А вот сейчас пришло время менуэта. Пять зениток, расположенных у ближайшего от города края летного поля, прекратили огонь, и их расчеты, шустро подсоединив колесный ход, торопливо покатили их к дороге, ведущей в сторону города. Туда же, несколько ослабив огонь по казармам пехотного прикрытия, поволокли и три «максима». Однако едва остатки немецких пехотинцев, укрывшиеся в продырявленном насквозь строении, попытались поднять голову, как подобравшиеся к зданию с фланга бойцы второй роты начали закидывать их ручными гранатами через окна, двери и проломы, образовавшиеся в и так ветхих стенах после очередей Flak’ов.
Чуть в стороне Коломиец со своими орлами, пользуясь почти полным подавлением сопротивления противника, торопливо выводил из-за колючки ошалелых пленных. А взвод разведки броском приблизился к пылающим остовам автобусов, и спустя несколько мгновений с той стороны донеслись короткие очереди ППД. Бойцы начали «контроль» обгорелых останков элиты люфтваффе. Впрочем, нет… кое-кто там все-таки выжил. Из-за дальнего ГАЗ-03-30 выбралась обгорелая фигура в дымящемся синем летном кителе и, шатаясь, бросилась бежать к самолетной стоянке. Но почти сразу же сзади нее зло рыкнул ППД, и фигура, вздрогнув, рухнула на землю сломанной куклой.
– Oh, mein Gott, Verner! – простонал кто-то этажом ниже. Оп-па, а это что такое? У меня там мыши завелись? Это я что-то слишком увлекся. Что ж, значит, сонату посмотреть не удастся. Впрочем, все уже и так было ясно… И, перехватив поудобнее свой привычный ДП, я двинулся к лестнице, ведущей вниз. А снаружи в этот момент послышался гулкий взрыв. Ага, ребята начали работать по складу ГСМ, а также по складу боеприпасов и самолетным стоянкам. Похоже, соната уже началась. А вот это… минометы? Значит, и помощь из Быхова тоже уже прижучили. Что ж, началась четвертая часть симфонии…
В общем и целом, бой продлился едва ли больше получаса. Я же обнаружил в здании ЦУПа, по которому зенитки не стреляли, опасаясь задеть меня, около трех десятков человек, часть из которых составляли связисты, метеорологи, штабные унтера, планшетисты, прибывшие на свои рабочие места ранним утром, а также те, кто при первых звуках выстрела бросился внутрь здания, надеясь найти здесь хоть какое-то укрытие. Среди них оказалось шестеро офицеров-летчиков из числа командиров (даже начальник штаба ягдгешвандера), которые поели дома и приехали на аэродром на личном транспорте. Двое из них были из состава прилетевших вчера штаффелей, которых подвезли на аэродром коллеги, а остальные – местные.
И именно эти шестеро решили оказать мне сопротивление. Во всяком случае, попытались, поскольку получилось у них это не очень. Трое погибло, причем один от дружественного огня, поскольку, как выяснилось, эти воздушные снайпера с пистолетом обращались не слишком умело. Еще один был смертельно ранен, причем так же своим – не вовремя попытался принять стойку для стрельбы стоя. Как раз в тот момент, когда его товарищ, укрывшийся за столом на пару метров дальше, высунул из-за стола руку с пистолетом и начал пулять наобум, больше со страху, чем действительно рассчитывая зацепить меня. Поэтому в целости и относительной сохранности мне достались лишь двое офицеров, а также один унтер-связист. Этого я пожалел сам, причем не из человеколюбия, а потому, что уже имел возможность убедиться, что связисты, по долгу службы либо по изначальным склонностям характера, довольно часто являются весьма информированными лицами. Куда более информированными, чем им вроде бы положено по должности и званию. Остальных я довольно быстро прижал к ногтю. Ну да две трети этих бедолаг оказались вообще не вооружены. А зачем им в ЦУПе оружие-то? А остальные хоть и были вооружены, но по умению обращаться с оружием не дотягивали даже до собственной пехоты. Так что все закончилось быстро. И аэродром мы покинули под шипение горящего алюминия и треск взрывающихся в огне патронов и снарядов к пушкам истребителей.
Допрос первых троих моих пленных мы провели только через три часа, на первом привале. Маршрут отхода был продуман и подготовлен заранее, так что за эти три часа мы преодолели около пятнадцати километров и две относительно крупных реки, похоже, сохранив при этом скрытность. Во многом потому, что примерно треть личного состава сейчас уходила не на северо-запад, как основная часть батальона, а на восток, к фронту, и на юг, в сторону Гомеля. Причем группа, отходившая на юг, делала это, как выразился старшина, «по-махновски», то есть на трех отыскавшихся на аэродроме в относительно целом состоянии автомобилях, попутно поливая из прихваченных там же на аэродроме и установленных в кузове MG все попутные немецкие машины и встреченные по пути посты и гарнизоны. Они должны были доехать до поворота на Пропойск и там действовать по обстоятельствам: либо продолжить движение на Гомель, либо свернуть на Пропойск или Рогачев. После чего, обстреляв еще какое-то число немецких машин, бросить технику и уйти в леса. Ну а затем постараться самостоятельно достичь линии фронта. Соединение их с батальоном более не планировалось. Еще одна группа лесами двинулась в сторону Рославля и Брянска. Ее задачей было «пошуметь» чуть позже, дня через два-три. Чтобы немцы, если и не разобравшиеся в причинах прошлого фиаско с нашей поимкой, то как минимум сформулировавшие наиболее правдоподобные версии этого, все свои незадействованные в поиске по первому «следу» резервы бросили именно туда. Ну а мы бы спокойно двинулись дальше.
Допрос был довольно кратким, проводили его я и Коломиец. Ну и старшина Николаев на заднем плане помаячил. Прислушиваясь, впрочем, не столько к ответам пленных, сколько к моим вопросам. Ох, не прост этот старшина, совсем не прост… Впрочем, они с Коломийцем довольно быстро переключились на бывших пленных, занявшись их «фильтрацией» и выявлением того, кто как попал в плен и как себя в нем вел. Нет, кое-что интересное немцы нам сообщили. Но с пленными надо было разобраться побыстрей. И я им предоставил в этом деле полный карт-бланш… Я же общался с немцами еще довольно долго. Почти пять часов в тот день и еще два следующих – пока мы ждали, когда даст «засветку» вторая группа… Потому что я все еще вживался в этот мир, изучал его особенности, привычки живущих в нем людей разных национальностей, их наклонности, предпочтения, их картины мира…
– Значит, товарищ старший лейтенант, подбиваете наведаться в Минск? – усмехнулся я.
– Если таково будет ваше собственное желание, товарищ капитан, – широко улыбнулся Коломиец.
– Ну а почему бы не сходить, – небрежно пожал плечами я. И все-таки интересно, кого они хотят вытащить из того лагеря?
8
Курт сунул в нос торчащему на крыльце автоматчику удостоверение офицера ОКХ, и быстро поднялся по лестнице на второй этаж. Открывая дверь, ведущую с лестницы в широкий коридор второго этажа, гауптман невольно притормозил и поморщился. Рев рейхсмаршала был слышен даже отсюда. Причем именно рев…
– А-а-а-а-г-га-а-а-р-а-а-а!
– Ja… ja… – испуганно блеял кто-то в короткие промежутки, когда рев Геринга стихал. Но почти сразу же за этим слышалось:
– А-а-ар-р-а-а-а!!
– Jawohl!
– Г-а-а-а-р-р-а-а-а!!!
– Naturlich, herr Reichsmarschal!
В коридоре у дверей кабинета, из-за которых были слышны рев и блеяние, толпилось человек двадцать офицеров разных чинов. Причем офицер с таким же званием, как и у фон Зееншанце – гауптман, обнаружился среди присутствующих только в единственном экземпляре. Все остальные были в куда более высоких чинах. Ну, еще бы! Сам факт появления такого лица в Минске должен был заставить всех местных «шишек» слететься к нему как мухи на… ну, назовем это медом. Неважно, по желанию или против оного. Хотя если вспомнить, по какой причине он сюда приехал, большинство, скорее всего, данного желания не испытывало, но деваться им было все равно некуда. М-да…
Курт притормозил, вздохнул и осторожно двинулся вперед, стараясь не привлекать к себе внимания толпившихся у дверей кабинета. Ох, как же ему не хотелось исполнять распоряжение, которое он получил из Вюнсдорфа всего полчаса назад. И надо было ему заезжать на этот узел связи!
Фон Зееншанцы всегда и во все времена предпочитали быть честными служаками, не особенно настроенным лезть наверх и максимально сторонящимися политики. Нет, совсем уж сохранить, так сказать, невинность в этом отношении они не смогли. Ибо среди предков Курта встречалось немало и генералов, и министров, причем не только земельных[51], но и повыше уровнем. Однако, согласно семейным преданиям, на которых был во многом воспитан Курт, фон Зееншанцы старались особенно не лезть в политику. Ибо она считалась занятием бесчестным, а свою честь старый аристократический род фон Зееншанцев ценил очень высоко… Полученное же распоряжение было чревато тем, что его может-таки затянуть в эту самую зловонную яму под названием политика. Причем в том случае, если он блестяще справится с порученной ему задачей, – почти стопроцентно. Но и отвертеться от него у нее не было никакой возможности. Распоряжение на этот счет было сформулировано вполне ясно и недвусмысленно – пойти, доложиться, поступить в распоряжение, исполнять все порученное.
– И давно это? – тихо поинтересовался он у единственного, кроме него, гауптмана, когда сумел-таки незаметно затесаться в толпу. Тот испуганно вздрогнул, покосился на Курта, а затем вздохнул и коротко бросил:
– С полудня. Как только приехал с аэродрома – так сразу и началось.
В этот момент дверь с грохотом распахнулась, и в коридор выскочил старый знакомый гауптмана – штандартенфюрер Либке. Видок у него был еще тот. Либке был потным, красным, а еще ему явно не хватало воздуха. Иначе зачем ему было так разевать рот и дергать застежку воротника, едва оказавшись за дверью… Ну да рейхсфюрер не даром славился умением не только жить на широкую ногу, но и блестяще накрутить хвосты. Иначе бы точно не удержался на своем месте и позиции второго человека в партии, несмотря на все свои былые заслуги. Впрочем, фюрер не очень-то и смотрел на былые заслуги. Сам фон Зееншанце знавал не одного такого, какое-то время ходившего у фюрера в любимчиках, который, решив хоть некоторое время почивать на лаврах, мгновенно лишался былого расположения и отправлялся в такие места, откуда до Берлина надо добираться неделями.
Либке быстро прошел по коридору и выскочил на лестницу, громко хлопнув дверью. А сквозь полуоткрытую дверь кабинета по коридору разнесся голос рейхсмаршала:
– Идите и помните – это дело на контроле у фюрера!
Впрочем, на этот раз он произнес эту фразу едва ли не на два тона ниже. Зато тот, кто ему отвечал, на этот раз в ответ не проблеял, а проревел:
– Jawohl, herr Reichsmarschal! – после чего дверь кабинета снова распахнулась, и в коридор буквально вывалился офицер в мундире СА со знаками различия группенфюрера. Его лицо было Курту незнакомо.
Следующие полчаса Курт наблюдал, как в кабинет, занимаемый вторым лицом рейха, постепенно просачивались все, кто до этого торчал в коридоре, отчего коридор постепенно пустел. Сам гауптман предстать пред очи столь высокопоставленной личности не торопился. Во-первых, это… ну… было бы просто нечестно, он же пришел одним из последних. Во-вторых – неправильно с точки зрения субординации. Ибо он был из всех присутствующих практически самым младшим по воинскому званию. Ну и, в-третьих (причем, если честно, эта причина была в его побуждениях самой определяющей) – с течением времени раздраженный рык рейхсмаршала, время от времени все еще раздававшийся из кабинета, с каждым новым посетителем становился все более приглушенным и спокойным.
Так что к тому времени, когда подошла очередь фон Зееншанце войти в кабинет, о том эпическом разносе, которому он сам был косвенным свидетелем, в голосе Германа Геринга напоминали только слегка рокочущие нотки. Наконец, предыдущий посетитель, которым оказался тот самый гауптман, выскочил из кабинета и Курт, глубоко вдохнув, вскинул руку, обтянутую черной лайковой перчаткой и решительно постучал в дверь.
– Да!
Гауптман распахнул дверь, сделал три четких шага и, отточенным движением вскинув руку к виску, коротко представился:
– Гауптман фон Зееншанце, господин рейхсмаршал.
Сидевший за большим двухтумбовым столом грузный человек с обрюзгшим лицом, одетый в синий мундир люфтваффе с витыми погонами, увенчанными имперскими орлами на плечах, озадаченно уставился на него, не совсем понимая, кто это только что вошел к нему в кабинет и какого хрена ему тут надо, но буквально через мгновение на его лице вспыхнуло понимание, и он кивнул:
– Ах, ну да, ну да… садитесь, гауптман. Рад, что вы наконец-то до меня добрались.
– Я был…
– Да-да, – прервал его Геринг, – мне докладывали. И как, что удалось установить?
Фон Зееншанце недоуменно замер. Это у него спрашивают, что удалось установить в процессе расследования нападения на аэродром, на котором базировался пятьдесят первый ягдгешвадер?
– Э-э, прошу простить меня, герр рейхсмаршал, но я – пехотный офицер и не обладаю должной квалификацией в области розыска и…
– Ерунда! – раздраженно тряхнул бульдожьми брылями Геринг. – Генерал Гудериан сообщил мне, что вы занимаетесь этими русскими диверсантами уже третий месяц, и что во всей группе армий нет по ним лучшего специалиста, чем вы…
Курт зло стиснул зубы. Ну, спасибо, дядюшка, вот уж удружил! Donnerwetter[52], не стоило звонить дяде из Быхова, но ему так хотелось поделиться… Рейхсмаршал, между тем, продолжил:
– …так что не скромничайте и расскажите мне, что вы там накопали. А то я пока не могу добиться от Бах-Залевски ничего внятного. А между тем – дело на личном контроле у фюрера!
Ну, еще бы. На разгромленном русскими диверсантами аэродроме, расположенном на окраине белорусского городка со смешным славянским названием Stari Bihov погиб один из любимчиков фюрера, впрочем, на этот раз вполне заслуживший подобный статус.
Вернер Мельдерс воистину был лучшим – храбрым, честным, доблестным воином, самым результативным истребителем люфтваффе, первым, превысившим результат самого лучшего аса Первой мировой войны – Манфреда фон Рихтгофена. Кроме того, он так же первым в мире превысил результат в сто сбитых вражеских самолетов, первым получил Рыцарский крест и первым же Дубовые листья, мечи и бриллианты к нему. Два первых лица рейха – сам фюрер и рейхсмаршал относились к этому молодому человеку с большим пиететом и любовью, видя в нем живое воплощение того типа человека, которого они хотели возродить… Ну, или создать, если легенды лгали, и «истинные арийцы» были всего лишь красивым мифом. Его очень берегли. С июля ему даже было запрещено принимать участие в боях, для чего Геринг сделал его инспектором истребительной авиации люфтваффе. Впрочем, двадцативосьмилетний пилот, в отличие от большинства его соратников по Главному штабу люфтваффе, и на этой должности частенько находил возможности вырваться из Берлина на фронт[53]. И вот нынешняя командировка стала для него последней. К тому же он погиб не в небе, а на земле, и не овеянный языками пламени от сгорающих сбитых врагов, а… сгорев в луже полыхающего авиационного топлива, вытекающего из бочек разгромленного русскими диверсантами немецкого склада ГСМ. Ну, или, если ему сильно повезло, его убили чуть раньше, а обгорел уже его холодный… э-э-э, вернее, еще теплый труп.
На фоне подобной потери не просто разгром, а тотальное уничтожение элитного, лучшего в люфтваффе пятьдесят первого ягдгешвадера, который Геринг не раз именовал «новой реинкарнацией легендарной первой эскадрильи “Рихтгофен”», что в устах ее последнего командира[54] звучало особенно весомо, выглядело уже просто «текущими неприятностями». Хотя на положении дел на фронте наиболее ярко отразится именно оно. Как и потеря еще одного полного гешвандера и двух «приблудившихся» штаффелей бомбардировщиков. Не говоря уж о всякой другой мелочи.