Алатырь-камень - Елманов Валерий Иванович

Всем выпускникам славного Львовского ВВПУ, особенно тем, кто в далеком 1985 году стоял со мной в одном строю в новеньких лейтенантских погонах и уходил с плаца под бравурные звуки «Прощания славянки», ПОСВЯЩАЕТСЯ…

Путник уже потерял счет времени. Сколько дней и ночей он шел по бескрайней заснеженной степи – он не сумел бы ответить и под страхом смерти. Вначале он еще пытался их как-то запоминать, но примерно через неделю сбился, а потом и вовсе забросил это бесполезное занятие.

К тому же у него были дела поважнее. Если бы не они, то он просто лег бы сейчас в снег, зарывшись с головой в какой-нибудь сугроб, и так бы и уснул. Навеки. Усталость была такой сильной, что даже собственная смерть стала бы не трагедией, а благом. Причем благом не только для него одного, но и для всех, кого он оставил у себя за плечами.

Если бы кто-то из тех, от кого он улизнул, проведали бы, что именно он знает, они с радостью пожертвовали бы своим богам огромный мешок, доверху наполненный золотом, чтобы остановить его. Хотя нет, для такого дела они не пожалели бы не только мешка – отдали бы и два, и три, да еще посчитали бы, что совершили выгодную сделку. Остановить, пока не случится непоправимое. А непоправимое должно было случиться в тот самый миг, когда он встретит хоть кого-то из людей. Своих людей.

Однако пока в этой голой и безлюдной бескрайней степи, слегка припорошенной снегом, ему не встретился никто кроме одной волчьей стаи. По счастью, она была малочисленной и состояла из трех молодых волков, ведомых матерой волчицей. Скорее всего, мать вывела своих щенят на первую в их жизни охоту. Первую, ставшую и последней.

«В каждом событии, пусть даже самом плохом, кроется и хорошая сторона, – припомнились ему слова наставника. – Надо только повнимательнее к нему присмотреться, и ты сразу увидишь ее».

Волки – это плохо. Что в них хорошего, он бы ответить не смог. Но это тогда, когда он их только-только увидел. Через пару дней он мог уже твердо сказать, что эта стая спасла ему жизнь. Во-первых, они дали ему столь необходимое свежее мясо, пусть и весьма невкусное, а во-вторых – боль в прокушенной руке.

Эта боль будила его, помогала преодолеть великий искус остаться навсегда на месте очередного ночлега. Она не просто поднимала на ноги, но и придавала сил, заставляла выползти из очередного овражка, который он подыскивал ближе к вечеру. Овражек был уютен, в нем царила тишина, но, когда путник выползал из него, на него вновь набрасывался истошно визжащий степной ветер, чей неумолкающий пронзительный вой изрядно выводил его из себя.

Но заканчивалось и волчье мясо. Последние три дня его приходилось жевать сырым – он слишком поздно обнаружил, что трут и кресало выпали у него из прохудившегося тощего дорожного мешка, суля ему череду холодных ночей. Две из них уже миновали, но сколько еще было впереди – одному богу[1] известно.

Впрочем, по-настоящему его сейчас беспокоило только одно – туда ли он идет, потому что с направления он тоже сбился, а определиться на этой бескрайней равнине, над которой изо дня в день нависали злые серые тучи, не давая солнцу выглянуть из-за них хотя бы на мгновение, было невозможно. Он знал, что ничего поделать нельзя, но смириться не желал.

Хотя и в этом после некоторого размышления он тоже сумел найти хорошую сторону. Настойчивые мысли о том, как определить это самое треклятое направление, помогали немного отвлечься и не так сильно мучиться от холода, который вместе с ветром бесцеремонно проникал под его теплый стеганый халат и зло щипал и без того окоченевшее тело.

Тем не менее он шел, полный решимости одолеть эту степь, равнодушную к людским страданиям, этот злой порывистый ветер, этот холод, убивающий все живое. Одолеть и выйти к людям.

Место для очередного ночлега он присмотрел себе в этот день рано, до сумерек оставалось еще изрядно. Немного поколебавшись, пройти еще или заночевать здесь, он позволил себе отдохнуть. Уж больно уютным выглядел этот овражек, достаточно крутой, чтобы туда не забредал ветер, и в то же время его края не были отвесными – утром будет несложно из него выбраться. Словом, почти идеальное место для ночлега.

Окончательно он пришел к такому выводу, когда его по-прежнему зоркие глаза узрели внизу пепелище. Это тоже было и плохо, и хорошо. Плохо потому, что ни сухой травы, ни кустарника там уже не было. Но у путника не имелось ни кремня, ни трута, поэтому оставалось только хорошее – кто-то здесь уже был, и, возможно, не сегодня-завтра он его увидит.

Его потрескавшиеся кровоточащие губы слегка раздвинулись в слабом подобии улыбки. Путник огляделся по сторонам, надеясь увидеть этого человека, но степь была по-прежнему пуста. Он попытался крикнуть, но почти сразу понял, что напрасно потратит оставшиеся силы. Ветер глушил его хриплый крик так же надежно, как если бы он просто шептал себе под нос. Следов того человека, который здесь побывал, он тоже не видел.

Тогда он спустился вниз, решив определить по пепелищу – когда именно здесь был тот, кто прошел до него. Увиденное давало богатую пищу для размышлений, но не отвечало на вопрос. Точнее, ответ был, но уж очень неопределенный – несколько дней назад. Сколько именно – оставалось только гадать.

Путник подумал, что было бы неплохо еще раз выползти наверх и в поисках следов обойти овражек со всех сторон. Однако надвигалась ночь, и он решил все оставить до утра. Пожевав и с усилием проглотив небольшой кусочек волчьего мяса, он полез в мешок за другим, но, обнаружив, что там остался всего один, решил оставить его на утро. Да и есть хотелось пока не так уж сильно. Мысли были заняты иным – никак не давал покоя неведомый человек, прошедший по этому пути до него.

«Нет, проехавший, – тут же мысленно поправил он сам себя. – В такое время года идти пешим ходом по степи – самоубийство. Я и сам никогда бы не решился на такое, если бы не…»

Он нащупал за пазухой теплую продолговатую пластинку, вытащил ее и устало усмехнулся, разглядывая изображенного на ней гордого кречета. «Казалось бы, такая малость, а ведь сколько раз жизнь мне спасала, пока не выбрался», – подумал путник и вновь убрал ее за пазуху.

Было у него там и еще кое-что, но это уж и вовсе тайное, извлекать которое он не собирался. К тому же тайна эта принадлежала не ему, так что пускай хранится в потаенном месте до поры до времени.

Боль в раненой руке слегка ослабела, и уснуть он смог довольно-таки быстро. Зато на следующее утро его ждало одно из самых тяжелых разочарований. Уже поднимаясь по крутому склону наверх, он нашел такое, что позволило ему определить, когда именно ночевал в этом овражке тот, другой. Теперь он даже знал имя этого другого. Это был… он сам.

Тупо крутя в руках маленький мешочек с трутом и огнивом, который выпал у него три дня назад, он с трудом сдерживался, чтобы не завыть от горя. Выходит, все эти последние дни он даже не кружил по степи, ни на шаг не приблизившись к конечной цели своего тяжелого путешествия, а напротив – шел обратно.

Но это было еще полбеды. Подлинная беда заключалась в том, что не исключался и иной, гораздо худший вариант. Возможно, что он и раньше никуда не шел, делая один-единственный большой круг по степи.

Ему очень хотелось громко-громко завыть, задрав лицо кверху и упрекая небеса в том, что они не стали помогать ему даже в такой ничтожной малости. Однако мужество его не покинуло. Собрав воедино остатки воли, он вновь упрямо двинулся в путь. В путь по дороге, которой не было. В путь, который вел неизвестно куда. И пока он жив – он будет упрямо брести, надеясь, что все-таки сможет найти людей.

Иного выхода для себя путник не видел.

Последние распоряжения были наконец отданы, и Константин неспешно прошел к карете, прочно стоявшей на санных полозьях в ожидании своих пассажиров. Он планировал выехать еще три дня назад, но разгулявшаяся непогода внесла свои коррективы. Разбушевавшаяся вьюга, которая началась уже на следующий день после отъезда шведского посольства во главе с ярлом Биргером, без устали хлестала острым колким снегом, чуть утихала и вновь неистово неслась в очередную шквальную атаку на Санкт-Петербург со стороны Финского залива.

Зато нынче денек обещал быть хоть куда. Порывистый ветер еще вечером начал затихать, а к утру и вовсе сменился на плавный хоровод крупных нарядных снежинок, медленно спускающихся к земле. Да и морозец поубавился градусов эдак до пяти-шести.

Константин, его сын царевич Святослав и верховный воевода Вячеслав неспешно уселись в карету. Внутри ее было тепло – заботливый распорядитель с раннего утра приказал установить в ней жаровню с углями, которые меняли каждый час.

– Путешествие из Санкт-Петербурга в Рязань начинается, – весело констатировал Вячеслав.

– Прямо по Радищеву, – подтвердил Константин.

Он тоже был бодр и доволен – в первую очередь успехом переговоров, после которых можно было не бояться нападения с севера. Фактический правитель Швеции Биргер, правивший страной, от имени своего короля Эрика Шепелявого заверил, что он не только не помышляет о каких-либо враждебных действиях, но и напротив – всегда готов прийти на помощь государю Руси ежели что.

– А почему ты, батюшка, так решил назвать сей град? – осведомился Святослав.

Константин переглянулся с воеводой, и они, не сговариваясь, заулыбались.

– А чем тебе это название не по душе? – спросил в свою очередь Константин. – По-моему, очень даже хорошо звучит. И потом, насколько я слышал, апостол Петр был рыбаком, что к морю имеет самое прямое отношение.

– А я так мыслю, что надобно его назвать в честь того, кто ставил.

– Да ведь он так и назван, – буркнул Вячеслав и тут же осекся.

– Воевода имеет в виду, что мысль об этом граде мне как раз Петр подсказал, – пояснил Константин, грозно посмотрев на Вячеслава.

– Это какой Петр? – заинтересовался царевич.

– Да ты его не знаешь, – досадливо отмахнулся Константин, не зная, что еще сказать.

– Он из купцов голландских будет, – невинно улыбнулся воевода и пояснил: – Его так и звали, хер Питер. Наш государь его под Москвой как-то встретил. Давно это было. Умный человек, но пил много. Наверное, помер уже.

– На что хорошему купцу, да еще и иноземному, Москва сдалась? Там и торг плохонький, да и сам град как щель клоповья – повернуться негде, – степенно заметил Святослав.

– Может, за мехами приезжал, – пожал плечами воевода и тут же резко переменил тему: – Это получается, что мы в Рязань лишь после Рождества приедем, аж в следующем году, – заметил он. – Это какой уже у нас будет? Только по новому счету, а то я с этим сотворением мира путаюсь все время.

– Одна тысяча двести сорок первый от рождества Христова, – ответил Константин.

– Сорок первый… Символичная дата, – многозначительно заметил Вячеслав. – Конечно, катить придется долго, но зато с комфортом, – успокоил он сам себя, снимая тяжелую бобровую шубу, и весело хмыкнул. – Мое странствие из Киева в Константинополь этим не отличалось. Скорее уж наоборот – еле выжили.

– А я и вовсе думал, что вы все погибли, – отозвался Константин. – Наверное, на волосок от смерти были?

– Ошибочка небольшая, – поправил его Вячеслав. – На волосок от костлявой с косой мы были попозже, хотя тоже в Константинополе.

– Это в ту ночь, когда ты его от поганых латинян освобождал? – оживился Святослав.

– Да нет, – нехотя отозвался воевода. – В ту ночь… – и осекся, вспоминая события той поры.

Вячеслав ничуть не бравировал опасностью, когда относил морскую бурю, изрядно потрепавшую их корабли, к чему-то второразрядному. Да, было страшно, но в свою смерть, равно как и в то, что может погибнуть митрополит Мефодий, ему почему-то все равно не верилось. Не его это был день, явно не его.

Да и панический ужас, нахлынувший на воеводу, был больше связан не с неожиданным кораблекрушением и даже не с тем, что среди бушующего моря он не мог разглядеть ни одной ладьи, а… со знакомым веретеном, замаячившим метрах в пяти от него и зависшим так низко над водой, что волны зачастую касались его своими белопенными гребнями.

Словом, все эти два часа, которые он провел в воде, Вячеслав самое главное внимание уделял именно ему, основные труды уходили на то, чтобы держаться от него подальше. Помогло еще и то, что почти сразу после того, как их корабль пошел ко дну, буря, будто достигнув своей цели, стала стихать.

Митрополиту повезло даже больше. Ему под руку попались две связанные пустые бочки из-под питьевой воды. Правда, второй рукой божьему служителю приходилось все время поддерживать на плаву пса Упрямца, пока тот не ухитрился самостоятельно уцепиться лапами за веревки, опутывающие бочонки.

Веретено некоторое время висело и над ним, однако Мефодий столь строго и решительно осенил его крестом, что оно исчезло буквально через каких-то десять минут. Да и пребывал он в море поменьше воеводы. Его заметили и выловили раньше, чем Вячеслава, так что катастрофой это купание можно назвать лишь с большой натяжкой.

Всего же русская флотилия потеряла только три судна и около сотни человек, причем треть из них Вячеслав вовсе не считал потерей – пленные датчане при любом раскладе все равно должны были быть проданы купцам в Константинополе. Так что воевода терял не людей, а серебро, причем не столь уж большое его количество.

Своих было жалко, что и говорить, но и тут предаваться особому горю времени не было. Через несколько дней на горизонте должны были показаться величественные башни и стены Царьграда, так что ему предстояло еще раз прокрутить в голове весь намеченный план боевых действий.

Кое-какие коррективы в первоначальную задумку он внести успел. Поэтому поначалу к Константинополю причалила всего одна русская ладья, в которой находился ушлый грек Филидор с пятью слугами и четырьмя десятками невольников.

За пару дней, которые он провел в городе, Филидор успел очень многое. Во-первых, он узнал, что заправляют в Константинополе – если дело касалось торговых дел – преимущественно венецианцы. Во-вторых, выяснил, что в последнее время на купеческих галерах обнаружилась резкая нехватка гребцов, а в-третьих, успел исхитриться провести совершенно конфиденциальный разговор с венецианским старейшиной, почтенным Бартоломео Кьянти.

Тонко намекнув, что его русский хозяин – простак, каких мало, прохиндей Филидор уговорился с Бартоломео о том, что поначалу заломит за русских и прочих рабов дикую цену, чтобы никто не смог купить ни единого человека. Затем, спустя дней десять-двенадцать, согласовав все это с русским хозяином, грек резко снизит их стоимость, предварительно дав знать об этом венецианцам, чтобы соотечественники Бартоломео смогли приобрести их за полцены. Филидор даже содрал за свои услуги десяток золотых монет в качестве аванса. Окончательно расплатиться венецианец обещал сразу после оформления покупки.

Именно потому, когда пятнадцать русских ладей пристали к Константинополю, их пассажирам не сильно досаждали всяческими формальностями. Да, были и недоверчивые взгляды крючконосых стражников-венецианцев на пристани, и вымогательство взятки, но все это не превышало той степени риска, которая была запланирована друзьями изначально.

К тому же делу изрядно благоприятствовала погода. Когда русские подплывали к Константинополю, весь Боспор[2] закутался в непроницаемую пелену густого плотного тумана. Воспользовавшись помощью этого неожиданного союзника, сорок пять русских судов незаметно проскользнули через пролив под покровом ночи, держась противоположной от города стороны. Проскользнули и тут же устремились влево, в сторону Никеи.

Зато оставшийся десяток, ничуть не таясь, направился к городу, чьи стены величественно возвышались над морской гладью.

Дальше все пошло тоже как-то буднично и настолько благополучно, что Вячеславу порой и самому не верилось. Десять дней, которые были отведены на первоначальное обустройство, разведку и рекогносцировку, пролетели незаметно. Да и не до того было константинопольским властям, чтоб присматриваться к русскому каравану с несколькими сотнями невольников. Уж больно неспокойно стало на востоке Латинской империи. Буквально через три дня после появления этого каравана тревожная весть всколыхнула всех рыцарей, находившихся в городе, – властитель Никеи император Феодор вновь двинул свои войска к границам их владений.