— Оружие, — хмуро сказал Сашка, — мы его не на помойке нашли.
— Никуда не денется ваше оружие — это, если всё хорошо будет, — гном по имени Мефодий успокаивающе кивнул, — так и получите его это — обратно.
— Да вы что, — звонко начал Женька, хлопая глазами. — вы нас за немецких шпионов принимаете?!
Я, признаться, перетрусил очень. Раньше мне такой аспект встречи с партизанами в голову как-то не приходил — я просто заведомо считал их «своими», а вот что мы можем для них показаться «чужими» — я не думал. Женька пробудил во мне не очень приятные мысли… Но с другой стороны — как им ещё-то быть?
Гном подтвердил мои мысли. С извиняющейся улыбкой он сказал:
— Ну а это — чего вы хотели-то? Это — доверяй, но проверяй… А что ж думаете — фрицы это — дурней ветряной мельницы? Не дурней, и они, это, много раз это уж доказали. И вашего брата засылают, и беглецов это — из плена, и все это жалистные до невозможности… Когда б мы это все вот это верили так сразу, нас бы это уж давно по деревьям это — развесили…
Что тут было возразить? Что всеобщая подозрительность — это плохо? Плохо. Когда ты сидишь дома в начале ХХI и рассуждаешь об этом около телика или с книжкой на коленках.
Мы развернулись и пошли к кухне. По-прежнему под конвоем…
…В три глиняных миски нам положили пустой овсяной каши, кажется, даже на воде. Лично я был такой голодный, что понял это уже потом, когда выскреб ложкой последние разваренные крупинки. Повариха — просто неприлично здоровенная — не толстая, а именно здоровенная — баба смотрела на нас с жалостью, потом сказала нашему конвоиру, сурово за нами надзиравшему:
— Скажи там, что не шпиёны они никакие. Что я — шпиёна от мальца голодного не отличу? — потом подперла щёку ладонью и вдруг со слезами сказала: — А я вам и добавки положить не могу, нету ничего почти… а вы вон какие голодные, ребятишки мои…
— Ну хватит реветь, тёть Фрось! — свёл брови наш конвоир и получил половником в лоб:
— А чтоб тебя!.. Тоже только с горшка слез, ружьё ему дали — он и вспузырился! Бррысь!.. — и снова обратилась к нам: — Намучились небось… Да вы не бойтесь, вы правду сразу говорите, всё, как есть, и всё сладится… Поели? Вот и ладно…
Мы вразнобой сказали «спасибо», и она снова запричитала:
— Да разве ж в прежнее время я б так вас накормила? Вы б и «спасибо» сказать не смогли… Да что ж этот Гитлер проклятущий нам жизнь-то порушил…
Пока мы ели, рядом снова появилась та девчонка — стояла и в упор нас рассматривала. Потом спросила:
— Готовы? Пошли, — и мотнула головой конвоиру: — А ты свободен.
— Убегут же, — попробовал возразить он. Девчонка (кажется, её Юлькой зовут) смерила его таким взглядом, что парень покраснел и остался стоять на месте. Слышно было, как повариха удовлетворённо сказала:
— Как она тебя? То-то…
Честное слово, я ни разу в жизни — ни там, ни тут — не чувствовал себя так идиотски-неловко, как в этот момент, когда шагал следом за девчонкой. Я был босиком, грязный и вообще какой-то перекошенный снаружи и внутри. В голове вертелось почему-то: «Давай познакомимся».
Нужен я ей, как собачий хрен.
— Значит так, — она остановилась возле землянки, из которой сочился через задёрнувший вход брезент пар. — Это баня. Вы, я вижу, подзабыли, что это такое. Там моются. Дальше разберётесь сами.
— Уж как-нибудь, — буркнул Сашка. — Там постираться есть где?
— Барахло кидайте наружу, — отрезала она. — Потом подождёте, тут постирают.
— По-моему, командир отряда — она, — сказал ей вслед Женька. Предполагалось, что она уже не слышит, но Юлька резко остановилась:
— Ты. Длинный. Вот так сможешь? — она что-то сделала рукой, и в бревно наката землянки в дециметре от щеки Женьки воткнулась финка. Откуда и как она её достала и как бросила — я не заметил. — У меня батя был лесником. Он меня один вырастил. А летом прошлым немцы за то, что он лошадей им не отдавал, привязали ему к ногам два мешка с песком и в колодец кинули. А я видела. И сделать ничего не могла… Дай финяк.
Женька не сразу смог его вырвать…
…Я сидел и рассеянно потирал номер на руке. Да, это не переводная татушка. Прочная работа, не ототрёшь… Сашка с Женькой ещё плескались в глубине землянки.
— Закончил мыться? — внутрь просунулась голова Юльки. Я охнул и согнулся животом к коленям. Она смотрела на меня без малейшего любопытства, и я спросил:
— Ты что, озверела? Сгинь.
— Я спрашиваю, закончил мыться? Давай к товарищу Хокканену, — она бросила мне белые кальсоны. — Пока это натяни. Твоё сохнет… И вы там побыстрее! — повысила она голос для моих друзей, прятавшихся один за другого с огромными глазами.
Её деловитое нахальство начало меня раздражать. Не сводя с неё глаз, я встал в рост и начал неспешно натягивать кальсоны.
Юлька побагровела и выскочила наружу.
— А то, понимаешь… — буркнул я…
…Когда я выбрался наружу, она ждала, но на меня не смотрела. Та часть щеки, которую я видел, была алой.
В кальсонах я чувствовал себя совершенно по-дурацки. Всюду болтались какие-то завязки, и вообще эта одежда наводила на мысль о предстоящем расстреле. В таком поганом настроении я шагал рядом с девчонкой через весь лагерь, и мне казалось, что все на меня смотрят. Скорее всего, никто и не думал смотреть — тут такая одежда была вполне привычной. Но избавиться от такого ощущения я не мог.
— А твои родители живы? — вдруг спросила она.
— Да, — сказал я. — Они в Новгороде. В… в оккупации.
Только этой репликой мы и обменялись, пока шли к штабной землянке. Юлька за мной следом туда не полезла, да и вообще — том был только тот рослый мужик, командир. Гнома Мефодия не наблюдалось, и я поёжился — хоть какая-никакая, а защита… Наверное, он тут завхоз.
Странно, но командир не спешил меня допрашивать, грозить тэтэ, бить по вискам и орать. Он ткнул пальцем на самодельную скамейку и грустно уставился на стоящую посреди стола радиостанцию — переносную, немецкую. Потом спросил вдруг:
— Слушай, шпион. Ты случайно не разбираешься в радиоделе?
— Ну… — я осторожно сел. — Так… Средненько.
— Тебя ведь Борис зовут? — вспомнил он. — Ну посмотри аппарат. Без него вообще край приходит.
— Но я таких никогда не видел даже… Я же могу испортить…
— Испортить уже испорченное невозможно, — философски сказал он. — Можно только починить. Так что хуже не будет.
Я пересел к столу и вскрыл корпус. Когда я сдавал норму на медведя, то чинил мелкие неполадки в армейских радиостанциях и показывал, как умею с ними работать — вести и принимать передачи, пеленговать сигнал… Надписей на немецком я не понимал, лампы здорово отличались от транзисторов — с минуту я тупо смотрел на внутренности станции, а командир что-то насвистывал. Потом я сказал:
— А инструменты, запаска есть?
Он молча выложил передо мной ящик защитного цвета и спросил:
— Номерок-то откуда?
— Нас в поезде возили, — ответил я. — Как прикрытие… Меня и Сашку. Ну, и других, но из нас троих только мы с поезда, Женька…
— Ясно… Ну что там?
— Пока не пойму.
С рацией обращались по-хамски всё последнее время. Может быть, и когда она была в руках у немцев, но уж тут-то — точно.
— А фамилия-то твоя как?
— Шалыгин, я уже говорил… — я аккуратно извлекал лампы, просматривая штекеры контактов.
— А родители в Новгороде, говоришь?
— Да.
— А сюда как попал?
— Сбежал, — всё это напоминало допрос в милиции, куда я однажды попадал. — К партизанам и сбежал.
Хокканен задавал вопросы снова и снова. По несколько раз повторялся, спрашивал иногда ну абсолютную ерунду. Я терпеливо отвечал, пытаясь реанимировать рацию, и на вопросе: «А сколько тебе лет, ты говорил?» — она вдруг каркнула, свистнула и выдала:
— …под Ленинградом велась контрбатарейная борьба. Артиллерией врага повреждены три катерных тральщика. Авиация Балтийского флота бомбила Хельсинки, Таллин и остров Гогланд, позиции противника у посёлков Володарского и Михайловского, железнодорожный узел Пскова, прикрывала Кронштадт и корабли на Неве, отражала налёты на перегрузочные пункты Кобону, Лаврово и Волховстрой. В воздушных боях сбито два и повреждено пять самолётов неприятеля…
Триумфально откинувшись назад, я повернул верньер настройки (его ни с чем не спутаешь) и в землянке раздался отчётливый стук в дверь.
— Это Би-Би-Си, — сказал Хокканен. — Ну что ж, неплохо. Ты, Борис, пойди посиди наверху. А Сашку позови. Белобрысый — это ведь Сашка?
16
Отряд «Смерч» был остатком партизанского полка имени Яна Фабрициуса, разгромленного немцами страшной зимой 41–42 годов. Полк насчитывал почти пятьсот человек и имел даже артиллерию. К сожалению, его командир — бывший секретарь райкома — при всей личной храбрости и преданности делу был ещё и крайне глуп (прямо об этом не говорили, но я понял) и путал руководство посевной с руководством боевыми действиями. Он ввязался в настоящий бой со следовавшими к фронту частями немецкой 227-й пехотной дивизии, которые превосходили партизан и численно и в вооружении, а главное — в свирепом умении воевать, приобретённом за два года на просторах Европы. В результате немцы полк разгромили, а каратели, полицаи и егеря гнали его остатки, пока не затравили практически последних.
Вот в те дни пожилой, похожий на удивлённого гномика человек, в мирной жизни — бригадир торфоразработчиков Дубасов Мефодий Алексеевич спас полсотни человек, уведя их тропами в глубь хорошо известных ему лесов. Он и стал командиром отряда. Придётся мне есть червяка.
Хотя я, признаться, думал, что он завхоз. За командира я принял того, высоченного, в коже. Но это оказался политрук отряда, Илмари Ахтович Хокканен, действительно настоящий политрук Красной Армии, финн по национальности, прибившийся к отряду позже с группой окруженцев.
Дела у отряда были так себе. Он насчитывал сейчас сорок семь человек — два взвода — двадцать и двадцать два человека — плюс пятеро в отделении разведки (стало; почему — поймёте!). Имелись три пулемёта — два польских «браунинга» и наш «дегтярь» — но в страшном дефиците были патроны и гранаты, хронически не хватало взрывчатки, не было совсем медикаментов и не хватало еды. Связи с Большой Землёй не имели уже месяц — вышла из строя рация, что с ней делать — не знал никто (пока не пришёл славный я). Связи с подпольщиками в городе не было тоже — подпольный райком немцы разгромили в марте. Связь с агентурой в деревнях приходилось осуществлять с огромными трудностями. Почти не было связи и с соседями — иногда по нескольку недель не знали, что они делают и целы ли вообще. Принимать новых людей в отряд — а желающие были, и немало, численность можно было сразу увеличить втрое! — стало бессмысленно за отсутствием оружия.
Правда, как ни странно, в отряде сохранялся очень высокий моральный дух. Большинство бойцов пострадали от оккупантов — даже не столько от немцев, сколько от эстонских карателей — и настроены были сражаться до победы или до смерти, не особо думая о политике. Остальные — военные, пришедшие с Хокканеном — просто не мыслили себе поражения Красной Армии и воодушевлялись пониманием того, что помогают ей сражаться.
Поразило меня, что собой представляет наш враг. Ну, немцы — это ясно. Я знал и о том, что на их стороне тут воевала испанская «Голубая дивизия». Естественно — эстонцы и латыши. Конечно — наши предатели. Датчан сам видел. Но тут оказались голландцы, фламандцы, валлоны, норвежцы… Воистину — всякой твари по паре! Убиться можно… Мне оставалось только гадать, почему, стоит какому-нибудь козлопсу попереть на Россию — как к нему немедленно и охотно присоединяются толпени желающих поучаствовать. З-загадка. То ли нас там так боятся, что пытаются бить всем миром. То ли не любят за то, что мы не такие, как все.
Это всё мы узнали, надо сказать, немного позже. А пока что Григорий Ефимович — так, оказывается, звали второго нашего конвоира, старшего группы, обнаружившей нас — притащил ворох одежды и вывалил прямо перед нами на траву. Мы втроём сидели возле штабной землянки и гадали, что будет дальше.
— Выбирайте, мальца, — сказал он добродушно. — Тут всякое есть. Этого-то хватает. Если какое побитое, с мертвяков — то потом подштопаете.
Раз одевают — то расстреливать не будут во всяком случае. Я рассудил так и вытащил из общей кучи камуфляж. Не такой расцветки, как мои штаны, но целый, мешковатый, с капюшоном на кулиске. А в следующую секунду обнаружились… ботинки. Мне даже сперва показалось, что это мои — но это оказались просто высокие ботинки, потёртые, на мощной подошве, с медными пистонами и кожаными шнурками с узелками на концах. Вторым чудом оказалось, что они подошли мне по размеру. У кого-то была маленькая нога…
Мы ещё и прибарахлиться не успели — нас окликнули:
— Э, — мы подняли головы. Это оказался Лёшка, здорово кренившийся на сторону под тяжестью нашего оружия и снаряги. — Мефодий Алексеевич приказал вернуть вам… вот, держи, — Лёшка протянул мне свой карабин. Я посмотрел — на боку у него среди прочего висел явно мой ЭмПи.
— Верни, — коротко сказал я, кивнув на пистолет-пулемёт. Лёшка сузил глаза:
— Бери, что дают.
— А мне его никто не давал. Я его сам добыл. Ну?
— По морде хочешь? — прямо осведомился он. — Ты тут ещё никто. Так что всё честно.
— Речь не о честности, — сухо сказал я. — Это, — и я снова кивнул, — моё оружие, а не твоё.
— Ты мне надоел, — сообщил Лёшка. И ударил в ухо.
Конечно, он бы меня свалил — старше на несколько лет и здоровей чисто физически. Но я был начеку — и помог ему продолжить удар, а, когда он оказался ко мне спиной, отвесил ему пинка. Лёшка пробежал несколько шагов под общий смех, спотыкаясь и бурно размахивая руками, но удержался на ногах. Повернувшись ко мне с багровым от злости лицом, он бросил оружие в траву и устремился на меня. «Отмщать».
Ню-ню.
Я швырнул его через себя с упором в живот и, сев сверху, коротко и резко стукнул в верхнюю губу сгибом пальца. Из глаз Лёшки потоком полились слёзы. Я встал, положил возле него карабин и поднял свой ЭмПи.
— Погоди… Борис, так тебя?
Я оглянулся и увидел молодого лопоухого офицера — именно офицера, хотя в знаках различия я не разбирался — кубики-ромбики… Я его видел и раньше, но как-то не обращал внимания. Он кивнул мне:
— Ну-ка?
В его руке появился нож — разведчицкий, с воронёным лезвием. Начавшие было расходиться зрители заинтересованно притихли и остались стоять. Я положил в траву оружие и пригнулся. Офицер скользнул вперёд, но я не дал ему закончить броска — ударом ноги в колено заставил его потерять равновесие, перехватил руку и, вывернув её с нажатием на локоть снаружи, вырвал нож, а потом дал противнику упасть.
— О-о-о-о… — пронеслось по толпе. Офицер встал, как ни в чём не бывало и спросил:
— Самбо? — я кивнул, протягивая ему нож. — А боксом занимался?
— Немного.
— Служишь у меня, — коротко сказал он. — Лейтенант Горелый, Виктор Викторович, командир отделения разведки.
— Я только с Сашкой и Женькой, — тихо сказал я. Офицер склонил голову к плечу, отчего стал похож на задумчивого Чебурашку:
— Я ведь и приказать могу.
— Я понимаю…
— Ладно, — он хлопнул меня по плечу. — Вместе так вместе. У меня всё равно людей не хватает. Я и ещё двое… Пошли устраиваться, вон наша землянка…
… - Я, сын великого советского народа, по зову нашего народа и партии, добровольно вступая в ряды партизан Ленинградской области, даю перед лицом своей Отчизны, перед трудящимися героического города Ленина свою священную клятву партизана. Я клянусь до последнего дыхания быть верным своей родине, не выпускать из своих рук оружия, пока последний фашистский захватчик не будет уничтожен на земле моих дедов и отцов. Мой девиз — найти врага, убить его! Стать охотником-партизаном по истреблению фашистского зверья. Я клянусь свято хранить в своём сердце революционные и боевые традиции ленинградцев и быть всегда храбрым и дисциплинированным партизаном. Никогда, ни при каких обстоятельствах, не выходить из боя без приказа командира. Презирая опасность и смерть, клянусь всеми силами, всем своим умением и помыслами беззаветно и мужественно помогать Красной Армии освободить город Ленина от вражеской блокады, очистить все города и сёла Ленинградской области от немецких захватчиков. За сожжённые города и сёла, за смерть женщин и детей наших, за пытки, насилия и издевательства над моим народом я клянусь мстить врагу жестоко, беспощадно и неустанно. Кровь за кровь, смерть за смерть! Я клянусь неутомимо объединять в партизанские отряды в тылу врага всех честных советских людей от мала до велика, чтобы без устали бить фашистских гадов всем, чем смогут бить руки патриотов: автоматом и винтовкой, гранатами и топором, косой и ломом, колом и камнем. Я клянусь, что умру в жестоком бою, но не отдам тебя, родной Ленинград, на поругание фашизму! Если же по своему малодушию, трусости или по злому умыслу я нарушу эту клятву и предам интересы трудящихся города Ленина и моей Отчизны, да будет тогда возмездием за это всеобщая ненависть и презрение народа, проклятие моих родных и позорная смерть от руки товарищей…