков обороняли. А те, кто такими ватагами командовал, стали со временем князьями. Много воды, наверное, с тех пор утекло: князья с дружинами давно позабыли, что должны на самом деле о смердах заботиться и охранять их!
Зашелся криком Лютя, заорал, слюной брызгая:
– Врешь!!! Врешь все, клятый волхв!!! Сколь есть Перун да Сварог, не бывало такого!! Князи от конинга великого род свой ведут, а вои – от дружины его!!
– Откуда ж тот конинг взялся? С неба упал, что ли?
Не силен Лютя в мудреных сказках, потому и смутился чуть, и кричать перестал:
– Ну… Про то любой отрок в дружине ведает: конинг сей от полночи пришел – от воды, где земля кончается! Как звали, тока, запамятовал…
Задумался воин, затылок поскреб и вдруг… откинулся к стене и захохотал, топая ногами и хлопая себя по ляжкам! Отсмеялся, слезу утер рукавом:
– Ой, не могу! Ой, уморил! Ну, распотешил, бродяжка!..
– Чего ржешь-то? Дурак, что ли? Что я смешного сказал?! – насупился примак.
Лютя даже обидеться забыл:
– Тока представил я, како смерды на конях скачут да мечами рубятся! Ой, не могу!
– Да что ж такого? Или смерды не люди? Вы же на одном языке говорите, одних богов знаете, одни и те же бабы вас рожают!
– Ну, и дурной же ты, бродяжка! Совсем, видать, умом повредился! Это смерды-то люди?! Это мразь-то ползучая?! И бабы… Чо бабы-то? Ну, дурак! Их дело – рoдить! Иль не ведаешь? От князя князь рoдится, от воя дружинного – вой, вестимо!
– Так ты же здесь всех девок и молодух, каких Рутич с собой не угнал, перетрахал. То-то воев в Верхней Онже народится!
Вздохнул воин, в ум приходя, о достоинстве своем вспоминая:
– И почто ж я болтаю тут с вами, убогими? Ты, кажись, старый уже, а без понятия: как же баба воя родить сможет, коли она со мной пред Дажбогом не кручена?
Дрогнули стены, столбы опорные пошатнулись, труха с крыши посыпалась. То ли рык звериный, то ли крик человечий снаружи:
– А ну, вылазь, кто там есть!! Завалю ща всю хибару!!
– Уймись ты, Свен! Почто кипеж поднял? – откликнулся Лютя со смехом.
– Ты тута? Живой ли?
– Что ж мне содеется-то?
– А голос почто подавал? Отрок по нужде вышел да враз и прибег: Лютя, грит, с бугра голосит!
– То примаки дедовы уморить меня хотели. Насилу отдышался – таки смешны сказки сказывают! Залазь сюда, Свен, послушаем – все одно ведь не спишь!
– Та-а-к, – обреченно вздохнул Вар-ка. – Сцена вторая: те же и Свен. Я же просил тебя, Коля!
– Что я такого сказал, Вар?!
– А вот то и сказал… Молчи уж, а?
– Ладно, Вар. Только…
Места в землянке совсем не осталось: втиснулся воевода, на лежак рядом с Лютей уселся, меч заголенный на колени положил. Хозяин-то, дед Пеха, совсем в угол забился, со страху всех чуров с Велесом да Мокошью вспомнил: пустил вот примаков на свою голову, так теперь хоть в лес беги от гостей незваных! И сбег бы, хоть и ночь-полночь на дворе, да уж не вылезти. Благо, хоть не трогают, не замечают пока…
– Слышь, чо бродяжка сей сказывает: князи да вои от смердов пошли!
Растопырил усы Свен, зубы темные показал:
– Да ну?! Это как же?
– А так и сказывает: в стародавнии времена, грит, одне смерды по лесам сидели, ни князей, ни воев не было вовсе. После такo им скучно стало, и выбрали они старшинку над собой князем, а сынов и зятьев его – воями! От них-то и пошли мы да князи. Во дурак-то, а?
– Чо, так и сказывал?
– Ну. Вот тот, курносый. Говорит-то странно, но разуметь можно.
Покачал головой Свен, подбородок на кулак опер и задумался. Молчат все: ждут, когда старшoй слово скажет. В землянке уж холодно стало – в очаг и подложить-то некому: Ганька под лежак заполз, а дед Пеха и пальцем шевельнуть боится. Дивно Люте: не смеется Свен! Он уж и сам заговорить собрался, но воевода молвил:
– Негоже те, Лютя, над словом дурным потешаться. Не под Перуновой ли клятвой ходишь? Иль не учили тя в отроках-то? Все б те на коне скакать да мечом махать! Аль с младых ногтей не ведаешь, как мир сей стоит?
– То ведаю… Перун-то – наш батюшка – да со Велесом мир сей устроили: землю поклали, воду пустили, леса насадили…
– Перун се содеял, а Велес под рукой его был! И Святовит, и Сварог с сынами, и Стрибог – все под рукой его ходят. Земля ж, дабы впyсте не быть, породила зверей и птиц вольных, что от дерев да травы кормятся. И колос хлебный родила, и смердов. Оттого и зовут ее смерды «Мать-Сыра-Земля». С тех пор давних и стоит лад средь богов: кто за небом да солнцем смотрит, кто дождь да ветер блюдет, а Триглав, тот, вестимо, годом вертит. А како умножились земные-то чада, сотворил Перун князей с воями, чтоб блюсти их под рукой его. Оттого и зовем мы его «Перун-батюшка». Лад тот любому ведом – и младому, и старцу. А бродяжка сей – примак Пехов – коли сказывает супротив, либо умом повредился, либо по злобe честь батюшки рушит. Се мы поправить должны: как тын вкруг селища закончим, да кумир Перунов на бугре утвердим, по обычаю содеем мы праздник немалый. Дары-жертвы приносить надо будет, и бродяжка сей весьма к месту придется.