Датчан — откуда бы они тут ни взялись — было больше нас раз в десять, но «максим» слегка уравнивал шансы — у них не имелось пулемётов. Я видел боковым зрением, как Колька подаёт Эйно матерчатую ленту, и «максим» грохочет, срезая не только кусты подлеска, но и солидные деревца. На прогалине лежало с полдюжины трупов, это могло показаться удивительным, но я вспомнил, как «АСК» говорил нам: в современной войне на то, чтобы убить одного противника, тратят по нескольку тысяч патронов. Конечно, это не современная война, но я, например, потратил уже четыре патрона и не попал… ага! Около дерева появился наугад брызжущий огнём ствол, и я опять вспомнил, что нам говорили на стрельбах — откуда появился ствол, оттуда высунется и враг! Я прицелился в край дерева повыше ствола и нажал спуск.
Светловолосая голова — пилотка с неё свалилась — брызнула алым и ткнулась в корень.
Убил? Да, убил. Я его убил.
Затвор почему-то не двигался. Ах да — патроны кончились… Я вытащил из кармана камуфляжа обойму, вставил в магазин, дёрнул затвор — пустая обойма вылетела вверх. Есть…
— Слева! — крикнул кто-то. Я крутнулся на бок и увидел, как худощавый чубатый парень закалывает кинжалом, навалившись сзади, одного из наших, а другой — в расстёгнутом френче — оскалившись, стоит на коленях и в занесённой правой руке у него граната. Я выстрелил от бедра, по стволу — гранатомётчик запрокинулся, падая, граната взорвалась где-то сзади… на меня прыгнул тот, с кинжалом — Эйно встретил его в броске ударом кулака в лоб, я услышал, как что-то хрустнуло… Коротко вскрикнул Колька — и упал на станок пулемёта. Пуля, попавшая в прорезь щитка, угодила ему в лоб.
— Потафай! — крикнул Эйно, сваливая Кольку в сторону. Я перекатился к цинку, потянул ленту, и «максим» снова загремел. Мимо меня проскочил пригнувшийся Сашка, наклонился над телом убитого врага и, покопавшись, встал на колени, одну за другой бросил две гранаты, залёг снова и начал стрелять. — Потафай!
— Всё! — закричал я, отпихивая цинк и хватаясь за винтовку.
До меня дошло, что нас осталось четверо — мы с Сашкой, Эйно и Сергей Викентьевич. За деревьями что-то кричал повелительный голос, потом ударил пулемёт — один, а следом другой, «максим» содрогнулся, в его щитке открылись сразу несколько рваных дыр. Сашка снимал с убитого мною гранатомётчика пистолет-пулемёт. Я выстрелил точно в грудь перебегавшему солдату… Сергей Викентьевич, стоя на коленях, стрелял из нагана с вытянутой руки, потом поднёс оружие к виску, нажал спуск — и отбросил револьвер с перекошенным лицом, выстрела не было.
Бум!
10
— Ты как, Борька?
Сашка держал мою голову на коленях. Я оттолкнулся и сел.
Мы сидели в телеге. Точнее — сидели Сергей Викентьевич, Эйно и Сашка, а я до последнего момента лежал. Возница похлопывал вожжами, слева, справа и сзади шагали с десяток полицаев — устало и молча. Я обнаружил, что изо всей одежды на мне остались одни штаны. Сашка, поймав мой растерянный взгляд, невесело усмехнулся:
— А как же… Тебя гранатой оглушило. Я к тебе — а тут сзади навалились. Нас четверых и взяли. Недолго мы на свободе пробыли.
Я промолчал, подумав, что между прежней несвободой и нынешней всё-таки есть разница. Сейчас-то я пленный. А точнее — бандит, потому что партизан считали бандитами. И я не удержал вопроса:
— И чего теперь?
— Теперь расстреляют или повесят, — буднично отозвался Сашка. — Если не извернёмся удрать… А ты здорово стреляешь, я видел. Раз — и тот только башкой дёрнул… Кольку жалко.
— Нас пожалеть надо. — выдавил я. Сашка подумал и кивнул:
— И то…
— Болтать-то хватит, хватит болтать, — уныло пробурчал длинный полицай.
— А что? — Сашка огрызнулся. — Застрелишь, шкура? Давай…
— Да ладно, чего ты… — буркнул полицай. — Не надо болтать-то…
— Мальчишки, — услышал я шёпот Сергея Викентьевича, — если удобное место увидите — прыгайте и бегите. Мы с Эйно их задержим. Сразу бегите, как увидите, что можно.
Я бы не испугался бежать, честно. Но тут было некуда. Я зло спросил в пространство:
— Кто мои колёса с…дил? Они же вам малы, пидарасам, — и подумал: «Господи, прости за ругань…»
— Мне в самый раз, — отозвался без обиды один, шедший сбоку. — Важные ботинки. А тебе что. Тебя всё равно шлёпнут. Лучше я буду носить, чем немцы.
— Да лучше чёрту, чем тебе, — искренне сказал я. — Хорошо вас кормят-то хоть, шакалы? Или объедки позволяют подбирать?
— Лайся, лайся, — опять не обиделся он. Я пожелал:
— Можешь ещё из моих носок суп сварить и схавать, козлина.
Голова, болевшая сначала, прошла быстро. И, оглянувшись в первый раз, я увидел, что мы вползаем на деревенскую улицу. Посреди неё стоял танк — какой-то не страшный, смешной, похожий на утку, даже без пушки, с двумя пулемётами в маленькой башенке. Возле большого дома, стоявшего в вырубленном палисаднике, замер мотоцикл, легковушка, возле которой возился шофёр. Больше солдат не было видно. Над входом висел флаг. Ближние дома тоже были разрушены, хотя подальше деревня была вполне обычной, я даже увидел людей — гражданских, так сказать.
На крыльцо вышел длинный — не высокий, а именно длинный, худой и нескладный — молодой офицер. Не армейский, а эсэсовец, я званий не знал, но по петлицам отличил. Наверное, он нас увидел в окно и сейчас смотрел недовольно, что-то дожёвывая. Обедать помешали… Или завтракать, судя по времени. Один из полицаев подбежал к немцу и начал что-то объяснять на ломаном немецком. Немец смотрел сверху, с крыльца, как смотрят на пытающуюся подражать человеку обезьяну. Потом махнул рукой и свистнул.
Из-за дома появились четверо солдат — тоже эсэсовцев, здоровых, как шкафы. Офицер ушёл в дом, несколько раз ткнув пальцем и что-то прогундев. Если бы эти чёртовы полицаи тоже куда-нибудь ушли… но они торчали вокруг и смотрели, как нас сдёргивают с телеги.
Один из эсэсовцев вывернул мне руки — так, что локти сошлись за спиной, и я невольно вскрикнул и рванулся. В тот же момент второй ударил меня кулаком в грудь, и я пришёл в себя только внутри дома, когда меня, абсолютно голого, впихнули в небольшую комнату.
Этот самый офицер сидел за столом в углу и пил кофе. (Сволочи, ну что они, сговорились, что ли?!) У торца стола пристроилась пышноволосая красавица в безукоризненном мундире, перед ней лежали блокнот и ручка. Она сразу уставилась на меня, дёрнула углом рта и что-то сказала офицеру. Тот засмеялся. Я понял, что им смешно, как я прикрываюсь ладонями, но отвести их не мог. А в углу, около другого небольшого столика стоял амбал в резиновом фартуке поверх формы. А на столике лежали предметы.
«Вот и всё,» — подумал я, уже не в силах отвести от них взгляда. Я даже не сразу сообразил, что женщина меня спрашивает — почти без акцента, только очень медленно и раздельно, явно подбирая слова:
— Мальчик. Твоё имя?
— Шшшшшалыгин… Ббббборрис, — это получилось унизительно, но я ничего с собой не мог поделать.
— Сколько тебе лет?
— Ччччетрнацть…
— Ты бежал из поезда?
— Ддддда.
Они какое-то время что-то сверяли по бумагам. Амбал перекладывал с места на место свой инструмент и зевал, потом щёлкнул резиновой плёткой и подмигнул мне. Я чуть не обоссался и судорожно стиснул ладони. Женщина тем временем снова начала спрашивать:
— Ты стал партизан?
— Ддда…
— Где младшие дети?
— Й…йа нннн… я не знаю. Они ушшшли.
— Куда?
— Я не ззззз… я не знаю. Им кккомандир скк… сказал.
— Кто ваш командир?
— Он уббббб… Убит он.
Она кивнула. Потом сделала амбалу жест ладонью. Я почувствовал, как по спине катится пот и слабеют ноги. И попросил:
— Не надо. Пожалуйста.
— Кто ваш командир? — повторила она.
— Я честно говорю… — меня снова тряхнуло: — Уббит…
Амбал рывком отбросил меня к стене, и я опомниться не успел, как мои руки за спиной взлетели к потолку. Я выгнулся, стараясь сохранить контакт с полом хотя бы кончиками пальцев — и поперёк живота лёг удар той самой плёткой. Мне показалось, что всё тело ниже живота оторвалось и упало на пол. От боли я даже не закричал, хотя из глаз хлынули слёзы.
— Кто ваш командир? — снова спросила женщина. Я всхлипнул, подавившись воздухом. Если я скажу — Сергея Викентьевича точно расстреляют. А нас? А меня? Так и так ведь убьют… Мои мысли прервал новый удар — между ног. От него я закричал и пополз ногами вверх по стене. Офицер допил кофе и засмеялся. Женщина сказала:
— Тебя могут просто расстрелять. А могут тут долго мучить. Если хочешь получить пулю, мальчик, то ты должен говорить, кто ваш командир.
— У! У! У! Би-ит! — выкрикнул я, корчась так, чтобы прикрыться от новых ударов. Их не последовало… в тот момент. Когда же я снова обвис, женщина сказала:
— Пауль, бейте его, пока он не скажет правду…
…Воду мне выплеснули прямо в лицо. Она была ледяная, колодезная. Женщина со стаканом в руке стояла передо мной.
— В конце концов, это не важно, — сказала она, допив из стакана остатки. — Мы вас всё равно расстреляем. Но если кто-то из других скажет, что командир среди вас, то его мы расстреляем. А вас, — она улыбнулась, — вас посадим на колья. Прямо на заборе.
— Вам… — я давился дыханием, страшно болело всё тело. — Вам не… противно это… делать? За… зачем? Если бы что-то… важ… ное… А так… за… зачем?
— Профилактика, мальчик, — пояснила она так, как будто объясняла классу новую тему. — Вы должны нас бояться. Нас — своих будущих хозяев. Только так можно держать в повиновении рабов. У нас с Клаусом, — она улыбнулась офицеру, — будет имение недалеко отсюда, когда война закончится. Нужно тренироваться уже сейчас. Если бы у нас было побольше времени, я бы приказала Паулю поработать над тобой, как следует и ты бы назвал командиром любого, хоть самого себя, только бы это прекратилось. Но надо отдать тебе должное — ты выносливый. Посмотрим, что скажут твои товарищи…
И она, отшагнув назад, нанесла мне удар — ногой в изящном сапоге в пах. И засмеялась…
…Мы с Сашкой провалялись на соломе в каком-то сарае до полудня почти без сознания. Его били ещё сильней, чем меня, а вот взрослым нашим товарищам досталось меньше — очевидно, их бить было не так интересно. И вообще у меня создалось впечатление, что эта сука не лгала — им в принципе не было дела до того, что мы скажем и что мы можем знать.
Они были настолько уверены в своей победе, что не боялись нашего сопротивления.
Земля в сарае, куда нас бросили, под соломой была утоптана до каменного состояния. Стены — щелястые, но вокруг ходили аж трое часовых. Это Эйно и Сергей Викентьевич проверили без нас, пока мы валялись никакие.
Когда я пришёл в себя и смог натянуть брошенные следом трусы и штаны, то первым делом нащупал галстук. Он был цел. Почему-то это меня успокоило.
Странно, но правда.
11
Рассвет был какой-то нелетний, серый и робкий. Он вползал в щели неохотно, словно ему было стыдно за то, что он должен принести людям в сарае. Я лежал на соломе и ни о чём не думал. Голова была пустая и лёгкая. Спать не хотелось совсем и страшно не было. Я смотрел, как медленно светает, слушал какие-то звуки в просыпающейся деревне и видел спину Сашки, который, не отрываясь, смотрел в широкую щель. Потом, когда стало почти совсем светло, Сашка повернулся и сказал негромко:
— Вставайте, нас расстреливать идут. Яму выкопали.
Сергей Викентьевич и Эйно завозились и сели. Я понял, что они тоже не спали. Всё тот же серый свет обрисовывал их совершенно спокойные лица. Сергей Викентьевич пробормотал:
— Побриться бы, а то зарос… — под его ладонью отчётливо зашуршала щетина на подбородке. — Ну что, значит, всё… Встали, а то подумают, что мы боимся.
Мы поднялись — все четверо. Сергей Викентьевич положил ладони нам на плечи, и я услышал:
— Будьте мужчинами… — и не понял, о чем он говорит и кому.
Дверь открылась.
За нею не было ни солнца, ни утра — ничего, кроме тумана, в котором чернели ветки кустов, забор и отвал свежей земли. Совсем рядом, шагах в десяти от сарая. По обе стороны двери стояли с полдюжины карателей в глубоких шлемах, с винтовками. Около ямы виднелись ещё двое — похоже, местные полицаи. Немец был только один — высокий, худощавый, стройный и улыбающийся. Не тот, который меня допрашивал вчера. Но тоже эсэсовец — под маскхалатом виднелись петлицы.
— Кто рано фстайот, тому Бок потаёт, — сказал он. — Топрое утро, товарищи коммунисты. Прошу на расстрел.
И он сделал изысканный жест рукой. Я вяло подумал, что немец боксёр — очень характерные пальцы — и пошёл к двери первым. Один из карателей взял меня за плечи, второй каким-то тросом быстро скрутил запястья за спиной. От обоих пахло сырой формой и табаком. Трос больно врезался в тело, но я ощутил эту боль, как нечто очень далёкое. Больше всего мне хотелось, чтобы выглянуло солнце. Хоть на секунду.
— Ну, пошёл, — сказал немец весело. — С Боком.
Трава оказалась обжигающе холодной. Я считал шаги и смотрел на нашивку идущего слева карателя. Чёрный — наша эстонская земля… синий — наше эстонское море… а белый — снега Сибири, куда вас, козлов, всех сошлют… И ведь сошлют. Исторически доказано. Только я, Борька Шалыгин, сейчас погибну от рук человека, которого для меня, Борьки Шалыгина, и нет, быть не должно…
Свежевырытая земля была неожиданно намного теплее травы, я переступил на неё почти с удовольствием. Она поползла под ногой, я качнулся и почти упал, но один из полицаев — молодой, с какими-то больными глазами — поддержал меня и сказал:
— Это… осторожней.
Его напарник — невысокий и толстый, с маленькими глазками — заржал и кивнул:
— Это верно. А то упадёть — чего сломаеть ишо, — и замахнулся на меня прикладом: — Змеёныш!
— Хальт! — крикнул эсэсовец, и полицай испуганно вытянулся в струнку.
А на меня обрушился страх, и это было отвратительно. Туман заплясал, закружился, в ушах взревело, рот наполнился вкусом горячего металла, а живот свело мучительной судорогой и я едва удержался от того, чтобы наложить в штаны. Даже в бою я так не боялся! Очевидно, Сашка заметил это — он подставил мне плечо и прошептал:
— Ну держись…
— Я… ничего… — с трудом ответил я. Приступ отхлынул, но страх остался — леденящий страх, замешанный на понимании, что сейчас меня убьют. И уже ничего не изменить, не спастись, даже чудом — нет партизан, которые вот сейчас должны ворваться на околицу под победный автоматный треск… Я покрепче прикусил губу и встал прямо.
Какая же тёплая и сырая земля…
Каратели не спешили строиться. Один из них что-то сказал Эйно, мотнул головой недвусмысленно — отойди в сторону. Эстонец страшно побледнел, глаза сузились и он отвернулся с такой гадливостью, что каратели недобро запереговаривались. Но ропот умолк — от сарая шёл офицер. Он шёл неспешно, пощёлкивал по штанине маскхалата прутиком и насвистывал что-то бодрое. Носки сапог блестели от росы и я смотрел на них, как заворожённый. Мне казалось, что немец идёт медленно-медленно, и я желал, чтобы тот не дошёл никогда. Шаги были длинные и тягучие, как кисель. Может, он и правда не дойдёт? Не может он дойти, потому что я не могу умереть…
Офицер встал перед приговорёнными. Перед нами. Он по-прежнему улыбался, но в глазах улыбки не было.
— Он стелаль сфой випор, — подбородок указал на Эйно. — Но ви ещё мошет спасти сфою шиснь. Это просто. Кто кричит: «Шталин капут!» — он перестал улыбаться, — тот жифёт. Кто нет — тот бутет мёртф. Всё просто, — он бросил прутик через головы стоящих у ямы людей в неё и коротко рассмеялся. — Я срасу его отпускаю. «Шталин капут!» — и… — он сделал широкий жест рукой. — На фсе шетирь стороны. Зо? — он сделал шаг влево и кивнул Сергею Викеньтевичу.
— Могли бы и не задавать этот вопрос, — казалось, что Сергей Викеньтевич ведёт светскую беседу. — Вы же знаете, что я коммунист.
— Ти мёртф, — эсэсовец улыбнулся, и я обмер от этих слов.
— Вы тоже, — сказал Сергей Викеньтевич. — Просто вы этого ещё не поняли… Мальчики, — он чуть повернул голову, — крикните. Я приказываю. ОН простит. Вы должны жить. Понимаете, должны жить. Вы будущее страны.