– Вот то-то и оно, что у тебя то за одним столом, то в порубе! А надо, чтобы были сыты, одеты, обуты, но дело прежде всего знали и твоего взгляда как огня боялись.
Все верно, но Федор из строптивости фыркнул:
– Посмотрю, как у тебя будет.
Анея согласилась:
– Посмотрим.
У нее так и было, хозяйку боялись как огня, конечно, и она наказывала, но обиженных не было, если пороли, то только за дело, а чтобы есть не давать, такого не бывало.
Но сейчас Федора возмутило не это. Анея издавна не хуже Лушки приставучей была. Но вопросы задавала не как дочь, дурацкие, а такие, что в лоб били. Иногда вроде и не спорила, просто требовала объяснить, почему так, а не иначе. Он объяснял, отвечал на вопросы, через некоторое время выходило, что глупость задумал, надо бы иначе. Вот тогда Анея и предлагала свое. Федор из такой строптивости делал по-своему. Как прежде решил, хотя уже и знал, что это неправильно, выходило худо. Потом сестра стала умнее, она не предлагала сама, а теми же вопросами приводила Федора к нужному решению, и брат только много позже вдруг понимал, что додумался не сам.
Но бывало, когда сестрица упиралась хуже барана или вообще делала по-своему, не обращая внимания на сопротивление брата.
Вот и теперь, вернувшись из Рязани, она от возмущения воеводы просто отмахнулась:
– Не о том мыслишь, Федор. На твоих руках целый город, а ты переживаешь, как Вятич Настю привезет. Как судьба ляжет, так и привезет! Делом займись.
Каким делом? Дружина всегда к бою готова, стоит сигнал подать, тут же все в строю будут. Но Анея принялась… отправлять в Дебрянск и Смоленск, вернее, веси рядом с ними женщин с детьми. А еще настояла, чтобы кузнецы всю другую работу оставили и взялись за наконечники для стрел. Федор молчал, пока она не лезла в дружинные дела, но тут возмутился. Да бабье ли это дело о дружине рассуждать?! Конечно, ни один из нынешних, кроме бывшего в Рязани Вятича и еще десятка взрослых, в боях не бывал, так то хорошо, в последние годы никто на Козельск не нападал именно потому, что о силе дружинной знали. Половцы, они тоже хитрые, к чему головы под стрелы козельских дружинников подставлять, знали, что Федор своих с утра до ночи гоняет, потому и не совались.
А где взять опытных, если боев не было? Опыт он без дела не приходит.
Сильная злость уже прошла, Федор пустил Зверя почти шагом, надобности мчаться по лесной дороге на Рязань не было, только прислушивался, не всхрапнет ли конь. Умное животное загодя волка почует, если что.
Мысли воеводы вернулись к Козельску. Но у человека мысли скачут, точно козлы по лужку, могут так завести, и не сразу вспомнишь, с чего думать начал. Так и на этот раз, вдруг стал вспоминать, как сам в Козельск попал. Это было после страшной свары между братьями-князьями. Как умер Всеволод Большое Гнездо, так и начались беды. Вернее, беды начались раньше, когда он вдруг объявил наследником не старшего Константина, а второго – Юрия. На свой взгляд великий князь сначала рассудил справедливо – Константина назвал своим наследником, а Юрию (Георгию) отдавал Ростов, старший Константин становился великим князем во Владимире и Суздале, а Юрий получал богатый ростовский удел, где пока правил старший брат. Юрий согласился, а почему бы и нет? Послали за Константином, чтобы приехал и принял присягу владимирского люда как новому великому князю.
Но неповиновение пришло откуда не ждали, заартачился Константин, мол, великое княжение и так за ним по праву, как за старшим, а Владимир и Суздаль требовал себе в придачу к Ростову. Много сыновей у Всеволода было, оттого и прозвище такое получил, князь надеялся, что будут дружны меж собой, но просчитался. И сделал самую большую ошибку в своей жизни. Константин требовал, чтобы ему, как старшему, досталось все, а он сам, мол, после братьев не обидит. Отец принял другое решение – он отдал княжение Юрию.
Константин воле отца не подчинился, уехал в Ростов, так и не признав брата великим князем. Через четыре года после смерти Всеволода Большое Гнездо на Липицком поле сошлись дружины братьев-князей Константина и Юрия. Остальные братья встали на сторону того или другого. Юрий был наголову разбит, бежал в одиночку на случайно пойманном коне. Но и Константину долго сидеть на великокняжеском престоле не пришлось, умер всего через три года, оставив Ростов сыну Васильку Константиновичу, тому, что не успел к битве на Калке и остался жив. Великим князем снова стал Юрий Всеволодович, но Русь это не успокоило, она продолжала бурлить, причем вся, не только Владимиро-Суздальская. Князья нападали друг на друга, бились за уделы, сжигали города, разоряли веси, уводили в полон людей… Иногда хуже половцев. И не было от этой беды спасения.
Вот когда пришлось бить на Липицком поле своих же, русских, Федор и задумал уйти из дружины совсем. А потом ранили, и вовсе появился повод отказаться от службы даже у горячего, старавшегося быть справедливым Василька. Уехал в занятную крепостицу, так ладно поставленную на Жиздре. Старый воевода с удовольствием принял Федора, сделал своим помощником, чувствовал, что недолго землю топтать осталось, был рад передать свои знания, а умений у нынешнего воеводы и самому не занимать, много боев прошел.
Крепостица оказалась городом, и немаленьким, принадлежала вроде Черниговскому княжеству, но была на самой границе с Рязанским. От соседей частенько наведывались желающие поживиться, но их быстро отвадили. Всего через год Федор стал воеводой Козельска. Молодой князь во всем слушал опытного наставника, а уж когда князь погиб, так дела и вовсе перешли в руки Федора. Княгиня с сыном все больше сидела в тереме, обливаясь слезами. Однажды Федор сказал, мол, княгиня тоскует, на что Анея резонно ответила:
– Плачет. Тоскуют по кому-то, а плачут по своей доле. Молода еще, а что ее ждет? – И тут же добавила, совсем как Лушка: – Не была бы дурой, замуж бы выдали. А она Иллариона наслушалась, судьбу свою оплакивает, будто только ее муж и погиб на всей земле.
Сама Анея судьбу оплакивать не собиралась, о муже говорить запретила, но вдовью долю менять не собиралась, а ведь было ей всего-то три десятка годков. На вопрос брата, не рано ли состарилась, резко ответила, что стариться не собирается, а свое отлюбила так горячо, что на других уже и сил не осталось. В этом была правда, у Анеи горячая любовь была с князем Ярославом Всеволодовичем, братом Юрия и Константина. Только у того семья и женка хорошая. Княгиня Феодора немало слез пролила из-за этой любви, хотя Анея ни на что не претендовала, она отдавала свою любовь щедро, так весеннее половодье поит землю. От Ярослава и Лушку родила, хотя к тому времени уже вышла замуж. Ее муж Михайло также без памяти любил Анею, знал, что тяжела, знал от кого, но ни разу не попрекнул и сколько жил с ней, столько звал Лушку своей. Анея родила еще троих – двух мальцов и Любаву. Сыночки не выжили, в год, когда свирепствовал мор, померли, а Любава вон ничего. Михайло погиб, говорили, что по княжьей воле, хотел Ярослав вернуть себе Анею, потому как своя женка в монастырь ушла, не выдержав мужниных измен. Тогда Анея спешно собралась и приехала к брату. Князь страдал недолго, мало ли других баб красивых есть? А Анея прочно осела в Козельске и принялась командовать.
Долго размышлял воевода Федор над своей и сестриной жизнью, злость прошла, но сердце все равно не желало успокаиваться, словно что-то предчувствуя. Воевода очень не любил вот такое ощущение, оно явно говорило о приближении перемен, а ныне перемены ничего хорошего не несли.
Вдруг Зверь всхрапнул, но не особо беспокойно. Федор прислушался, показалось, что где-то впереди на дороге люди. Похлопал коня по шее, чтобы тот не подавал голоса, соскочил и потянул за собой в лес. Но голос показался знакомым… Вятич! Так и есть, сотник предупреждал, чтобы держались за ним след в след, потому что может быть рассыпан чеснок.
Федор рассмеялся, крикнул:
– Нет чеснока, Вятич, не бросали еще!
– Эгей, Федор Евсеевич, ты ли?
– Я.
Козельск был потрясен нашим появлением и особенно нашими рассказами. У меня болела щека, потому что приходилось раз за разом повторять о сожженной Рязани, о том, как город защищался, как много воинов в татарском войске. Я пыталась сказать, что это не татары, а монголы, но меня почему-то не слушали.
Зато с удовольствием слушали рассказы о героизме Евпатия Коловрата и его дружины. Стало не по себе, внимают, раскрыв рты, словно мы сказки рассказываем, а не страшную быль, которая завтра может повториться в Козельске.
Лушка, конечно, больше всего ахала по поводу моей раны. Отец хмурился, а для Анеи главным было то, что я жива. Тетка сурово высказала за то, что осталась, а не ушла, как обещала.
– Если бы не Вятич, что с тобой было бы?
– Сдохла бы.
Обе сестрицы вытаращили на меня глаза, я усмехнулась: стала грубо разговаривать? А вы повоюйте с мое, посмотрим, останется ли у вас хоть чуть вежливости.
Но самое большое потрясение все испытали даже не от мужской одежды, в которой я явилась, не от раны на щеке, а от моих стриженых волос. Я настолько привыкла к короткой стрижке (если мое орудование ножом можно назвать стрижкой), что сняла шапку, не задумываясь. Все замерли, первой отреагировала Лушка:
– Ой, Настя… а где… коса?
Я вдруг вспомнила, что отрезала ее, дернула плечом:
– Отрезала в Рязани. Там убили всех, понимаете, всех, осталась только я, и то случайно, просто упала со стены на трупы и оказалась ими завалена. Потом сидела в обнимку с мертвяками три дня, пока татары из города не ушли, а потом пробралась на Николин двор и увидела перебитыми всех. Там же убила татарина, отрезала волосы и дала слово, что буду Николой до тех пор, пока не убью всех татар.
Челюсти и глаза моих родственниц вернулись на место не сразу. Теперь они уже просто не знали, на что сначала обращать внимание – на мою прическу а-ля воробей, на жуткие рассказы о защите и сожжении Рязани или на то, что я сидела с трупами несколько дней.
Анея шагнула ко мне:
– Бедная девочка, сколько же ты вынесла…
А мне самой это самое сидение с трупами казалось таким давним, словно прошел не месяц, а все десять лет. Потом была еще дружина Коловрата. Когда мы очень успешно били татар, так успешно, что им пришлось развернуть против полутора тысяч человек целое огромное войско и даже бросить камнеметные машины! Хотелось рассказать именно об этом, о том, что Батый испугался нас, что татар можно бить, пусть не в поле, пусть не всех сразу, но хотя бы тысячами, сотнями или просто десятками, но бить.
Это же я постаралась объяснить и отцу. Тот был в ужасе от моего вида – шрама и коротких волос, а по поводу битья татар покачал головой:
– Вы с Вятичем словно сговорились. Он так же твердит.
– Да не сговорились, а воевали вместе. Вместе в снегу ночами сидели, вместе татар рубили, вместе каверзы придумывали.
– Настя, каково слушать про твои бои… Андрей сказал, что ты на лучшем счету у Евпатия Коловрата была. И татар с десяток уничтожила.
– Больше. И в Рязани нескольких. Но у Евпатия все так воевали, иначе татары бы нас не испугались.
– Как поверили-то, что ты парень?
– Вятич помог.
– Я с него спрошу еще! Это надо же придумать – девку в парня переодеть и воевать заставить!
– Заставить? Попробовал бы не дать! Первого татарина я обварила кипятком на стене, другому вспорола ножом горло, еще двух зарубила, прежде чем меня саму столкнули вниз. А потом убила еще одного, когда он чуть не убил меня уже в мертвой Рязани. Знаешь, отец, что самое страшное? Там не было белого снега, только черный и красный. Разве я могла после этого просто вернуться в Козельск? Я взяла меч, отрезала косу и назвалась Николой, поклявшись убивать и убивать этих гадов, пока смогу держать меч в руках.
Сзади раздался всхлип, мы даже не заметили, что в открытой двери стоят наши женщины и тихонько слушают. Все же мои рассказы отцу были куда жестче, чем им. Не могла же я Лушке рассказывать о том, каково это – пропороть горло человеку засапожным ножом. Или видеть, как вылезают на лоб глаза у ошпаренного мной татарина на стене. Или как вытаскивать меч из живота убитого врага.
Кажется, отец понял, что Вятич просто не мог не взять меня в дружину. Во всяком случае, Вятичу он ничего высказывать не стал, я потом нарочно расспрашивала сотника.
Привыкать к мирной жизни оказалось довольно трудно. Я не стала снимать мужскую одежду, только выстирала и напялила снова, и шапку почти не снимала, разве что дома, когда видели только мои. У Трофима тоже от моего вида был шок, он долго крякал, вспоминая мою косу, разводил руками:
– Ну, оно, конечно, что ж…
Следующей сложностью с отцом снова оказался вопрос о моем замужестве. Увидев перед собой Андрея, он, кажется, едва не рухнул. Раненая стриженая дочь и ее жених рядом. Но когда Андрей стал хвалить меня как воина, сердце воеводы чуть оттаяло. Однако как теперь выдавать замуж вот этакое взъерошенное сокровище?
– А никак! Я не собираюсь замуж за Андрея Юрьевича. Но не потому, что он меня не берет, а потому, что он женится на Лушке, а я пойду замуж за князя Романа Ингваревича!
Анея блеснула глазами:
– Успела сговориться?
– Да.
– Ты поэтому в Рязани сидела?
– Да.
– Подожди, подожди, за какого князя? – прищурил глаза отец. Такого поворота событий он явно не ожидал, дочь оказалась не только строптивой, но и шустрой. Оставили на полмесяца без пригляда, успела повоевать, от одного жениха избавиться, а другого завести.
– Романа Ингваревича Коломенского.
– Это как же?
– А вот так. – Я вздохнула. – Если, конечно, живы останемся и я, и он.
– Что говоришь-то?! Что дурное говоришь? Он останется жив, только как его теперь искать?
– Если останется, то приедет в Козельск.
– Тебя сватать? – взвилась сестрица.
Интересно, почему она почти не обратила внимания на то, что ее саму тоже будут сватать? Переведя глаза на тетку, я поняла – Лушка просто в курсе дела в отношении Андрея. Ну ничего себе! А разыгрывали тут передо мной историю с моим будущим замужеством… Может, Анея меня нарочно в Рязань повезла, чтобы кого другого найти взамен Андрея? От тетки всего можно ожидать.
Странно, там далеко на Оке шла война, ржали кони, лязгало оружие, лилась кровь, кричали и умирали люди, а здесь, в Козельске, мы вели разговоры про сватовство и смену женихов. Бред!
– Пока все не закончится, ни о каком замужестве речи не может быть!
– Да кто спорит-то? – почти обиделась тетка.
Нет, они не могли понять всего надвигавшегося ужаса. Они не готовы к такому, они спят, как спала я, пока не увидела перед собой татарскую конницу и не завизжала во все горло от страха. Только бы не было поздно, когда проснутся. И словно услышала голос Вятича:
– А мы на что?
Я твердо решила завтра же начать активную агитацию за то, чтобы стряхнуть сонную дурь.
Дружина Романа Ингваревича действительно свернула по какой-то речке, потом были еще речки, лесная дорога, потом снова река, а потом уже наезженная дорога… Живач махнул рукой на восход:
– Там Рязань, а нам направо.
Вздохнув, повернули направо.
Живач знал свое дело, в середине четвертого дня они уже въехали в сосновый лес, здесь Роману ничего объяснять не было нужды, он сам знал, что за лесом Жиздра и Козельск.
Только теперь князь вспомнил о Насте. Где она, уехала ли, доехала ли, жива ли? Эта беспокойная боярышня могла остаться в Рязани, с нее станется. Роман нутром чувствовал необычность девушки, она словно бы и своя, русская, родная, а вроде как чужестранка. Анея сказала, что эти странности после падения с лошади. Мало ли кто с кобыл падает, не всем же после того будущее открывается. Но какой бы ни была странной дочь козельского воеводы, князь понимал, что ни забыть ее, ни смириться с ее замужеством с Андреем не сможет.