— Врач толковый… Туда связь провели, можно вечером позвонить — справиться.
— Ясно. — Силантьев пожевал губами. — А что Шпеер?
— По мне, так поправляется. Хотя полудохлый еще, конечно.
— Как у фрау прошла встреча с сыном?
— Нормально.
— Еще что-нибудь? — спросил Силантьев, сильно двигая бровями. — Может, у тебя имеются какие-то соображения? Не таись, выкладывай.
— Предполагаю, фрау Шпеер захочет сегодня связаться с Москвой.
В комнату ввалился Чесноков. От него пахло морозом, дымком, машинным маслом. Он положил ППШ на скамью, уселся рядом и сразу закрыл глаза.
— Шмайссеры сдал, — сообщил он.
Я замолчал.
— Ну, не стесняйтесь, товарищ лейтенант, — настаивал майор Силантьев. — Какие у вас идеи насчет дальнейших намерений фрау?
— Она попросит, чтобы ей позволили забрать капитана Шпеера прямо сейчас.
— Рекомендации? — Силантьев в упор посмотрел на меня.
— Мои?
Я удивился. Обычно от меня требовали только информацию. Анализом и составлением рекомендаций занимались более компетентные товарищи. Но собственное мнение у меня, естественно, уже сложилось, и я его изложил:
— Считаю, связь с Москвой ей нужно предоставить. Или пусть поговорит с Екатериной Павловной, например, по линии Красного Креста. Товарищ Пешкова ей обрисует ситуацию, да и утешит заодно. А вот капитана Шпеера передавать немцам сейчас преждевременно. Пусть сперва за Дон отойдут, а еще лучше — за Днепр… Ну, это не мне решать…
Чесноков рядом со мной пошевелился и что-то пробурчал невнятное.
Силантьев настойчиво ждал, пока я выскажусь до конца.
Я и высказался:
— Вообще капитан Шпеер еще слишком слабый после тифа. Оклематься бы ему получше. Нельзя его никуда тащить, помрет по дороге. Продует его где-нибудь на сквознячке — и привет.
— А это правда? — прищурился Силантьев. — Или просто удобный предлог задержать его у нас?
— Доктор Перемога подтвердит.
Теперь я отчетливо слышал, как Чесноков похрапывает.
— Кстати, о докторах, — продолжал я, — мне еще нужно встретиться с главврачом госпиталя для военнопленных в Сталинграде, подполковником медицинской службы Шмиденом. Только не в самом его госпитале, а где-нибудь на стороне.
— Зачем?
— Посылка из Москвы, — напомнил я.
— Да, точно. — Силантьев протер глаза. — Почему сам ему не отвезешь, прямо в госпиталь?
— Оставлять фрау без присмотра — не имею права, а тащить фрау в настоящий госпиталь для военнопленных… тоже не имею права.
— Молодец, — сказал майор, — до мелочей всё продумал. Мыслишь политически грамотно.
— Спасибо, товарищ майор.
— Наверное, много времени свободного было, чтобы думать?
— Не жалуюсь, товарищ майор.
— Отправишь фрау в Москву и тогда сам съездишь к Шмидену, — сказал Силантьев. — Ему, небось, недосуг по тайным свиданкам бегать.
Чесноков во сне захохотал.
— Какие-нибудь любопытные вещи в письменном виде сообщить не хочешь? — спросил меня Силантьев.
— Бумага найдется? — спросил я.
— Ну когда же у нас для тебя бумаги не находилось? — Силантьев кивнул на полку, где под старыми банками с чем-то высохшим лежало несколько листков. — Пиши.
Я тщательно записал свои наблюдения и заключил так:
«Складывается впечатление, что фрау Шпеер — самостоятельно мыслящая, умная, волевая женщина. Вместе с тем, разумеется, она будет предельно лояльна к режиму, который устанавливает ее старший сын. Об имеющихся репрессиях в германском партийном и правительственном аппарате, особенно против фашистов гитлеровской школы, высказывалась положительно».
* * *Громкий бас, внезапно прозвучавший над ухом, вырвал меня из пустоты.
Я подскочил. Оказалось, я заснул прямо за столом. Глухая бабка схватила мой отчет и потащила на себя. В следующее мгновение она с силой поставила горшок с отбитым краем на мои бумаги, ахнула, схватилась за грудь и попятилась. Так задом и выбралась из комнаты. Я слышал, как она топочет в соседнем помещении, охая и гулко причитая.
Я закрыл глаза, сосчитал до трех, открыл их и еще раз осмотрелся.
В руке у меня был пистолет. Другая вцепилась в бумаги, исписанные карандашом. Последняя строчка накарябана совсем невнятно, буквы потянулись книзу и как будто осыпались — видать, дописывал уже во сне.
Так. Почему я держу пистолет? Что вообще произошло?
Чесноков храпел, размякнув на лавке. Рот приоткрыт, голова запрокинута.
Я с подозрением смотрел на него. Видел он или не видел, как я с оружием на бабку кидаюсь?
— Во конфуз-то вышел, — отчетливо проговорил Чесноков. — Нервический ты, Терентий, прям курсистка какая. Нельзя так.
Он крепко растер себе загривок ладонью, вздохнул и поднял на меня свои яркие черные глаза.
— А зачем она отчет забрать пыталась? — пробормотал я и заглянул в горшок. Там плескалось молоко. Совсем немного, на донышке.
Я тряхнул головой, сложил бумаги, спрятал в карман. Вышел на двор, обтер лицо снегом. «Фиат» стоял пустой, зиял парой дырок. Гортензий незнамо куда сгинул. Геллера тоже не наблюдалось.
Я вернулся, выпил молоко.
Нервный я стал, это точно. Бабка мне угощенье принесла, а я на нее с пистолетом. Спросонок, конечно, но все-таки…
— Куда немец ушел, не видели, товарищ полковник?
Чесноков успел опять заснуть. При звуке моего голоса он встрепенулся.
— Покоя от тебя нет, Терентий.
— Где капитан Геллер, не знаете, товарищ Чесноков? — повторил я.
— С Гортензием куда-то подался, — сказал Три Полковника. — Да чего ты, как курица, хлопочешь? Взрослые мужики, разберутся, что им делать. Твоя забота — фрау Луиза.
— Она спит.
— Вот и хорошо, — оборвал Три Полковника. — И я тоже спать хочу.
Я заглянул на жилую половину дома.
— Вон он, прибить меня хотел! — взвыла бабка, едва меня завидев. Она сидела на низкой скамеечке, покачиваясь и держась за грудь. — О-ой, матушка моя, прибить хотел! Немец хотел, теперь наши пришли — опять то же самое!..
— Бабуль, простите, это я во сне, — сказал я. — Я не нарочно.
Женщина-хозяйка смотрела на меня осуждающе, дети — с веселым любопытством. Фрау Шпеер от всех этих криков проснулась и приподнялась на постели.
— Не подходи! Ирод! — рявкнула бабка. Она плюнула себе в подол, встала и вышла на двор. Скоро я услышал стук топора.
Женщина махнула рукой:
— Сейчас такие времена… Все озверели.
— Дяденька командир, дайте пистолет посмотреть.
Дети без всякого страха лезли ко мне.
— Дяденька, у вас сахар есть? Дяденька, вы Гитлера видели?
Я отдал детям остатки сахара, полученного от Перемоги. Сахар так и лежал у меня в кармане, смешавшись с табачными крошками.
Женщина наблюдала за мальчиками с грустной улыбкой.
Я показал за окно, где бабка зверски расправлялась с дровами:
— Мама ваша или свекровь?
— Да просто бабка, — ответила женщина. — Ничейная. Подселилась к нам в ноябре. Боевая бабка. Была в партизанах. Кашеварила и собственноручно забила поленом двух фрицев. Так люди говорят.
— Охотно верю, — пробормотал я.
— Там и оглохла, когда пушка стреляла, — добавила хозяйка.
— А вы кто? — спросил я. — Почему за Волгу не ушли?
— Не успела, — вздохнула она. — Совхозный скот угоняли, началась бомбежка… Петьку в сутолоке потеряла, едва отыскала. Домой зашли — а там уж немец…
Она замолчала.
— По профессии вы кто?
— На что вам знать? — Она пристально взглянула на меня. — Для протокола интересуетесь?
Я не ответил.
Она поправила черный платок, клюнула в мою сторону носом:
— Учительница арифметики, вот кто. У нас в селе большая школа была, со всей округи к нам приезжали. У меня ведь только Петька родной, — она кивнула на мальчика постарше. — А вот этот, — она показала на второго, лет четырех, который, пуская липкую слюну, увлеченно шарил у меня в кармане, — приблудный. В степи подобрала, совсем одичал. Теперь вот обоих поднимать надо. Только тем и живу.
— О чем она рассказывает? — тихо спросила меня фрау Шпеер.
— Про детей, — объяснил я. — Один у нее свой, второй — сирота.
Едва заслышав немецкую речь, учительница закоченела.
— Кого это вы, товарищ лейтенант, ко мне в дом привели? Я думала, она наша. Сына нашла… Порадовалась за нее… А это, оказывается, курва германская.
— Товарищ учительница арифметики, — строго сказал я, — не проявляйте несознательность. Вы же грамотный советский человек. Для вас текущий момент должен быть отчетливо понятен.
— Для меня-то как раз отчетливо понятно, что они тут вытворяли, пока им хозяйничать дозволялось, — холодно проговорила женщина. — Мальца кто осиротил? — Она схватила мальчика, как раз нащупавшего в моем кармане остатки сахара, и дернула к себе.
— Мамка! — взвыл ребенок.
— Кто осиротил его, спросите ее, свою фрау!
— Мамка-а-а-а! — тянул мальчик. Белая головенка его моталась.
— Ну хватит. — Я взял учительницу за руку.
Она отпустила ребенка, вырвалась от меня.
— Ишь какой. Сразу видать, начальник, — съязвила учительница.
— А вам начальники не нравятся? — спросил я.
Я еще раньше приметил у нее под кроватью небольшой продуктовый склад — мешок и десяток консервов. Наверняка от щедрот Шумилова.
— Что мне нравится или не нравится — не ваше дело. Мне детей надо вырастить, — сказала учительница. — И не вам судить меня. Я — мать.
— Ясно, — сказал я. — А я лейтенант Морозов. Вас, простите, как по имени-отчеству?
Тем временем мальчик снова полез ко мне в карман. Мне это порядком надоело, и я показал ему кулак. Он отскочил и начал корчить мне рожи.
— Меня зовут Капитолина Сергеевна, — холодно проговорила учительница.
Я вдруг представил себе, как она входит в класс, обводит учеников орлиным взором и произносит эти самые слова. А дети вразнобой повторяют: «Здрасьте, Капитолина Сергеевна».
— Хотите водки? — просто спросил я.
— Хочу.
— Идемте в штаб.
Она вышла вслед за мной.
Я обернулся к фрау Шпеер:
— Постарайтесь отдохнуть. Вечером генерал-лейтенант приедет, я вас разбужу.
— Хорошо, — послушно сказала Луиза.
Капитолина Сергеевна уже сидела за столом, сложив руки, как ученица.
— Налюбезничались с фрау? — осведомилась она.
— А вы от немцев тоже продукты брали? — спросил я.
— Что я от немцев для моих детей брала, — сказала Капитолина Сергеевна, — это между мной и командиром партизанского отряда «Заря коммунизма». Если так любопытно, найдите товарища Коваленкова Петра Григорьевича. У меня от него секретов не было.
— Это муж ваш? — спросил я и сразу почувствовал себя глупо.
— Муж? — Она зло смотрела прямо мне в глаза. — Коваленков — командир партизанского отряда. А вот про мужа я бы у вашего начальства спросила: где он, где отец Петьки? На тех хоть похоронки пришли, а про него — ни слуху ни духу, и писем нет.
— Послушайте, Капитолина Сергеевна, сейчас под Сталинградом боевые действия закончены. Готовится частичный обмен пленными. Вы глубоко осознаете данный факт или, может быть, виноват — не одобряете его?
— А что вы делаете с теми, кто не одобряет? — с вызовом осведомилась она. — Расстреливаете?
Я молчал.
— Или просто арестовываете? — продолжала она напирать. — А арестовав — куда отправляете, лес валить?
— Вам как отвечать — как полной дуре или как сознательной гражданке? — не выдержал я.
— Мамка-а-а! — звал ребенок из-за занавески.
Не поворачиваясь, она надсадно закричала:
— Петро, глухой, что ли, — не слышишь — Василь чего-то хочет? Дай ему попить или чего там!..
— Вижу, вы сознательная труженица среднего образования, — с напором продолжал я. — В советской стране человек вправе иметь какое он хочет мнение по любому вопросу. Но идет война, положение сложное.
— Ну-ну.
— А вот меня учительница сильно бранила, если я с «ну» начинал, — заметил я. — Говорила: «Не нукай, не запрягал».
— Отыграться захотели? За то, что вам в детстве двойки ставили? — Она сощурила глаза до щелочек.
— Вы от разговора не уходите, Капитолина Сергеевна. Положим, вы у меня болтать начинаете много. Разные глупости. Что немец сильнее, что всем нам конец, сдаваться надо, пока не поздно. И прочее. Представили?
— Да запросто, — сказала она мрачно. — И представлять не надо, так всё и было.
— Хорошо. Что я, по-вашему, должен делать?
— Не знаю. Расстреляете меня.
— Всех, кто глупости болтает, расстреливать — воевать некому будет.
— Так что вы сделаете?
— Посмотрю, как в бою себя проявите. Если плохо — к директору школы вызову и в угол поставлю. А если хорошо — так и медаль вам на грудь.
— Ну да, рассказывайте!
— Не верите?
— Не верю.
— Дело ваше.
— Вы водки обещали.
Я протянул ей флягу.
Она встала, принесла пыльные стопочки, одну побольше, другую поменьше.
— Свадебные, моих родителей, — пояснила она.
Я выпил с ней водки. Она слегка разрумянилась.
Тут из-за занавески к нам вышла фрау Шпеер.
Капитолина Сергеевна сразу уставилась на нее злющими глазами:
— Сына, говорите, нашла? Фрица поганого. Не добили, значит. И очень жаль.
Она встала и удалилась.
Луиза вздохнула, села на скамью рядом со спящим Чесноковым.
— Я бы хотела связаться с Москвой, — сказала она. — С тамошним представительством Красного Креста. Шведского.
— Зачем?
— Как вы думаете, — Луиза взяла оставленную учительницей стопку, понюхала, повертела между ладонями, — мне разрешат взять в Германию Эрнста прямо сейчас?
* * *К ночи действительно вернулся командующий. Луиза насела на него со своими вопросами, причем суровый командующий был с фрау Шпеер вежлив, как на банкете.
Я выбрался подышать воздухом.
Гортензий с Геллером устроились в соседней избе. Геллер стоял там под окном, курил, глазел по сторонам, хотя смотреть было особо не на что. Завидев меня, приветливо махнул.
— Звонили в госпиталь? — спросил он.
— Нет еще. К ночи связь обещали.
В избе хозяйничала однорукая калмычка по фамилии Иванова. Ей безразлично было, что Геллер — немец. Калмыки, они такие — ненавидят всего минуту, потом забывают.
Руку она потеряла, когда работала в эвакогоспитале в Сталинграде, летом прошлого года. Под обстрел попала.
Она охотно про это рассказала: «Подозренье на чуму вышло. Выехали мы с главным патологоанатомом армии товарищем Грибановым. Задание у нас было — вскрыть умершего и поглядеть, от чего помер, от чумы или от чего иного. Мне, говорит товарищ Грибанов, самая храбрая медсестра нужна. Я и вызвалась. Тут немец летит, батюшки мои! Снизился, сволочь, так и строчит! Я побежала, а он прямо надо мной летит и строчит, и строчит! В руку мне попал. Меня товарищ Грибанов на себе до госпиталя донес, а руку отнять пришлось — нагноение случилось. Я без памяти была».
Женщина эта мне понравилась. Лицо у нее круглое, как тарелка, смуглое, глаза раскосые, черные, когда улыбается, сразу много морщин, а когда серьезная — кожа натянута на скулах и кажется гладкой. Брови выщипывает по моде. Носит платок, низко опущенный на лоб и сзади завязанный узлом.
— Входи, молоденький, входи, угощайся, тут и лишняя кровать отыщется, — приветствовала она меня.
— Это ваш дом, товарищ Иванова? — спросил я.
Она засмеялась. Зубы у нее черноватые.
— Кто ж его знает, чей это дом? Стоял пустой. Я пришла и стала жить. Тут крыша целая и стены держатся. Ставни мне солдаты помогли навесить.
Капитан Геллер спросил:
— О чем она рассказывает?
Я ответил:
— Как руку потеряла. Она медсестрой была, а немецкий летчик на бреющем по безоружным людям стрелял. В нее вот попал.
Геллер отвел глаза. Посмурнел.
Он очень долго молчал. Потом сказал:
— Я не стрелял.
Из дома вышел Гортензий, обтирая на ходу губы.
— Картошка поспела, товарищ лейтенант, — сообщил он, кося глазами на Иванову.