Грэм Грин
Наемный убийца
Глава I
1
В убийстве как таковом Рейвен не видел ничего особенного. Работа как работа. Нужно быть осторожным, нужно шевелить мозгами. Ненависть тут ни при чем. Министра он видел только раз: его показали Рейвену, когда тот проходил по новому жилому району мимо зажженных рождественских елок — старый, неряшливый с виду человек, у которого не было друзей и который, как говорили, любил человечество.
Холодный ветер, гулявший по широкой улице, резко бил в лицо: хороший предлог для того, чтобы, подняв воротник пальто, прикрыть им рот. Заячья губа была серьезной помехой в его профессии. В детстве ему ее плохо зашили, остался безобразный шрам. С такой визиткой поневоле станешь безжалостным. Рейвен с самого начала взял себе за правило не оставлять улик.
В руке он держал «дипломат» и внешне ничем не отличался от любого другого молодого человека, возвращающегося с работы домой. Мимо прошел трамвай с зажженными по причине ранних сумерек огнями. Рейвен им не воспользовался. Экономный молодой человек, подумали бы вы, бережет деньги для семьи. А может быть, идет на свидание с девушкой. Но девушки у Рейвена никогда не было — по причине все той же заячьей губы. Еще мальчишкой он понял, как она отвратительна.
Войдя в один из высоких серых домов, он поднялся по лестнице — злобный, угрюмый, тощий субъект, в длинном темном пальто похожий на монаха.
У дверей одной из квартир на верхнем этаже он поставил «дипломат» и надел перчатки; вытащив из кармана кусачки, перекусил телефонный провод, тянувшийся от стены к шахте лифта, и позвонил.
Он надеялся застать министра одного. Маленькая квартира на верхнем этаже и была домом этого социалиста, жившего скудной, неприютной холостяцкой жизнью. Рейвену сказали, что секретарша обычно уходит в половине седьмого — министр очень внимателен к подчиненным. Но министр пришел получасом позже, а Рейвен — минутой раньше. Дверь открыла женщина — пожилая, в пенсне, с золотыми зубами. На голове шляпка, через руку перекинуто пальто. Видимо, уже собралась уходить и была недовольна тем, что ее задерживают. Не дав ему и слова вымолвить, она бросила по-немецки:
— Министр занят.
Ему не хотелось ее трогать, и вовсе не потому, что он был против лишнего убийства, а потому, что его хозяева, вероятно, предпочли бы, чтобы он оставался в рамках инструкции. Он молча протянул рекомендательное письмо. Пока она не слышит его иностранного акцента и не видит его заячьей губы, ей ничто не грозит. Холодно взяв письмо, она поднесла его к глазам. Близорукая, подумал он, это хорошо.
— Подождите, — сказала она и направилась вдоль по коридору. Он услышал ее недовольный гувернантский голос, затем опять приближающиеся шаги. — Министр примет вас. Следуйте за мной, пожалуйста. — Он не понимал немецкой речи, но по виду секретарши обо всем догадался.
Его глаза, как маленькие потайные фотокамеры, мгновенно запечатлели комнату: письменный стол, кресло, карта на стене, дверь в спальню, широкое окно, из которого открывался вид на нарядную и холодную рождественскую улицу. От маленькой газовой плитки шло тепло. Министр, видно, зажег ее, чтобы подогреть что-то в кастрюле. Будильник на письменном столе показывал семь. Послышался мужской голос:
— Эмма, положите в кастрюлю еще одно яйцо.
Министр вышел из спальни. Видимо, он пытался привести себя в порядок, но забыл стряхнуть с брюк пепел от сигареты. Он был старый, маленького роста и какой-то потертый. Из ящика письменного стола секретарша вытащила яйцо.
— И соль, не забудьте соль, — напомнил министр. — Чтобы не лопалась скорлупа, — медленно добавил он по-английски. — Садитесь, мой друг. Чувствуйте себя как дома. Эмма, вы можете идти.
Рейвен сел, не отводя взгляда от письменного стола. «Дам ей три минуты по этому будильнику, чтобы ушла подальше», — подумал он. Он перевел взгляд на грудь министра: «А выстрелю я прямо сюда». Он опустил воротник пальто и со злостью заметил, что старик вздрогнул при виде его заячьей губы.
— Столько лет от него не было ни строчки. Но я никогда не забывал о нем, никогда. Хотите, покажу вам его фотографию? Она у меня в той комнате. И вспомнил же старого друга! Хоть он теперь богат и, можно сказать, всесилен... спросите его, когда вернетесь, помнит ли он, как...
Неистово зазвенел звонок.
«Телефон?! — подумал Рейвен. — Я же перерезал провод». Он почувствовал раздражение. «А-а, это будильник...» Министр нажал кнопку.
— Одно яйцо готово, — сказал он и склонился над кастрюлей.
Рейвен открыл «дипломат», к его крышке был прикреплен автоматический пистолет с глушителем.
— Простите, звонок, видимо, испугал вас. Понимаете, я привык, чтобы яйцо варилось ровно четыре минуты.
В коридоре послышались быстрые шаги. Дверь открылась. Рейвен сделал нетерпеливое движение, кровь прилила к его злосчастной губе. «Опять эта секретарша! — подумал он. — Ну и шалман! Не дадут человеку спокойно сделать дело». Он даже позабыл о своей губе, он был просто вне себя от ярости, он был несчастен. Она вошла, строгая и подобострастная, блеснуло золото зубов.
— Я уже выходила, когда услышала телефонный звонок. — При виде его уродства она изменилась в лице и отвела взгляд, пытаясь скрыть отвращение. Тем самым она подписала себе смертный приговор. Он выхватил пистолет и дважды выстрелил министру в спину.
Министр повалился на плитку, кастрюля опрокинулась, и яйца разбились. Перешагнув через стол, Рейвен для верности выстрелил еще и в голову жертвы — вогнал пулю прямо в основание черепа, расколов его, как фарфоровую игрушку. Потом повернулся к секретарше — она стонала, она слова не могла вымолвить, по отвисшей губе стекала слюна. Она словно просила пощадить ее. Он снова спустил курок. Она качнулась, точно теленок брыкнул ее в бок. Но на этот раз он не рассчитал. Старомодное платье секретарши, его складки, скрывавшие очертания тела, обманули его. К тому же она оказалась крепкой — такой крепкой, что он глазам своим не поверил: не успел он выстрелить второй раз, как она уже захлопнула за собой дверь. Только запереть не смогла — ключ находился с внутренней стороны. Старуха действительно была на удивление сильной — дверь лишь слегка подалась, когда Рейвен навалился на нее. Послышался истошный вопль.
Мешкать было нельзя. Рейвен, отступив, выстрелил в дверь. Он услышал, как разбилось упавшее на пол пенсне. Старуха вскрикнула еще раз и замолкла. Послышались звуки, похожие на рыданье. Это через раны исходил ее дух. Рейвен немного успокоился и вернулся к министру.
Одну улику ему велено было оставить, а другую — забрать. Рекомендательное письмо лежало на столе. Он сунул его в карман, а в скрюченные пальцы министра вложил клочок бумаги. Рейвен не был любопытен, он лишь взглянул на письмо, но подпись на нем ничего для него не значила — в этом смысле на него можно было положиться. Он обвел взглядом маленькую пустую комнату — не проглядел ли чего. «Дипломат» и пистолет следовало оставить на месте. Все было очень просто.
Он открыл дверь спальни. И вновь глаза его сфотографировали интерьер: односпальная кровать, деревянный стул, запыленный комод, фотография какого-то молодого еврея с небольшим шрамом на подбородке — как будто от удара дубинкой, две коричневые деревянные щетки для волос с инициалами Дж. К. и повсюду пепел от сигарет — дом старого, неряшливого человека, дом военного министра.
За дверью низкий голос шепотом, но отчетливо звал на помощь. Рейвен снова схватил пистолет. Кто бы подумал, что старуха окажется такой живучей! Как и в прошлый раз, когда зазвенел будильник, этот стон вывел его из себя: будто некий дух вмешивается в людские дела. Чтобы открыть дверь кабинета, ему пришлось ее толкать — мешало тело. Она, похоже, была уже мертва. Но чтобы не оставалось сомнений, Рейвен дважды, почти касаясь дулом глаз, выстрелил.
Пора было уходить. Пистолет он взял с собой.
2
Они сидели рядышком и дрожали от холода. Маленькая, яркая внутри и закопченная снаружи коробка несла их в сгущавшихся над улицами сумерках, автобус катился в Хэммерсмит. Витрины магазинов сверкали, как лед.
— Смотри, — сказала она, — снег пошел.
Автобус уже въехал на мост; несколько крупных снежинок проплыли мимо окна, падая, точно бумажные хлопья, в темную Темзу.
— Пока мы вместе, я счастлив, — сказал он.
— Мы же встретимся завтра... Джимми. — Она всегда запиналась, прежде чем произнести его имя. Глупое, в сущности, имя для человека такого богатырского сложения.
— Ночи — вот что не дает мне покоя.
Она засмеялась.
— Это пройдет. — Но тут же посерьезнела. — Я тоже счастлива. — Когда речь заходила о счастье, она тут же становилась серьезной, а когда чувствовала себя несчастной, начинала смеяться. Она не могла относиться несерьезно к тому, что было ей дорого, а ощущение счастья заставляло ее мрачнеть при мысли о том, что может его разрушить.
— Не дай бог война, — сказала она.
— Войны не будет.
— Тогда все тоже началось с убийства.
— Так то ведь был эрцгерцог. А здесь всего-навсего какой-то старый политик.
— Осторожнее, — предупредила она. — Разобьешь пластинку... Джимми.
— Черт с ней, подумаешь!
Она замурлыкала мелодию, ради которой и купила эту пластинку: «Ты говоришь мне, что это сад...», а большие снежинки все падали и падали за окном и таяли на мостовой. «Вот белый цветок, он раскрыл лепестки...»
— Какая глупая песня, — сказал он.
— А по-моему, очень милая песенка... Джимми, — возразила она. — Нет, не могу я так тебя называть. Ты не Джимми. Слишком уж ты здоров. Сержант-детектив Мейтер. Это из-за таких, как ты, ходят разные шуточки насчет полицейских ботинок.
— А если «дорогой»?
— Дорогой, дорогой... — Она будто попробовала слово на язык, покатав его между ярко накрашенными губами цвета калины. — Нет, — решила она. — Так я буду звать тебя только лет через десять после свадьбы.
— Тогда «милый»?
— Милый, милый... Нет, не нравится. Звучит так, как будто я тебя знаю давным-давно.
Дорога пошла в гору, мимо дешевых рыбных закусочных. В окне промелькнула пылающая жаровня, до них донесся запах жареных каштанов. Они почти приехали, оставалось пересечь еще две улицы и повернуть налево у церкви, которую уже было видно: ее шпиль торчал поверх крыш, как сосулька. И чем ближе подъезжали они к ее дому, тем несчастней она казалась самой себе и тем легче ей было говорить. Она старалась выбросить из головы мелкие мысли о потрескавшихся обоях и утомительных пролетах лестницы, по которой ей предстояло подниматься, о холодном ужине с миссис Бруэр и предстоящем завтра разговоре с агентом, о том, что работать придется опять где-нибудь в провинции, далеко от Джимми.
— Ты любишь меня не так сильно, как я тебя, — мрачно сказал Мейтер. — Ведь почти день пройдет, прежде чем я увижу тебя снова.
— Даже больше, если я найду работу.
— Тебе все равно, тебе решительно все равно.
— Взгляни, взгляни на афишу!
Но он не успел разглядеть ее сквозь запотевшее стекло, она уже уплыла. «Европа объявляет мобилизацию» — эти слова тяжелым камнем легли ей на сердце.
— Что там такое?
— Да опять это убийство.
— Ты все о том же. Уже целая неделя прошла. Нас оно совершенно не касается.
— Правда?
— Случись это здесь, мы бы его уже поймали.
— Интересно, почему он это сделал?
— Политика. Патриотизм.
— Ну, вот мы и приехали. Нам лучше сойти тут. Ну, что с тобой? Ты же сказал, что счастлив.
— Это было пять минут назад.
— А-а, — понимающе протянула она, испытывая и облегчение, и вместе с тем какую-то смутную тревогу, — чувства теперь у всех так непостоянны.
Они поцеловались под фонарем. Ей пришлось стать на цыпочки, чтобы дотянуться до него. Даже когда он казался мрачным и малость бестолковым, от него все равно исходило спокойствие — как от большой собаки. Только кто же выгоняет собаку в холодную темную ночь?
— Энн, — сказал он, — мы поженимся, да? После рождества...
— У нас же нет ни гроша, — сказала она. — Ни гроша... Джимми.
— Я пойду на повышение.
— Ты опоздаешь на дежурство.
— Черт возьми, тебе все равно.
— Ты прав, дорогой, — отшутилась она и пошла по улице к дому номер пятьдесят четыре, молясь в душе, чтобы у нее поскорее появились деньги, чтобы на этот раз все сбылось. Она уже успела разувериться в себе. Мимо прошел какой-то человек в темном пальто. Он весь съежился и посинел от холода. У него была заячья губа. Несчастный, подумала она, но уже успела забыть о нем, пока открывала дверь, поднималась на самый верхний этаж (ковровая дорожка кончалась на втором), ставила новую пластинку, впитывая глупые, бессмысленные слова, медленную сонную мелодию:
Человек с заячьей губой пошел в обратном направлении. Быстрая ходьба не согрела его. Подобно Каю из «Снежной королевы», он всегда носил в себе кусочек льда. Снежинки все падали и превращались на мостовой в слякоть; слова песни слетали вниз из освещенной комнаты на четвертом этаже:
Человек даже не сбавил шага. Он продолжал быстро идти по улице, он не чувствовал боли от кусочка льда, который нес в своей груди.
3
В «Корнер-хаусе» Рейвен сел за пустой столик у мраморной колонны и с отвращением пробежал глазами длинный список сладких холодных напитков, parfait[1] и пломбиров с сиропом, coupes[2] и прочих сластей с орехами и фруктами. Посетитель за соседним столом запивал горликсом[3] черный хлеб с маслом. Под взглядом Рейвена он съежился и закрылся газетой. Огромное слово «УЛЬТИМАТУМ» занимало всю верхнюю часть газетного листа.
Мистер Чамли уже шел к нему, пробираясь между столиками.
Это был толстый субъект с изумрудным перстнем на руке. Его широкое квадратное лицо обвисшими жирными складками выпирало из воротника. Он был похож на агента по продаже недвижимости или преуспевающего торговца женскими поясами. Он сел за столик Рейвена и коротко поздоровался:
— Добрый вечер.
— Я уж начал думать, что вы не придете, мистер Чол-мон-де-ли, — произнося по складам его фамилию, сказал Рейвен.
— Чамли, дорогой мой, Чамли, — поправил его тот.
— Неважно, как произносится, наверняка ведь это не ваша фамилия.
— Во всяком случае, выбрал я ее сам, — заметил мистер Чамли. Его изумруд сверкнул в свете огромных люстр, когда он перелистывал меню. — Возьмите parfait.
— Как можно есть холодное в такую погоду! Если жарко — достаточно выйти на улицу. Но не будем терять времени, мистер Чол-мон-де-ли. Вы принесли деньги? Я на мели.
— Здесь готовят очень хороший коктейль «Мечта старой девы», — задумчиво произнес мистер Чамли. — Не говоря уже об «Альпийском сиянии». Или о «Славе Никербокера».
— У меня во рту с самого Кале и крошки не было.
— Дайте мне письмо, — сказал мистер Чамли. — Спасибо. — И бросил подошедшей официантке: — Принесите мне «Альпийское сияние» и еще стаканчик тминной.
— Деньги, — сказал Рейвен.
— Вот, в бумажнике.