— Много чего плохого происходит, рафик — печально сказал он — я сам там не был, говорить не могу. Тот, кто был — уже ничего не скажет. Но я точно знаю, что после того, как душманы попытались взорвать автобус с детьми — ваши начали похищать людей. Люди пропадают и никто не знает — куда.
— Не знают…
Алим отвел взгляд
— Говори. Мне это нравится не больше, чем тебе.
— Знаешь, что такое «десант», рафик?
Бек понял мгновенно. Во времена Амина придумали, как избавляться от неугодных заключенных. Причем массово и относительно чисто. Расстрел не такой простой вид казни, как кажется. Нужна команда палачей, нужна охрана. Нужно тихое место, потому что выстрелы слышно и они привлекают внимание. Много крови. Потом тела надо вывозить, закапывать, копать могилы. А потом — кто-то может раскопать могилы и тебя обвинят.
Тогда и придумали десант. Заключенных грузят в транспортный самолет, он поднимается в воздух и где-нибудь над Гиндукушем открывает люк. И все! Так разом можно избавиться от пятидесяти — шестидесяти человек и никто ничего не узнает.
— И что?
— Теперь это шурави делают.
— Кто сказал?
— Да все знают.
В Афганистане большего и не надо. Не важно, что происходит, важно — о чем говорят.
— С душманами?
— Если бы. И с теми, кто не согласен.
— Кто делает?
— Шурави делают, рафик. Кто же еще.
— Кто именно? — настаивал Бек — шурави понятие растяжимое.
— Что?
Афганец просто не понял.
— Вот смотри. Я — шурави. И они — шурави. Кто конкретно из нас? Говори точнее.
— Да так и не скажешь…
— А показать — можешь? Или привести людей, которые покажут, что такое было.
Афганец отвел глаза
— Люди боятся…
— Какие же вы тогда коммунисты? — упрекнул Бек — если так боитесь…
Афганец посмотрел прямо в глаза русскому. Боль, гнев, стыд — были в этом взгляде.
— Хорошо, рафик… — сказал афганец — я найду людей. Они скажут — правду…
— Ты сказал. Теперь пошли — этого колоть.
Хлопнула дверь. Вошли двое. Один — точно афганец, второй — мутный какой-то. С блокнотиком, падаль. Этот второй главный — потому что он отдал команду на каком-то языке, не на дари и не на пушту. И первый — выдернул кляп из рта шурави, отчего его чуть не вырвало.
— Вы… вы что себе позволяете?!
Грешнов как чувствовал — Царандой. Его было не провести.
— Я майор афганской армии Хашим и буду вас допрашивать. Я знаю русский язык, потому что учился у вас.
Грешнов презрительно усмехнулся
— Ты, чурка, рожей не вышел, чтобы меня допрашивать. Развяжи, тогда договоримся. Ты знаешь, на кого я работаю?
Тем временем — первый, красный от натуги — втащил в помещение автомобильный аккумулятор (сняли с машины, а больше и взять было негде). Принялся ладить к нему толстые, с обмотанной советской черной изолентой рукоятками провода.
— Э… вы чо? Ох…и?
— Не далее как вчера вы в Мазари-Шарифе убили начальника Царандоя, товарища Баха. С кем из бандлидеров вы состоите на связи, какие еще действия совершили для дискредитации Апрельской революции?
Мстители — промелькнуло в голове!
— Я советский! Вы что — того?
Мстители — никогда не трогали советских, они были как бы высшей силой. С предателями революции они разбирались, но только внутри афганского общества. Советские были неприкосновенны…
— Тем серьезнее ваша вина, рафик.
— Да вы что ох…ли? Вы что мне горбатого лепите, не убивал я никого!
Вместо ответа — подозрительный монголоид — достал небольшой магнитофон, нажал на клавишу воспроизведения. Грешнов побелел.
— Ты… Ты…
— Мы знаем больше, чем вам кажется.
Монголоид подошел ближе
— Вот что, рафик. Мне это нравится не больше, чем тебе. Но у меня — приказ.
Грешнов скосил глаза на того, с аккумулятором. Тот стоял как чурка — наверное не знает русский. Не понимает, о чем говорят.
Грешнов перевел взгляд на монголоида. Тот едва заметно кивнул.
— Пошел ты в ж… со своим приказом, понял? А это… эту пленку ты у меня еще на ужин съешь…чурка.
Второй раз — монголоид появился один. Допрос прервали, он так ничего и не сказал Этого урода с аккумулятором не было… отошел — видимо.
Сначала — едва слышно стукнуло в дверь. Грешнов подошел к двери, открылся глазок, внутрь камеры всунули сначала бумагу, потом карандаш.
Понятное дело…
Грешнов долго не раздумывал — написал фамилию полковника Телятникова, два телефона советского посольства и слово «пятьдесят тысяч афгани». Нарисовал свою подпись — Телятников ее знал, это доказательство того, что записка не сфабрикована. Передал записку назад. Не пойми как это получилось…кто-то из афганцев играет свою игру, и не из низшего эшелона. Видимо после гибели Наджибуллы развернулись позиционные бои за его место в оппозиции, за влияние и за каналы, которые он держал. Телятников разберется, тут нет вопросов. Кто это затеял — тот умрет. Но сначала — он вытащит отсюда его…
Афганцы, гниды. И нашим и вашим… а он отдуваться за все это должен.
Подмосковье
Солнцевский РОВД
30 июня 1988 года
— Фамилия
Угрюмый, нагловатого вида пацан с засохшей у носа кровавой соплей молчал, вызывающе смотря на заполняющего протокол капитана милиции.
Капитан посмотрел на выделывающегося малолетку. Резко, сильно шваркнул журналом по столу…
— Фамилия!
Здоровяк молчал
— Не хочешь по хорошему, да? Ладно… Щас… с вами со всеми тут разберутся, гавриками…
Кнопка вызова видимо была под столом — дверь открылась, на пороге появились двое ражих ментов, вместо дубинок у них были резиновые шланги
— Забирайте этого…
— Ий-есть!
Сержант рванул подростка за плечо
— Встал!
Подросток, вставая, умудрился пнуть стол за которым сидел допрашивающий его майор так, что все полетело в разные стороны.
— Ах ты с-с-сука!
Один из сержантов перепоясал подростка резиновым шлангом, тот извернулся и ударил второго в лицо. Тот охнул, первый сержант уже не опасаясь, что останутся следы, хлестанул малолетку по голове, потом еще раз. Второй, озверев, размашисто, как в деревенской драке хрястнул в лицо, подросток полетел на стол, ломая и снося то, что там еще оставалось.
— Э, э, э! Вы что делаете дятлы! Пошли вон отсюда! Вы что себе позволяете!?
— Извините, тащ капитан. А ну, пошли, с…а!
Подростка подняли, надели наручники и потащили к двери.
— Ничо… Ща ты у нас запоешь голубем…
— Петухом… ха-ха-ха…
Попавший на пути — на лестничной клетке ковыляющий в совет по делам ветеранов, дядя Паша — посторонившись, чтобы дать ход, укоризненно покачал головой
— Вы чего делаете, обормоты? А если прокурор? Сядете же.
— Извините, Пал Ефстафьевич. Он на дознавателя напал, сучонок. Молчит как партизан.
— На дознавателя…
Старик пожевал тонкими, сухими губами
— А дознаватель то кто?
— Да Грицюк… у него не понос так судорога…
Один из сержантов недобро посмотрел на другого — язык следовало держать за зубами. У стен есть уши, а у Грицюка характер мелочный и злопамятный. И весь беспредел как с гуся вода. Говорят. В ГУВД то ли сват, то ли брат, то ли тесть…
— Извините, товарищ полковник.
— Да ничего…
Начинающего бандита спустили в пердельник — место жуткое, воняющее карболкой, блевотиной, потом и страхом. Потащили по коридору, камеры были полные — только разогнали разборку. Беспредел уже на всю катушку шел, грабили в городе, ездили в Москву. Проломленная голова — не повод для знакомства…
— Менты казлы! — визгливо крикнул кто-то, во втором слове делая ударение именно на «а»
— Хавло закрой!
Мент саданул ботинком по решеткам и сделал это зря — тут же забарабанили по всем
— С…и! Выпустите, с…и!
— Витьку плохо!
— Гады, один на один слабо!?
Менты открыли нужную камеру, втолкнули туда подозреваемого и зашли следом…
Подполковник шаркающей, старческой походкой — он до сих пор бегал по пять километров по утрам, но здесь привычно играл роль — шел по длинному коридору, присматриваясь. Вообще то он пришел узнать насчет продуктовых заказов — ему, как ветерану органов положено, но раз уж такое дело. Решил пройтись, посмотреть, что к чему, кто работает, кого вышибли, кого уже посадили. Последний раз — он был здесь больше года назад, то прекрасно помнил, кто где сидит.
Держа наготове ветеранское удостоверение, сунулся в одну из комнат, где сидели инспектора по делам несовершеннолетних. Знал, что найдет одну — двух, все остальные на территории. Молодые девчонки и усталые тетки, а суть одна. Бабы пытаются будущих мужиков воспитывать. Что в школе, что здесь. И вот результат…
Инспекторша была одна. Полноватая, с нездоровой кожей, она писала что-то в журнале. Устало глянула на вошедшего.
— Вам кого?
— Мне бы позвонить, доченька. Телефон то работает?
Инспекторша разглядела удостоверение…
— Через девятку.
— Вот спасибо…
Как только инспекторша вышла — с полковником, даже ветераном шутки плохи — с ветераном мгновенно, случилась какая-то, видимая только опытному глазу метаморфоза. Рука с удостоверением перестала мелко подрагивать, приобретя свойственную профессиональным стрелкам каменную крепость, взгляд вдруг сфокусировался, стал жестким и острым, метнулся по кабинету, отмечая нужное. Решетка на окне, приварена к вбитым в бетон штырям — ерунда, раз к каркасу не привалена, только так вылетит, если что. Маленькие белые коробочки датчиков, реагирующие на разбитие стекла — бритовка, уверенная рука и все дела. Сейф, точнее железный шкаф, прикрытый и ключ торчит — совсем охерели, раньше за такое и из органов долой. Четыре стола, старых, сделанных в какой-то колонии, лампа с разбитым абажуром, четыре гражданских телефона с дисковыми цифронабирателями — если знаешь номер, то можно выйти в закрытую сеть, хотя наверное поменяли уже. На стене — плакат, какой-то киногерой, полуголый, тьфу! Дверь прикрыта, опасности нет — он почувствовал бы, если бы баба осталась за дверью.
Ну вот что делать, если подразделения, в котором он служил официально не существовало, а как человек выходит на пенсию, надо же ему и льготы положенные обеспечить, верно? Вот и делали ветеранские корочки на основании документов прикрытия. Чай совет ветеранов МВД от пары ветеранов со стороны не обеднеет. Перед пенсией на пару лет в систему МВД на непыльную должность переводят — вот тебе и ветеранская корочка, докторская колбаса в заказе и ветеранский хор, где он от нечего делать басом попевает…
Полковник обернул руку чистым носовым платком, снял трубку. Кончиком ручки набрал номер…
Щелчок соединения. Не рано, не поздно — можно надеяться, что не слушают. Чай не УГРО — ну чего ИДН укрывать?
— Сухорукова. Это Алексеев — назвал он свой псевдоним, который после выхода на пенсию стал его настоящим именем.
Нужного человека нашли быстро…
— Константин? Это Алексеев, здравствуй, дорогой… Чего у тебя там так бахает? А, понятно… Тут, рядом с тобой, в солнцевском ГУВД парнишку мордуют. А пацаненок дельный, молчит…. И не наблатыканный по виду, можно еще с ним поработать… Как нашел? А как я тебя нашел?… Сам же говорил, людей совсем нет, вот и оторви задницу от стула… Товарищ Дзержинский в свое время сам самолично беспризорниками занимался. А сейчас никому ни до чего нет дела. Развели бардак… Да, в Солнцевском. Добро…
Старик положил трубку. И снова — стал стариком.
Солнцево начиналось здесь…
Озлобленные пацаны рабочих окраин. С детства никому не нужные кроме уголовников, вербовавших себе пристяжь. Да пары чудаков — энтузиастов, старавшихся слепить из пацанов что-то дельное. С волчьим молоком всосавшие, что в мире не правды, а есть только сила. Ненавидящие чистенький центр, который вот — рукой подать — но не ухватишь. Видящие колбасу на прилавках, югославские сапоги и финские куртки из-под полы, таксистов в джинсе и с карманами, полными пятихаток. И видевшие своих родителей — серых от усталости, по-крестьянски покорных судьбе, живущих от получки до получки и копящих на стиральную машину. Они не хотели так жить, им нужно было все и сейчас. И они сбивались в стаи. Все — сильнее одного. Ты на общество харкнешь — оно утрется, общество на тебя харкнет — утонешь. В некоторых школах — учителя боялись заходить в старшие классы.
Пробитые в драке головы уже не считали. Девчонки в десятом делились на личнух — это те, которые под кем-то конкретно лежат, обычно под главарями и долбежек. Долбежка — это общая девчонка, ее трахают все, кому не лень и не спрашивая согласия. В драках сходились уже сто на сто. Кто не при делах — того могли избить кто угодно, защиты не было. Нападали на взрослых. В окраинных районах Москвы за отказ отдать кроссовки могли запросто пропороть пикой — жизнь дороже. В Москву ездили на электричках — «одеваться», что значило грабить прохожих, чья одежда понравилась и была впору. Контролера, который попросил билет — выкинули в дверь на полном ходу. Все большую и большую моду приобретал обмен одеждой — поношу и отдам. Кто отказался — либо слыл жмотом либо били. Сначала — взятое на время отдавали. Потом и отдавать перестали.
Взрослые — боролись с этим как могли. Комсомольцы проводили выставки, выступали в школах, пытались собрать какой-то актив, создать молодежные дружины — не пойдешь, не будет путевки в дом отдыха летом. Комиссии по делам несовершеннолетних работали без продыха — но дел не становилось меньше. Милиция била.
Сержанты-лимитчики — делали простую и нужную работу, они относились к ней без особого энтузиазма, примерно как крестьяне, которые должны отработать положенное на барщине. Сначала с пацанами хотели по — хорошему. Потом — инструктора горкома комсомола чуть не зарезали, вынесли хату у одного чиновника, изнасиловали дочуру у другого. И власть озверела. Начальника ГУВД вызвали последовательно в горком, обком, потом в МВД на Житную. И там и там и там — так вмандюрили! Что хочешь — то и делай.
Били сейчас уже не столько для того, чтобы выбить признание: все про всех давно знали, только доказательств не было. А к стенке без доказательств — извините, не тридцать седьмой год. Признается — хорошо, нет — ну и черт с ним. Били сейчас для того, чтобы подорвать здоровье и внушить страх. У кого есть страх — тот сразу расколется. А у кого нет — того будут бить, пока не устанут. Или — пока следователь не придет. Но в любом случае — бить будут, чтобы раз и навсегда сломать.
Пацана ничего не спрашивали, били молча и как-то равнодушно. Сначала — по очереди пороли шлангами, один уставал, начинал пороть другой. В шлангах не было никакого утяжеления — все прекрасно знали край. Били всинь, но кости не ломали.
— Будешь говорить, сучонок? — спросил уставший от избиения сержант.
Пацан в ответ сплюнул на пол — слюна и кровь.
Старый противогаз на голову, шланг перекрыть. Потом дать дохнуть, еще перекрыть. Пацан потерял сознание, его привели в чувство и снова начали бить. Кто не боится — тот сдохнет…
Дежурство продолжалось.
— Этот так и не колется, товарищ майор…
Сухой как палка, коротко стриженный майор с въевшимся в кожу «афганским» загаром — под светом лампы его кожа от загара казалась серой — посмотрел на ощутимо робеющего перед ним начальника РОВД, полковника милиции
— Сколько?
— Двадцать два часа. И били его, и слоника, и ласточку — молчит как партизан. Два раза сознание терял.
— Фамилия?
— Долмин.
— Откуда узнали?
— Да его же кореша и сдали. Так… шпана.
— Каратист?
— Так точно. У Боровского занимается… Дурь… такая вышла, помните, указ был о запрете каратэ. Вот, его посадили. В зоне в авторитеты выбился, сейчас откинулся, арендовал зал в подвале, набрал пацанов. Пристяжь себе. Рекетирует.