Так что теперь поневоле приходилось задумываться не только над тем, куда повернет Константин свои войска, если вдруг решится окончательно перейти в веру латинян. Тут следовало поразмыслить и над поиском такого человека из числа священнослужителей, чтобы он сумел возглавить сопротивление кощунственным замыслам великого князя.
И человек этот, что весьма важно, ни в коем случае не должен быть патриархом, а лишь митрополитом, то есть лицом, подчиняющимся духовному владыке Константинополя. Вдобавок к этому он также не должен был быть близок к Константину. То есть Мефодий не подходил ни в коей мере. Как ни крути, а его не то что в патриархи ставить, а и митрополитом нельзя утверждать, тем более что вопрос с еретическими книгами, которые он якобы приобретал для своего князя, остается открытым.
Это ведь как надо любить человека, чтобы приобретать такие кощунственные труды, которые сами по себе есть весомое доказательство того, что рязанский князь не больно-то силен в вере и запросто может отшатнуться от православия, если почувствует ощутимую выгоду от того, что станет католиком.
Да и вообще, с самой первой встречи с Мефодием, прибывшим в Никею на поставление в сан епископа Рязанского и Муромского, глухая волна неприязни, поднявшаяся в душе Германа при виде этого русича, так в нем и не утихла. Его раздражало в этом человеке все – готовность выслушать и попытаться понять всех и каждого, его доброта, его любовь к родине, не говоря уж о любви к людям и вообще ко всякой живой твари.
Взять, например, того щенка, которого русич невесть где подобрал и любовно за ним ухаживал. Ну что это за блажь – священнослужитель, собирающийся в ближайшем будущем стать не только митрополитом, но и патриархом, идет в церковь, а у его правой ноги мерно вышагивает эдакая здоровенная псина!
Правда, псина серовато-коричневого цвета была достаточно умной и не заходила даже за церковную ограду, не говоря уж о том, чтобы податься на богослужение в храм. Вместо этого Упрямец, целиком оправдывая свое прозвище, ложился в густой траве близ калитки и терпеливо ждал появления хозяина.
Да и облаивать кого-либо он тоже не любил, предпочитая помалкивать. Лишь когда осмелевшие дети позволяли себе чрезмерную, на его взгляд, вольность в обращении с ним, Упрямец издавал низкий глухой рык и слегка оскаливал зубы. Как правило, этого хватало. Словом, пес вел себя в высшей степени тактично.
Тем не менее Герман терпеть его не мог. То ли он перенес на него часть своей патологической нелюбви к его хозяину, то ли сказывалась его паническая боязнь собак вообще, даже самых мелких, берущая начало в далеком детстве. Тогда его, совсем еще сопливого мальчишку, во дворе одного из богатых константинопольских вельмож окружила целая свора.
Поначалу они только гавкали, но потом, осмелев, стали смыкать кольцо, а затем самая наглая тварь вцепилась ему острыми зубами в голую икру. За ней вторая, третья… А сам вельможа, наблюдая эту картину со своего высокого крыльца, только заливисто хохотал, наслаждаясь мучениями босоногого мальчика.
Герман помнил все так ярко, будто это произошло с ним накануне. Позже, когда он уже достиг чина хартофилакса, с вельможей удалось поквитаться. Совершенно случайно выяснилось, что и он сам, и его сын – злокозненные тайные еретики. Но картина из детства даже после свершившейся мести ничуть не потускнела.
И теперь, оттягивая время, он надеялся, что придет час, когда изменчивая чернь поднимет мятеж, на этот раз против своих освободителей, и в связи с возникновением угрозы для жизни русичей придется немедленно отправить их обратно к себе. Тогда вопрос с патриаршеством на Руси можно будет, не отвергая его, отложить на столь длительное время, чтобы он при Германе больше не поднимался.
А еще лучше было бы, чтобы они отплыли сами. Особенно воевода, который не больно-то силен в православной вере. С этой целью, притворившись искренне озабоченным положением дел на Руси, Герман выдавал Вячеславу на-гора все самые свежие новости из родных мест.
Разумеется, при этом предполагалось выбирать только скверные, но особого труда это не составляло – хороших и впрямь не приходило. Все сообщения были в той или иной степени неприятны, а некоторые просто побуждали Вячеслава немедленно садиться в ладью и срочно отчаливать, держа курс на север. Однако русский воевода, может быть, и стремился всей душой туда, к северным берегам Понта Эвксинского, но все равно продолжал оставаться в Константинополе.
Что только не делал Герман, пытаясь подтолкнуть Вячеслава к отъезду. Он так красочно описывал страдания князя Константина, заключенного в тесное и душное узилище, что чуть сам не прослезился. Кроме этого, он заявил воеводе о том, что возвести Мефодия возможно только при наличии как минимум еще одного – помимо самого Германа – патриарха, а это долгая история.
– Дело в том, что дороги в наше время чрезвычайно опасны, так что привезти патриарха Алексадрийского весьма затруднительно. Вы же слышали, какие ожесточенные войны ведут сейчас крестоносцы с египетским султаном. Разумеется, за ним уже послан корабль, но когда судно вернется, да и вернется ли вообще, – неизвестно. К тому же может статься, что на его борту патриарха Николая I все равно не будет. Навряд ли он согласится оставить свою паству в такое тревожное для нее время. Повелеть же ему у меня прав нет.
– А как насчет патриархов Иерусалимского или Антиохийского? – проявил осведомленность русич.
– Увы, – развел руками Герман. – Беда в том, что ни в Антиохии, после смерти Дорофея, ни в Иерусалиме, после того как скончался Евфимий II, патриархов нет вовсе. Их еще надобно избрать, а это дело в самом лучшем случае продлится несколько месяцев, – разливался он соловьем. – Твои храбрые воины смогут не один, а даже два раза добраться до Руси и вернуться обратно, и все равно они поспеют в Константинополь раньше, чем эти выборы состоятся.
– А почему так долго? – простодушно удивился Вячеслав.
– Да разве это долго?! – всплеснул руками Герман. – Бывали времена, когда эти кафедры «вдовели» десятки лет. А кстати, – тут же менял он тему разговора. – Вы ничего нового не слышали о татарах? Говорят, это проклятое племя, которое было некогда заключено в подземную темницу самим вседержителем, по-прежнему гуляет на южных рубежах Руси. Неужто в отсутствие Константина среди русских князей не найдется ни одного, который сумел бы их сплотить? Что думает по этому поводу великий военный логофет и протоспафарий[28] русичей?
– За логофета и протоспафария ничего не скажу, потому как не знаю, что они думают, а княжеский воевода Вячеслав очень хотел бы сейчас оказаться на Руси, чтобы собрать все войска, какие только можно, и дать бой, – хмуро, но искренне отвечал тот.
– Вы и впрямь считаете, что, оказавшись там, сумели бы одолеть это кару господню? – вновь вежливо спрашивал отец Герман.
– Если бы мы решили вопрос с патриаршеством отца Мефодия, то я бы вам доказал это на деле, – мрачно цедил сквозь зубы Вячеслав, кляня на все лады этого невысокого чернявого человека в скромной монашеской рясе.
Знай он, что патриарх не врет, – уехал бы немедленно, но Константин, перед тем как они расстались, четко проинструктировал друга, что верить этому святому отцу нельзя ни на грош. Выполнять то, что обещал Иоанн Ватацис, ему совершенно невыгодно, а потому он будет всячески юлить и оттягивать время. К тому же воевода дал Константину слово, что ни за что не оставит отца Мефодия один на один с Германом – все может произойти. В последнем Вячеслав особенно ясно уверился именно сейчас. Ох, неспроста патриарх так старательно разжигал в нем страсть к отъезду.
Между тем траур закончился, и тело покойного императора, щедро набальзамированное и умащенное благовониями, давно с почестями поместили в церкви Христа Пантократора, по соседству со знаменитыми императорами прошлых лет – Константином Великим, Юлианом, Феодосием, Аркадием и другими.
Правда, все они возлежали в каменных саркофагах из порфира, а последнее пристанище Феодора было изготовлено из дерева, но купцам уже сделали заказ на большую порфирную глыбу, и можно было надеяться, что не пройдет и года, как он станет таким же равноправным членом в этой молчаливой компании великих мертвецов.
В храме Святой Софии пышно отслужили не только весенний Николин день, но и рождество Иоанна Предтечи[29]. Тем временем над Константинополем продолжали медленно сгущаться черные грозовые тучи. Братьям покойного императора, севастократорам[30] Алексею и Исааку[31] было весьма не по душе воцарение зятя императора. Тем более что сейчас пришло самое подходящее время для его смещения, поскольку Ватацис официально еще не короновался, так что их действия, следуя строгой букве закона, даже нельзя будет назвать мятежом, пока в Константинополе есть правитель, но нет императора. Да и правит-то он лишь благодаря острым мечам чужаков-скифов.
Действительно, рассуждали они между собой, никогда гордая столица Византии не преклонит колен перед варварами. Более того, дело казалось им настолько выигрышным, а успех столь очевидным, что они, одолев в мыслях своего наглого зятя, с подозрением стали поглядывать и друг на друга. Не попытается ли любезный братец прибрать всю власть в свои руки?
Какое-то время у них ушло на поиск союзников и сбор войска. К концу мая Иоанн Ватацис получил первое известие о том, что армия числом не менее двадцати тысяч идет на него со стороны Адрианополя. В основном это были отряды эпирского деспота Феодора, незаконнорожденного сына Константина Ангела, брата императора Византии Исаака.
За последние семь лет Феодор успел истребить армию Пьера де Куртнэ, отца императора Роберта, завоевал всю Фессалию и Македонию, а также Адрианополь и Фракию вплоть до самого Черного моря. Более того, всего за полгода до взятия русичами Константинополя он захватил Фессалоники[32], второй по значимости город империи, и тут же решил возложить на свою голову корону императора Византии.
Солунский митрополит уклонился от этого, не желая нарушать прав Константинопольского патриарха, венчавшего на царство Феодора I Ласкариса. Однако автокефальный[33] архиепископ города Охриды и «всей Болгарии» Димитрий Хоматин, ничем не связанный с патриархом, рассудив, что из Фессалоник гораздо ближе до Константинополя, чем из Никеи, торжественно короновал его.
Теперь, когда желанная цель казалась совсем близка, Феодор, уже облекшийся в порфиру и красные башмаки – символы императорской власти, не собирался отдавать трон Иоанну Ватацису. Уверенный в том, что корона его, он охотно откликнулся на просьбы братьев покойного Ласкаря, которым тоже не думал уступать, и двинул войска на Константинополь. По пути он даже свои хрисовулы[34] подписывал не иначе как полным титулом византийского государя: «Феодор во Христе Боге басилевс и автократор ромеев, Дука».
Положение усугублялось еще и тем, что не смирились ни венецианцы, ни остальные латиняне. У императора Роберта в Константинополе оставался малолетний брат Балдуин. Ватацис не был ни злым, ни кровожадным, и потому он, прислушавшись к уговорам Марии, вдовы императора Феодора, которая доводилась Балдуину и Роберту родной сестрой, отпустил ребенка. Не прошло и месяца, как мальчика сделали своим живым знаменем крестоносцы, изгнанные из Константинополя, к которым добавились остатки венецианцев, выбитых из Галаты.
Почти тут же к ним примкнули многочисленные властители венецианских владений, расположенных в Греции. С острова Лемноса прибыл Новигайози, из Кефолонии и Занте явились братья Орсини, а с Наксоса – герцог Архипелага или Двенадцати островов (Додеканес) Марко Санудо.
Кроме них прибыли и отряды из центральной Эллады. Владельцы четырех крупных бароний, расположенных между Фермопилами и Коринфским перешейком, носившие титулы grandsire, справедливо рассудив, что если Дука укрепится в Константинополе, то им тоже несдобровать, выделили каждый кто сколько мог.
Две сотни рыцарей Будоницы возглавляли представители рода Паллавичини, сотню из Сулу привели Строманкуры, а впереди двухсот воинов Эвбеи белогривые кони несли горделивых рыцарей из знатной венецианской фамилии Карчери.
Спустя еще пару недель к ним присоединился глава четвертой баронии – Оттон Ларошский. Властвуя в Афинах и Фивах, он совсем уж было засобирался во Францию, стосковавшись по милому замку во Франш-Конте, но тут решил тряхнуть стариной, выступив против обнаглевших схизматиков.
Причем в Галлиполи, где собрались все эти разрозненные остатки некогда мощной Латинской империи, Оттон прибыл не один. По пути в его войско влился отряд властителя Ахейского княжества Готфрида II Виллардуэна. Учитывая, что последний предусмотрительно прихватил с собой архиепископа-примаса из Патраса и трех из шести епископов, на детское чело срочно возложили императорскую корону.
Жаль только, что новоявленный Балдуин II вел себя не совсем достойно, несколько раз во время торжественной церемонии начинал хныкать, а однажды от неимоверной духоты даже лишился чувств. Все это несколько портило праздник, однако с грехом пополам коронацию все же удалось довести до конца.
Заминка состояла в отсутствии достойного вождя, который должен был бы объединить все разрозненные отряды крестоносцев в единую и могучую силу, поскольку живое знамя – это хорошо, но для победы, помимо идеи, нужен военачальник.
После недолгих колебаний почти все рыцари сошлись на кандидатуре старого, но еще полного сил и весьма энергичного Иоанна Бриенского, который тринадцать лет назад, в возрасте шестидесяти лет, смело повел под венец принцессу Марию, дочь Конрада Монферратского, бывшего Иерусалимским королем. Благодаря этому браку он унаследовал и корону своего покойного тестя.
Правда, сам Иерусалим, да и все королевство еще предстояло завоевать, поскольку к тому времени в руках рыцарей оставалась лишь Финикия со своими приморскими городами, в один из которых – Сен-Жан-д'Акр – и была перенесена столица.
Однако взять Иерусалим крестоносцам не удалось ни в 1210 году, ни через четыре года, когда на помощь им прибыли свежие силы, ведомые венгерским королем Андреем II, герцогом Леопольдом Австрийским[35], Оттоном Меранским[36] и графом Вильгельмом Голландским[37].
Три неудачных похода в Сирию – к Тивериаде, к Фавору и к Бофору – настолько истощили силы новых защитников гроба господня, что венгерский король охладел к этому безнадежному делу и, несмотря на отлучение от церкви Иерусалимским патриархом[38], оставил Палестину и возвратился в Европу.
Не удалось это сделать и через семь лет. Войско крестоносцев, вместо того чтобы двинуться на святой город, по рекомендации сирийских христиан предпочло заняться осадой Дамиетты, – большого торгового центра, расположенного на восточном берегу одного из рукавов Нила.
Три кольца крепких крепостных стен затянули осаду надолго, и у Иоанна Бриенского вновь появился шанс стать подлинным королем, поскольку старый и вечно хворающий египетский султан ал-Малик ал-Адил I Сайф ад-дин[39] предложил компромиссный вариант. Пусть крестоносцы снимут осаду города, а он возвращает им все Иерусалимское королевство вместе с животворящим крестом господним и прочими христианскими святынями, которые в глазах султана все равно не имели никакой ценности.
Иоанн, да и многие рыцари от такого соблазна начали колебаться, но кардинал Пелагий[40], бывший папским легатом при войске крестоносцев и величавший себя чуть ли не главнокомандующим, наотрез отказался.