- И выбрал? - он неожиданно остро глянул на меня.
- Да, - сказал я твердо.
- Ммм? - протянул папа заинтересовано, - скажешь?
"Собственно, что скрывать?" - подумал я.
- Афанасьева.
- А! - без малейшей паузы с энтузиазмом откликнулся папа, - рыжая мама. Такая... Видел на собраниях. Да, одобрям-с.
Я многозначительно поиграл бровями.
- Ну, в смысле, дочка ж на маму похожа? - заюлил он, отводя от себя подозрения, и, потупившись, потянулся к бутылке.
- Хм... Ну понятно, - Иннокентий пододвинул рюмашку под разлив. - И хобби себе нашел, да? Или будущую профессию? Думаешь стать великим математиком?
- Хобби у меня - кройка и шитье. А как с математикой отношения сложатся - неизвестно. Но наука красивая.
- Кстати, - вмешался папа, - представляешь, Кеш, он себе сам за неделю джинсы сшил - от настоящих не отличить, даже пуговицы и нашлепку на карман настоящие нашел. И на меня две рубашки сшил. Во, смотри, на мне одна как раз!
Иннокентий пощупал, поцокал и вновь повернулся ко мне:
- В математике-то ничего пока не открыл?
- Какое открыл! Грызу основы.
- По пять-шесть часов в день, отец говорит?
- Силы есть - грызу. Заканчиваются - отдыхаю, - я чуть недоумевающе посмотрел. Что-то допрос начинает напоминать.
- Да нет, Володя, все нормально, - невпопад сказал Кеша, повернув голову к папе, - я тебе уже сейчас могу сказать. Ну, почти... Но кто не без странностей?
Папа отчетливо выдохнул и чуть порозовел.
- Ну и слава богу, - мне показалось, что он сейчас перекрестится, но вместо этого он решительно тяпнул рюмку. - Отрицательный результат - тоже результат. Хороший.
Я приподнял бровь, показывая, что потерял нить беседы.
- Да напугал ты меня! - воскликнул папа, гневно двигая бородой, - этим своим математическим энтузиазмом!
Горлышко бутылки чуть постучало по рюмашке, и несколько капель пролилось мимо.
- Тьфу! - с чувством констатировал папа, - аж руки дрожат. Я ж шизу у тебя заподозрил. Бред изобретательства или вред величия.
- Хм... - я с трудом удержался, чтоб не засмеяться, - бред величия? Я сильно чем-то хвастал?
- Ну... - папа неопределенно поводил рукой в воздухе. - Скрытый бред.
- Скрытый бред? - переспросил я и, не сдержавшись, заржал.
- Хех, скрытый бред - это бред, - поддержал меня Иннокентий.
- Да откуда я помню! Я ж нормой занимаюсь. А психиатрию аж когда проходили... - папа начал оправдываться.
- Ладно, - я поднялся, - раз со мной все выяснили, я пойду?
- Погодь, - папа качнул головой, - себя надо знать. Садись, послушай анализ.
Я сел и посмотрел на посерьезневшего Иннокентия.
- Ну что, - тот задумчиво поскреб щеку. - Продуктивной симптоматики нет. Обычно манифестирует с нее, с бреда или навязчивых идей. Но тут все чистенько. Кроме того, что более важно, нет негативных симптомов. Понимаете, когда неспециалисты говорят о шизофрении, то в первую очередь упоминают именно бред или галлюцинации. Потому что это - ярко и необычно. Но они бывают заметны не всегда, в период рецессий этой симптоматики может и не быть. Поэтому для нас, психиатров, важнее негативная симптоматика. Ослабление интеллектуальных, волевых и эмоциональных функций при шизофрении определяется всегда.
Он говорил четко, размеренно, с акцентированными смысловыми ударениями. Сразу видно опытного лектора.
- Само название "шизофрения" означает "раскол". Обычно считают, что это раскол сознания, будто бы у человека появляется две личности. Но это глубокое заблуждение, так не бывает. Шизофрения - это раскол, расщепление души. Часто сложно сформулировать, в чем именно раскол, но он ощущается как особая странность. Возникает интеллектуальная расщепленность - утеря единства мышления, восприятие каких-то мыслей, как отдельных от себя "голосов". Волевая расщепленность - желание что-то сделать и, одновременно, нежелание это делать. Эмоциональная - одновременное присутствие несовместимых друг с другом эмоций. Причем это совсем не похоже на обычного человека, запутавшегося в своих чувствах, который, например, любит и ненавидит одновременно. У больного нет ощущения внутренней борьбы. Противоположные чувства, мысли и волевые движения, как рыбы, ходят рядом, не мешая друг другу.
Иннокентий поправил очки, задумался, потом продолжил:
- Вот, например, вчера. Больная сердится на меня, кричит, рвет листок бумаги, где я написал, как лекарство принимать, топает ногами из-за того, что ей пришлось немножко подождать, а я смотрю ей в глаза и вижу, что она ко мне тепло относится, по-своему любит меня. И как бы в доказательство она вытаскивает из своей сумки смятый букетик фиалок и протягивает мне, еще продолжая топать ногами и ругаться. И эти две вещи происходят одновременно! Она кричит на меня и дарит цветы... Чудно, правда? Вот это и есть раскол души. А еще шизофреники обычно инертны и равнодушны, отгорожены от мира... Им лень напрягаться, запоминать что-то - а зачем? Тяжело поддерживать контакты с людьми. Какая любовь, какой интерес к девочкам? Душа выцветает, выгорает и опытный взгляд видит это в первую очередь. У Андрея с этим все в порядке - жизнерадостен, шутит, активно развивает беседу, интересуется девочками, на хобби оригинальное еще хватает сил, - он с легкой улыбкой посмотрел на меня, но на дне его глаз мелькнула настороженность, и я передумал расслабляться.
- О как, - протянул папа, - я думал ты буйных лечишь, а тебе, оказывается, приходится быть психологом. А что ты про странность там говорил? Чрезмерное увлечение математикой, да?
Иннокентий вздохнул, снял очки и начал их тщательно протирать платком.
- Ну, как сказать, странность... - протянул он, водрузив, наконец, оптику на место. - Да, кто-то другой начал бы рассуждать о сверхценной идее. Любят у нас сейчас это модное словцо. Эта страсть к математике, которой он отдает столько часов в день - отличный повод, чтобы придраться. Но я вообще к этой концепции сверхценной идеи отношусь со скепсисом. Что это такое, на самом деле? Когда человеку становится очень важно то, что большинству кажется маловажным. Если человек жертвует многим ради какой-то необычной цели, то он в глазах большинства становится странным. Но выдающиеся люди - писатели, художники, музыканты, ученые - творили страстно и самозабвенно. Акт творения, он такой... Часто требует отрешения от земного. Нет! - решительно сказал он, - как раз это для меня странностью не является. Чертой характера, проявлением личности, но не странностью.
- А что тогда? - осторожно уточнил папа.
Я сидел тихо, навострив ушки.
- Да взрослый он у тебя очень, - задумчиво протянул Иннокентий, и я почувствовал, как у меня непроизвольно подвело живот. Прокололся? - Необычно взрослый. И не только в рассуждениях. Взрослые для него не имеют автоматического авторитета. Не смущается там, где надо в этом возрасте смущаться. Про девочек говорит, не краснея... Нет даже следа наивности.
- Ну так хорошо, - с энтузиазмом рубанул папа, - взрослеет парень.
Мы с Иннокентием переглянулись, я придавил улыбку и опустил очи к полу.
- Ладно, - поднялся со стула, - пойду я, солнцем палимый. Раз умом не скорбен, то надо работать. Пап, ты, это, смотри... Симпозиум надо ограничить одной бутылкой, а то мама будет недовольна.
- Ну вот, что я тебе говорил?! - возопил Иннокентий, - разве ребенок так будет взрослым говорить?
- Смотря какой ребенок, дядя Кеша... Ответственный - будет! - ухмыльнулся я и стремительно улизнул с кухни.
Психиатр, мля... Только такого интереса мне не хватало.
Плюхнулся на стул и замер, сосредотачиваясь. Мир дрогнул, теряя резкость, звуки слегка поплыли, а прямо из стены выступила, причудливо играя красками, дзета-функция Римана в комплексной плоскости. Ну, поехали.
Среда, 19 октября 1977, вечер
Ленинград, угол Лермонтовского и Декабристов.
- Фёдорыч, тут пацан до тебя, - моя провожатая отодвинула замусоленную шторку, и я буквально втиснулся в небольшое, плотно заставленное помещение. Несмотря на приоткрытое окно, в комнате было жарко; пахло куревом, клеем и, немного, тканями. С высокого потолка самодельной россыпью свисали стоваттки; вниз падал яркий, почти не дающий теней свет, почти как в операционной. За стеклами уже клубился синеватый ноябрьский сумрак, и оттого эта теплая и залитая светом комната казалась, несмотря на загромождение, уютной и обжитой.
- Ну? - рыкнул мастер, вдавливая окурок в стоящую на подоконнике консервную банку.
Я еще раз огляделся. Все, что надо, есть. Хорошо снабжаются наши Дома Быта. Мысленно улыбнулся, узнавая трехполосную заготовку под прессом. Повернулся к уже набычившейся фигуре и, указав на улику, произнес:
- На ком кроссовки Адидас, тому любая девка даст?
Фёдорыч построжел лицом и стремительно двинулся на меня. Я встревоженно напрягся, однако он лишь молча протиснулся мимо и, откинув многострадальную шторку, высунул голову в полутемный пустой проход. Повертел головой, прислушался, затем чуть слышно хмыкнул и уже вальяжно вернулся к станку. Сел, одернув полы темно-синего халата, помолчал, потом резко спросил:
- Что надо? Шузы? - он исподлобья посмотрел на меня и добавил в голос задушевности, - отдам на четвертак дешевле, если скажешь, от кого узнал куда идти.
Я подтянул табуретку и сел, показывая, что разговор будет не быстрым. Покачал головой:
- Да нет, Василий Федорович. Понадобятся - куплю или сам сошью.
Мастер прищурился, усмехаясь. Я согласился:
- Да я понимаю, что не совсем просто. Материалы подобрать, инструменты, станки нужные под рукой иметь... Собственно, я насчет последнего. Посмотрите.
Извлек из сумки и аккуратно разложил на столе собранный за месяц набор "сшей сам": отрез диагоналевого денима, бобину крашеных ниток, заклепки и пуговицы, патч с тиснением и красный флажок с заветным словом из пяти букв, что на "Le" начинается, но не "Lenin".
Дал время все разглядеть, потом продолжил:
- Шить умею, на вот этих станках. Только доступа к ним у меня сейчас нет... Обсудим?
Фёдорыч повернулся к прессу, в котором была зажата заготовка подошвы, и стал его раскручивать. Я сидел и терпеливо ждал ответа.
- Не, - родил он наконец, - не получится у тебя.
- Да я готов платить вам за аренду, - взмахнул я рукой. - Ну... Разумную сумму.
Он искоса посмотрел на меня:
- Не в этом дело, - и поправился, - не только в этом. Ты думаешь, что один такой умник? На учете все. Подрастешь, выучишься официально, сможешь сюда попасть по распределению или... Или еще как - вот тогда валяй, делай на рабочем месте что хочешь... В разумных пределах, конечно. Но сам! А за проходной двор здесь знаешь, что будет? Не знаешь? И слава богу, знать этого тебе и без надобности. Так что, вьюноша, - он усмехнулся, - иди с миром. В этом Доме Быта ничего тебе не обломится. И в других - тоже.
- А может...
- Не может, - твердо прервал он меня.
- У вас же здесь никого чужих не бывает, все свои! - воскликнул я недоуменно.
Он кривовато усмехнулся:
- Молодой ты... Этого и хватит. Зависть - страшная сила. Нет, я свои рамки теперь знаю, - он сжал правую кисть в кулак и показал мне, - видишь?
Мой взгляд прикипел к наколке на первой фаланге среднего пальца. Так, что тут у нас в этом перстне? Квадрат, диагональ, полсолнца светит вниз...
- Слаб я в тюремной геральдике, дядь Фёдорыч.
- Вот и радуйся этому, - проворчал он, - я почему с тобой вообще разговариваю... Дураков не люблю. Ты, вроде, не дурак, вон как все спланировал и подготовился. Теперь ты должен свой ум окоротить и поставить в рамки. Иначе - вот, - и он еще раз сунул мне под нос наколку.
- Да я сильно наглеть и не собирался, - упавшим голосом сказал я, - четыре-пять штанов в месяц и в тину. И честно делиться.
Он внимательно оглядел меня еще раз, подумал.
- Выучишься, отслужишь - приходи, поговорим. А пока - нет. Рано тебе.
Я вслушался в интонации. Увы, это "нет" - твердое. Ну что ж...
- Спасибо за полезный разговор, дядь Фёдорыч. Удачи вам, - и ушел.
Если я слажаю, удача в лихие девяностые ему пригодится. В прошлый раз Фёдорыч поднялся, проскочив на тоненького через прессуху рэкетиров. Без глаза проскочил и одной ноги, несмотря на все знание рамок. Повезло.
"Ладно", - я вышел на Лермонтовский проспект и оглянулся вверх, на сияющую огнями стекляшку Дома Быта. - "Ладно. Перехожу к запасному варианту".
Пятница, 28 октября 1977, день
Московская область, Ленинградское шоссе.
- Все, Саша, стой. Дальше я сам.
Черный Роллс-ройс послушно скользнул к обочине и остановился. Сидящий на переднем сидении сотрудник "девятки" быстро и негромко забормотал что-то в рацию. Тяжелый, предназначенный для тарана неожиданных препятствий "лидер" круто развернулся и встал поперек пустынного Ленинградского шоссе, перегораживая сразу обе полосы. Замыкающий кортеж "скорпион" прикрыл лимузин сзади. Из машин охраны как чертики из коробочки выскочили, занимая свои позиции, телохранители.
- Можно, - кивнул головой руководитель охраны.
- Давай, Юра, пересаживайся тоже вперед, - сказал Брежнев и грузно полез из салона.
Андропов послушно поменялся местами с подчиненным.
- Эх, - Леонид Ильич включил зажигание, - прокачу!
Глаза его горели азартом.
Юрий Владимирович мысленно поежился. Неуемная страсть Первого к быстрой езде была постоянной головной болью "девятки". Дорываясь до руля, Брежнев порой загонял стрелку спидометра за двести, и долетал от Кремля до границы с Калининской областью, в Завидово за пятьдесят минут.
Машина пошла в плавный разгон.
- Леонид Ильич, - взмолился Андропов, - только осторожно!
- Не учи отца детей делать, - хохотнул, довольно блестя глазами, Брежнев, - я сорок лет за рулем, и ни одной аварии. Осторожен ты, Юра. Прямо как Михал Андреич, тоже тот еще "гонщик". Пятьдесят девять километров на спидометре и не больше. Как по Кутузовскому поедет, так всех за собой соберет. А я вот с ветерком люблю. Для меня это - лучший отдых.
Андропов проглотил рвущееся с языка напоминание про Крым. Лучше промолчать. Разговор предстоит важный, пусть Первый в хорошее настроение придет.
Дважды! Дважды уже Брежнев чуть не погиб из-за собственного лихачества за рулем.
Первый раз в Крыму, пять лет назад, когда неожиданно сорвался покатать двух смешливых докторш на Мерседес-Бенце. Под одобрительное повизгивание до чертиков довольных женщин, ну еще бы, сам генеральный секретарь везет, развил на серпантине бешеную скорость и не вписался в один из поворотов. Лишь в самый последний момент, когда смех пассажирок уже перешел в пронзительный визг, он все-таки смог остановить машину, которая, как в дешевом боевике, повисла, раскачиваясь над тридцатиметровым обрывом. Подоспевшая охрана оттащила Мерседес от края и извлекла из него двух взопревших теток и белого, как мел, Брежнева.
А год назад здесь, в Подмосковье, на этом же шоссе под Солнечногорском... Правда, тогда Первый виноват и не был, хоть и опять сам сидел за рулем. Тогда проклятый ЗИЛ выскочил со второстепенной. Лихач из местного колхоза решил проскочить перед мчащимся под сто восемьдесят кортежем. Хорошо, что водитель "лидера" успел среагировать и бросил свою машину под выкатывающийся на перекресток грузовик, а шедший за ним Брежнев виртуозно обошел образовавшуюся кучу железа. Два сотрудника, что сидели в "лидере" справа до сих пор по госпиталям лечатся.
Юрий Владимирович с тревогой посмотрел на стремительно летящий под капот асфальт и решился-таки:
- Как говорится, береженого бог бережет, Леонид Ильич. Достаточно один раз ошибиться, и что со страной будет? Американцам, опять же, радость какую доставим.