Союз сакмагонских дозоров. Во-первых, мы создаем некий идеологический полюс, способный отвратить взгляды хотя бы некоторой части молодежи (на то, что удастся отвратить всех, у меня надежд не было) от революционных идей и направить к идеям национальным. То есть появляется некая иная идеология. Ну, не совсем иная — русофилы и почвенники здесь есть, и довольно активны, — но иным образом оформленная и закрепленная. К тому же овеществленная не в пространных рассуждениях и заумном философствовании, а в очень привлекательных для молодежи вещах — тусовках, походах, песнях и всяком таком.
Во-вторых, работа в сакмагонских дозорах займет свободное время студентов заботой и обучением молодежи школьного возраста, а не спорами о путях осуществления социальной революции. То есть времени у них на революционную деятельность также не будет.
В-третьих, эта работа даст тем, кого я уже изначально видел в роли своего кадрового резерва, навыки руководства и управления коллективом.
Было еще и в-четвертых, и в-пятых, и в-шестых… а если подумать, можно увеличивать этот перечень бесконечно. Тем более что ограничиваться Россией я не собирался. Хотя идеологическую подложку у меня будет разрабатывать Дмитрий Иванович Иловайский,[12] о чем я уже имел с ним беседу, в процессе которой он пришел в восторг от моей идеи. Ее основным ядром станет даже не столько конкретная русская история, сколько вообще противостояние «цивилизация — варварство». То есть сакмагоны — охранители границ цивилизации против варварства. Даст Бог, на всю Европу движение сакмагонов распространим, а то и далее. Скауты-то мировым движением стали. Мы чем хуже? Форма, атрибутика, ритуалы — с этим я помогу, пионерское детство забыть еще не успел. Так вот, для того чтобы ребята были способны исполнять обязанность мастеров-сакмагонов (а что тут голову ломать, возьмем уже привычные ранги) и старших дозора с требуемым уровнем эффективности, им нужно создать тренировочную базу и условия для работы. Ничего этого в выкупленном мною под общежитие доме не было.
— Займемся этим, Мефодий Степанович, непременно, — пообещал я. — А насчет руководителя программы еще не думали?
— Есть несколько кандидатов, — отозвался Курилицин. — Тоже из числа бывших офицеров. Я представлю.
— Хорошо. А проект ремонта как, согласован?
— Да, все как вы сказали. Комнаты на шесть — восемь человек. Туалеты и умывальные комнаты на каждом этаже, водяное отопление на все здание. На первом этаже столовая, кухня, читальня и спортивный зал с тяжестями. Во дворе еще тяжести, турники и брусья. А также баня и лыжный сарай. Селить опять же предусматривается, как вы сказали, по одному человеку с факультета в комнату. То есть инженер, химик, биолог, финансист или там инженер, оптик, геолог, юрист. Инженеров будем набирать более всего, — пояснил Курилицин остальным.
— А правила внутреннего распорядка еще не прикидывали?
— Это я думаю поручить кандидатам на должность коменданта. Заодно посмотрим, на что человек настроен. А то некоторые слишком много вольности дают, а другие — наоборот, так гайки завернуть пытаются, что люди от них куда ни попадя кидаются. В ту же «Народную волю», например.
Я усмехнулся:
— Ну, в народовольцы отнюдь не из-за закрученных гаек шли. Но я понял, что вы имели в виду. Отлично, так и поступим. Только потом покажите мне, что они вам напишут. И окончательный выбор буду делать тоже я сам. Закончите отбор на четырех — пяти кандидатах и приведите их ко мне на беседу. Тут ошибиться никак нельзя. Если все пойдет как хочется, мы такие общежития скоро и в других городах открывать будем. А их коменданты станут в нашем первом практику проходить, чтобы не запороли чего. Нам ведь толковые специалисты надобны, а не пламенные революционеры.
И все присутствующие обменялись усмешками.
В принципе, шанс на то, что все пойдет так, как я планировал, был. И немалый. Я ведь рассчитывал не только на идеологическую обработку и контроль со стороны персонала (а задачу присматривать за мальчишками я собирался возложить не на одного лишь коменданта — на нем будет все замыкаться, — но и на поварих, истопника и остальную обслугу), а еще и на то, что на нужные мне цели будет работать и обычная человеческая благодарность. Сироты и мальчишки из бедных семей получат ведь не кусок хлеба Христа ради, а профессию, причем хлебную, да еще и почти гарантированное рабочее место. Если закончат обучение. Если — потому что я не собирался держать в этой программе бездельников. Право на проживание в общежитии и питание за мой счет получат только те, кто будет учиться. Причем хорошо. Нет, я понимал, что мальчишки, посещавшие церковно-приходские школы, в первое время будут заметно отставать от выпускников классических гимназий, коим по действующим ныне правилам одним и было разрешено поступать в университет. Поэтому в первый год им будет послабление. Но за год они должны подтянуться. И уже со второго года обучения всем, кто не способен осилить программу не более чем с одним «удовлетворительно», грозит оказаться на улице. А с третьего проходной оценкой станет считаться уже «хорошо». Так что если учитывать, что поступать в университет и институты эти ребята должны по моему личному именному прошению (иначе их как не окончивших классическую гимназию никто не возьмет), то вылет из моей программы будет означать для них не только лишение бесплатного питания и проживания, но еще и невозможность продолжить образование. То есть мотивация для того, чтобы учиться, у них — ого-го!
— Что по подбору людей для сего проекта?
— Только начали, — снова отозвался Курилицин. Штабс-ротмистр молча кивнул. — Некому было подбирать. Но по университету и институту инженеров путей сообщения уже кандидатуры есть. А первоначальный отбор думаем возложить на студентов. На тех, что из глубинки. Все одно на лето домой поедут — пущай и поищут кого посмышленей. Да и поднатаскают за лето. А в августе пошлем человек трех-четырех проверить, кого отобрали. Кого возьмем — за тех заплатим, а кого нет — увы.
— И во сколько голову оцениваете? — усмехнулся я, но Курилицин ответил серьезно:
— Репетиторство господам студентам приносит максимум десять рублей в месяц, чаще же в разы ниже… Вот и заплатим за каждого, кого отберем, по червонцу. Ежели кто двух или там пятерых подготовит — неплохое подспорье выйдет.
— Эк ты сказанул, — улыбнулся Канареев. — Пятерых…
— Так ведь не бестолковых балбесов обучать будут, — все так же серьезно сказал Мефодий Степанович. — Та ребятня сама должна за такой шанс зубами уцепиться, ежели не дураки. А дураков нам не надобно.
Я молча кивнул. Все так.
— Как там с подбором кураторов на зарубежные стажировки?
— У меня все готово, — тут же откликнулся Курилицин. — Все кандидатуры на проверке у Викентия Зиновьевича. Тем более что там две трети — бывшие жандармы.
— Семерых уже проверили, двое отсеялись, — в свою очередь доложил штабс-ротмистр. — С остальными пока работаем.
— А почему отсеялись? — уточнил я.
— Вороваты оказались, — коротко доложил Канареев. — Но для первых двух групп, кои вы собираетесь отправить в ближайшее время, кандидатуры уже есть. Завтра представлю для беседы.
— Хорошо. Что еще?
— Вот. — Курилицин раскрыл папку и передал мне листок, — ежемесячный доклад по изобретателям. Ежели мне будет позволено высказать свое мнение, то более всего меня впечатлил только один. Некто Федор Блинов. Из крестьян.
— И чем же он вас так впечатлил, Мефодий Степанович? — слегка расслабившись, усмехнулся я.
— Настырностью, — сказал как отрубил Курилицин. — И неуемностью.
— А что он изобрел?
— Ну, в привилегии это называется… — Мефодий Степанович водрузил на нос только что снятые очки и, взяв положенный передо мной лист, прочитал: — «Вагон особого устройства с бесконечными рельсами для перевозки грузов по шоссейным и проселочным дорогам».
Я несколько мгновений вдумывался в эту фразу, а затем до меня дошло, и я резко подался вперед. Оп-па! Неужели гусеничный транспорт изобрели в России? Никогда бы не подумал! Или снова открываем уже открытое? Ладно, главное — привилегия у нас есть.
— Привилегия только российская или?..
— Российская, — улыбнулся Курилицин. — Откуда у крестьянина деньги на международные? Да и не думал он об этом.
— Так, Викентий Зиновьевич, озадачьте юриста, пусть прошерстит иностранные патенты, есть ли схожие и насколько. Если есть возможность, пусть готовит регистрацию. А вам, Мефодий Степанович, большое спасибо. А я-то все голову ломал по поводу экскаваторов…
Трое моих помощников многозначительно переглянулись — мол, еще одно незнакомое слово сорвалось с уст его высочества, так-так… Все трое уже давно пасли меня и думали, что я этого не замечаю. Но с этим словом у них — пролет. Экскаваторы уже вовсю существуют, хотя в России еще не слишком распространены. У нас по-прежнему главная сила по перемещению грунта — мужик с лопатой и носилками. С тачкой, в лучшем случае. Вот только эти экскаваторы почти все на железнодорожном ходу. То есть такие платформы с установленными на них паровой машиной и стрелой с ковшом. И я ломал голову над тем, как запустить в дело идею с гусеничным движителем, но так, чтобы она исходила не от меня — и без того за мной целый шлейф всяких новшеств тянется, хотя я и пытался объяснить каждое изобретение неким житейским образом и каждое в отдельности объяснение, даже на мой придирчивый взгляд, было вполне приемлемым. Но когда изобретений слишком много, это уже не сработает. А тут такой подарок — мужик, самородок, из глубинки… наверное.
— Откуда он?
— Из Саратовской губернии.
— И этот свой вагон уже построил?
Курилицин пожал плечами:
— Нет еще вроде как. Я туда человечка отправил — должен посмотреть. Но по слухам, строит с тысяча восемьсот восемьдесят первого года.
— Хорошо. Если этот ваш человечек Блинова найдет, пусть присмотрится и пригласит его ко мне. А вы пока подберите ему пару помощников — инженера, механика, может, еще кого. Если договоримся — войду в долю, нет — просто купим патент. Хотя… — Я задумался. — Коли такой настырный — лучше бы договориться. Значит, способен при минимальной поддержке довести идею до реального воплощения… Ладно, посмотрим. Еще что есть, господа?
Курилицин и Канареев молча качнули головами, а Кац не выдержал и пробурчал:
— Ну вот, снова непредвиденные расходы, а кому деньги на это искать?
— Тогда более вас не задерживаю, — подытожил я наше совещание.
Все трое встали и, коротко поклонившись, вышли из кабинета.
У нас уже сложились некоторые традиции, одной из них было то, что сразу после совещания нашего мозгового центра ни один из его членов не оставался, чтобы переговорить со мной наедине. Мол, друг от друга у нас никаких секретов нет, если что требуется обсудить — милости прошу на общем совещании. Сразу после подобных совещаний Канареев возвращался к себе, в жандармское управление, Курилицин ехал в свой старый кабинет в Главном штабе, который ему снова выделили по моей личной просьбе (просто там был доступ к архивам и личным делам, коим Мефодий Степанович беззастенчиво пользовался), а привезенный из Кронштадта на паровом катере и в закрытой карете Кац оставался в доме дожидаться, пока его не отправят обратно. Обратно он обычно возвращался вместе со мной, поскольку я регулярно наведывался в Кронштадт, и не столько на военно-морскую базу — общение с моряками я пока старался ограничивать, — сколько к Попову и к отцу Иоанну.
Ограничение моего общения с моряками было вызвано вовсе не боязнью ответственности, а… боязнью разоблачения. Что бы там ни говорили после, к настоящему времени великий князь Алексей Александрович был опытным и боевым морским офицером. Может, уже слегка расслабившимся, но в свое время понюхавшим пороху, хлебнувшим соленой воды из нескольких океанов, побывавшим и в Африке, и в Америке, и в Китае и потому прекрасно разбирающимся в морском деле. А в любом деле, не говоря уж о таком специфическом, как морское, всегда есть и свой сленг, и свои традиции, к тому же столь долгая служба великого князя во флоте должна была породить и множество знакомств, несомненно обремененных и множеством совместных историй, пережитых приключений, долгих разговоров во время вахт. Я же из всего этого не знал ничего. Поэтому разоблачить меня людям, ранее близко знакомым с великим князем, было раз плюнуть. А людей таких хватало в двух группах современного мне российского общества — в свете, общение с которым я уже ограничил, и среди моряков.
С моряками все было не так просто. В принципе, самым разумным было бы, сославшись на плохое состояние здоровья, подать в отставку и уехать куда-нибудь, где великого князя никто не знает. Но туда, где я собирался найти деньги для своих глобальных проектов, можно было попасть только на корабле. Да и в той войне, которая должна была разразиться через каких-то двадцать лет, флоту предстояло сыграть ключевую роль. И я не видел никого, кто сумел бы подготовить его к этой роли лучше, чем я… Так что вмешательства во флотские дела мне было не избежать. И я к тому усиленно готовился, обложившись всякими справочниками и морскими руководствами. Начинать пришлось с парусного такелажа — век паруса в военном флоте уже уходил, но пока еще не ушел до конца. Даже новейшие броненосные крейсера, еще только строящиеся на наших верфях, продолжали нести на мачтах комплект парусов, и всю службу великий князь провел в тени этих белых крыльев кораблей… Разумеется, таким факультативным способом я мог постичь только небольшую толику необходимой мне информации. Наработать минимальный опыт, чтобы более-менее свободно оперировать заученными терминами, мне было негде, да и проблему взаимоотношений с офицерами это не решало. Значит, необходимо было каким-то образом замотивировать серьезные изменения привычек и наклонностей князя, причем без потери авторитета и возможностей влияния на ситуацию, но с объяснением, почему я, уже выздоровев, по-прежнему сторонюсь светской жизни и нос не кажу на военно-морской базе.
Единственной убедительной причиной изменения повседневных привычек человека высшего света, которую я смог придумать, было обращение к Богу. Над этой легендой я и работал изо всех сил. Достаточно сказать, что за последние три месяца я совершил паломничество уже по трем десяткам монастырей. Даже поездка в Москву была официально замотивирована как посещение Троице-Сергиевой лавры и Свято-Донского монастыря. Все остальное — встречи с московским купечеством, с Тимирязевым, Мичуриным, поездка в Тулу, отправка экспедиции в станицу Магнитную — осуществлялось «попутно». А протоиерей отец Иоанн официально считался моим духовником, что немало способствовало поднятию и его собственного авторитета в церковной среде. У прихожан он и так им пользовался, причем безоговорочно. Кстати, очень интересный дядька — страстный, искренний, такому начинаешь верить даже вопреки собственным установкам.
Я, как и большинство тех, кто вырос в советское время, к религии относился не слишком позитивно. Впрочем, на такое отношение не только советское время повлияло, но и постсоветское в немалой степени тоже. А как, скажите, относиться к организации, которая проповедует чистоту помыслов и спасение души, а сама вовсю гонит в страну импортный алкоголь и табачные изделия, поскольку выбила у государства право поставлять сии продукты беспошлинно или с минимальной пошлиной? А именно этим наша церковь во времена перестройки и правления Борьки-алкоголика и занималась. Потом, правда, она вроде как от этого отошла и даже подобную практику осудила, но как говорится в известном анекдоте, осадочек-то остался. Да и современные мне батюшки в массе своей ярым благочестием не отличались, предпочитая подходить к работе как к набору бюрократических процедур, а к храмам как к отданным им в пользование объектам малого бизнеса.
Но отец Иоанн внезапно открыл мне и другую церковь. Ту, каковой она должна быть… В результате я не так давно поймал себя на мысли, что моя игра на публику мало-помалу начинает становиться и не совсем игрой.
В Кронштадте я бывал почитай каждую неделю, а оттуда по всему флоту и Военно-морскому ведомству, по дворцам и светским салонам кругами расходились слухи о том, что генерал-адмирал и великий князь Алексей Романов, блестящий офицер, светский лев и изрядный бабник, сильно изменился…