— Я же сказал вам, никакого газа. Можете вы это понять? Режьте меня как хотите, но газа не надо.
— Ну и глупо, старина, — сказал доктор Йогель. — Будет больно.
Он вернулся к шкафчику и снова взял скальпель, но рука его теперь дрожала еще больше. Он явно чего-то боялся. И тут Рейвен услышал из-за двери едва уловимый щелчок, какой бывает, когда снимают телефонную трубку. Он вскочил с кушетки. В кабинете было очень холодно, но доктора Йогеля прошиб пот: он стоял у шкафчика, держа в руках инструмент, и не мог вымолвить ни слова.
— Спокойно. Тихо, — предупредил его Рейвен и рывком распахнул дверь: в маленькой, слабо освещенной прихожей сидела сестра с телефонной трубкой, поднесенной к уху. Рейвен стал боком, чтобы можно было следить за ними обоими. — Положите трубку, — приказал он. Она повиновалась, буравя его своими подлыми, наглыми глазенками. — Двойную игру ведете... — сказал он в ярости. — Всех бы вас перестрелял!
— Старина, — успокаивал его доктор Йогель, — старина, вы нас не так поняли.
Но сестра не произнесла ни звука. Она, видимо, немало повидала, работая вместе с доктором Йогелем. Бесконечные незаконные операции, люди, умирающие под ножом, сделали ее жестокой и черствой.
— Отойдите от телефона, — приказал Рейвен. Он отобрал у доктора Йогеля скальпель и принялся перерезать телефонный провод. Его охватило какое-то незнакомое ему дотоле чувство, чувство несправедливости, что ли, и оно словно застыло у него внутри. Вот уже второй раз сегодня его предают люди его круга, люди, стоящие вне закона. Он всегда был одинок, но так одинок, как сегодня, он не был никогда. Провод поддался. Он не скажет больше ни слова, а то, чего доброго, не выдержит и начнет стрелять. А стрелять сейчас нельзя. В мрачном расположении духа, мучаясь сознанием своего одиночества, он спустился вниз, закрывая платком лицо. Из небольшого радиомагазина на углу донеслось: «Мы получили следующее сообщение...» Тот же самый голос звучал из открытых окон небольших бедных домишек, когда Рейвен шел по улице, мягкий невыразительный голос, доносившийся из каждого дома:
«Нью-Скотленд-Ярд. Разыскивается Джеймс Рейвен. Возраст около 28 лет. Особая примета — заячья губа. Рост чуть выше среднего. В последний раз его видели в темном пальто и черной фетровой шляпе. Любая информация, которая поможет арестовать...»
Рейвен пошел прочь от этого голоса в направлении Оксфорд-стрит и смешался с толпой.
Слишком много свалилось на него такого, чего он не мог понять: например, этой войны, о которой все болтают, или того, почему с ним вели двойную игру. Найти бы Чамли, хотя дело, видно, не в Чамли, тот действовал по чьему-то наущению, но, попадись он ему сейчас, он бы из него выжал все... За Рейвеном охотились. Растерянный и одинокий, он испытывал чувство страшной несправедливости и одновременно какой-то странной гордости. Он шагал по Чэринг-Кросс-роуд, мимо магазинов музыкальных инструментов и резиновых изделий, и его прямо-таки распирало от этого нового чувства: значит, все-таки нужен какой-то один человек, чтобы начать войну, и этим человеком был он, Рейвен.
Он и представления не имел, где живет Чамли; единственная зацепка — адрес, по которому Чамли получал письма. И если понаблюдать за магазинчиком, куда они поступали на имя этого субъекта, есть возможность, хоть и небольшая, увидеть Чамли. Очень слабый шанс, но вероятность встречи возрастала хотя бы потому, что Рейвену удалось бежать. Сообщение уже передается по радио, оно появится в вечерних газетах, Чамли, наверное, захочет на время смыться и, вероятно, напоследок зайдет за письмами. Но как знать, пишет ли ему кто-нибудь еще по этому адресу или он дал его только Рейвену? Рейвен и на тысячную долю не поверил бы, что может застать там Чамли, не будь тот таким болваном. Чтобы убедиться в этом, необязательно каждый день есть с ним мороженое.
Магазинчик находился в переулке напротив театра. Это было крошечное помещение, где, кроме изданий вроде «Веселого кино» и «Озорных рассказов», ничего не продавалось. Были там почтовые открытки из Парижа, вложенные в конверты, американские и французские журналы и книжки, повествующие о святых подвижниках, за которые прыщеватый юнец или его сестра, смотря кто из них торговал, брали по 20 шиллингов, а если покупатель возвращал книгу, то получал 15 шиллингов обратно.
Наблюдать за этим заведением было не так просто. На углу женщина в полицейской форме следила за проститутками, а напротив была только голая стена театра с дверью на галерку. На фоне этой стены человек заметен, как муха на обоях, но если, размышлял он, ожидая, когда загорится зеленый свет, если пьеса пользуется успехом, он может затеряться в толпе, которая соберется к началу спектакля.
Пьеса действительно имела успех. Хотя дверь на галерку должна была открыться только через час, возле нее уже стояла длинная очередь. Истратив почти всю свою мелочь, Рейвен взял напрокат складной стул и сел. Магазин был как раз через дорогу. Торгует не юнец, а его сестра. Вон она сидит у самого входа в своем старом зеленом платье из сукна, содранного не иначе как с бильярдного стола в соседней пивной. Ее квадратное лицо, наверно, никогда и не было молодым, а косоглазия не скрывали даже тяжелые очки в металлической оправе. Ей можно было дать от двадцати до сорока: грязная и развратная, окруженная фотографиями прекрасных тел и красивых пустых лиц, запечатленных пройдохами фотографами, она казалась пародией на женщину.
Прикрыв рот платком, Рейвен, один из шестидесяти, стоявших в очереди на галерку, наблюдал за магазином. Вот возле него задержался молодой человек, он бегло просмотрел «Plaisirs de Paris»[5] и поспешил дальше. Потом в лавочку вошел и вышел из нее со свертком в коричневой бумаге какой-то старик. Один из стоящих в очереди пересек дорогу и купил пачку сигарет.
Рядом с Рейвеном сидела пожилая женщина в пенсне. Она бросила через плечо:
— Вот почему я так люблю Голсуорси. Он был джентльменом. У него все на своем месте. Вы понимаете, о чем я говорю?
— И каждый раз, похоже, начинается на Балканах.
— Мне нравится «Верность»[6].
— Он был таким человечным.
Между Рейвеном и магазином, подняв вверх, словно напоказ, листик бумаги, остановился какой-то человек. Он сунул его в рот и поднял другой. По противоположной стороне улицы продефилировала проститутка. Она перекинулась несколькими словами с продавщицей. Мужчина сунул в рот второй кусок бумаги.
— Говорят, флот...
— Он заставляет думать. Вот что важно.
Рейвен подумал: «Если он не явится до того, как очередь начнет двигаться, мне придется уйти».
— Что пишут в газетах?
— Ничего нового.
Человек вынул изо рта обе бумажки, надорвал, сложил, снова надорвал. Потом он подбросил их, и на холодном ветру затрепетал бумажный Крест Святого Георгия.
— Он не раз делал большие пожертвования «Обществу противников вивисекции». Мне говорила миссис Милбэнк. Она как-то показала мне один из чеков с его подписью.
— Он действительно был очень гуманным.
— Он действительно великий писатель.
Какая-то парочка, на вид счастливая, зааплодировала человеку с бумажным флагом, а он снял кепку и пошел вдоль очереди собирать медяки. В конце улицы остановилось такси. Из него вышел мужчина. Это был Чамли. Он вошел в магазин, продавщица встала и пошла за ним. Рейвен сосчитал свои деньги: два шиллинга и шесть пенсов да еще сто девяносто пять фунтов ворованными ассигнациями, на которые ничего нельзя купить. Он еще глубже зарылся лицом в носовой платок и поспешно встал, как человек, которому вдруг стало плохо. Иллюзионист подошел к нему, протянув свою кепку, и Рейвен с завистью увидел на ее дне шестипенсовик, больше десятка однопенсовых и одну трехпенсовую монету. Он отдал бы сто фунтов за содержимое этой кепки! Грубо оттолкнув фокусника, он отошел в сторону.
На другом конце улицы была стоянка такси. Рейвен встал там и стоял, согнувшись, как больной, у стены, пока не увидел, что Чамли вышел и сел в такси.
— Следуйте за тем такси, — сказал Рейвен, открыв дверцу ближайшей машины, и с чувством облегчения опустился на заднее сиденье.
Они ехали по Чэринг-Кросс-роуд, Тоттенхэм-Корт-роуд, Юстон-роуд, где уже убрали на ночь велосипеды, а торговцы подержанными автомобилями с другой стороны Грейт-Портленд-стрит, не расстававшиеся со своими школьными галстуками, усталые и ироничные, сидели и выпивали по маленькой. Рейвен не привык к тому, чтобы его преследовали. Так-то оно лучше: преследовать самому.
И счетчик его не подвел. У него еще оставался шиллинг, когда мистер Чамли вышел из машины возле памятника жертвам войны[7] и направился к большому закопченному входу железнодорожного вокзала Юстон. Рейвен опрометчиво сунул этот шиллинг шоферу — опрометчиво потому, что еще столько ждать, а ему даже сандвич не на что купить, разве что за эти 195 фунтов. Мистер Чамли и два носильщика, следовавшие за ним, направились к камере хранения и оставили там три чемодана, портативную пишущую машинку, сумку с клюшками для гольфа, маленький «дипломат» и шляпную картонку. Рейвен слышал, как он спросил, с какой платформы отходит ночной поезд.
Рейвен уселся в большом зале рядом с моделью «Ракеты» Стивенсона[8]. Ему надо было подумать. Есть только один ночной поезд. Если Чамли едет с докладом, значит, его хозяева находятся где-то на дымном промышленном севере, поскольку первая остановка в Ноттвиче. И опять его бесполезное богатство стало ему помехой: номера ассигнаций разосланы всюду, и уж наверняка они есть у кассиров. Казалось, след Чамли оборвался у входа на третью платформу.
Но Рейвен продолжал сидеть под «Ракетой». Рядом стояли какие-то узлы и пол был усыпан крошками — люди вокруг него жевали сандвичи, — и в голове его медленно созревал план дальнейших действий. У него остается одна возможность, поскольку кондукторам этих номеров, вероятно, не роздали. Это была лазейка, о которой власти могли забыть. Тут, конечно, могло случиться и так, что ассигнация выдаст его присутствие в этом идущем на север поезде. Ему придется взять полный билет, и таким образом они нападут на его след. Полиция кинется его преследовать, надеясь снять его с поезда на конечной станции, зато у него будет полдня, а за это время он сам настигнет и свою жертву. Рейвен так и не научился понимать других. Они, казалось ему, живут совсем не так, как он, и, хотя он ненавидел мистера Чамли — ненавидел так сильно, что убил бы не задумываясь, ему и в голову не приходило, что Чамли сам может чего-то хотеть или бояться. В этой игре он был гончей, а мистер Чамли — всего лишь механическим зайцем; но ведь и его — гончего пса — в свою очередь преследовали.
Он был голоден, но не мог рисковать, разменивая бумажку: у него не было даже медяка, чтобы сходить в уборную. Немного погодя он поднялся и прошелся по станции, чтобы хоть немного согреться среди этой стылой грязи и леденящей суеты. В половине двенадцатого из-за автомата, который продавал шоколад, он увидел, что мистер Чамли несет свой багаж. Держась на почтительном расстоянии, он последовал за ним до входа на перрон, а тот, выйдя на платформу, двинулся вдоль освещенных вагонов. Начиналась рождественская давка. Она отличалась от обычной особым возбуждением: люди ехали домой. Рейвен стоял в тени стенда с расписанием поездов и слушал, как они смеются и переговариваются, видел оживленные улыбающиеся лица в свете огромных ламп: украшенные колонны вокзала походили на громадные конфеты-хлопушки. Чемоданы разбухли от подарков, у одной девушки в петлице пальто торчала веточка падуба, высоко под крышей, ярко освещенная, висела ветка омелы. Пошевелившись, Рейвен ощутил под мышкой тяжесть пистолета.
Без двух двенадцать Рейвен кинулся к поезду. Дым паровоза стлался по платформе, двери уже закрывались.
— Я не успею купить билет, — сказал он кондуктору. — Заплачу в вагоне.
Он попробовал пройти в один из первых вагонов. Они все были набиты битком и уже закрыты. «Дорогу!» — крикнул у него за спиной носильщик, и он побежал. И успел как раз вовремя. Не найдя себе места, он стал в коридоре и, прижавшись лицом к стеклу, смотрел, как Лондон удаляется от него: освещенная будка стрелочника, в окне которой видна была плитка с кастрюлей для какао, зеленый светофор, длинная четкая линия неосвещенных домов на фоне холодного звездного неба; он смотрел в окно, чтобы люди не замечали его заячью губу, и ему ничего другого не оставалось, кроме как сделать вид, что он провожает взглядом что-то бесконечно дорогое.
2
Мейтер шел обратно по платформе. Ему было жаль, что он не встретился с Энн. Но ведь через несколько недель он снова увидит ее. Не то чтобы он любил ее меньше, чем она его, нет, он был тверже, лучше владел собой. Он выполняет задание, и, если справится с ним, его повысят в звании, и тогда они смогут пожениться. Он решил пока что больше не думать о ней, и это ему удалось.
Сондерс ждал его по другую сторону барьера.
— Поехали, — бросил Мейтер.
— Куда теперь?
— К Чарли.
Они уселись на заднее сиденье машины и двинулись по грязным улочкам, которые начинались сразу за вокзалом. Какая-то проститутка показала им язык.
— А как насчет Д-д-д-джо? — спросил Сондерс.
— Не думаю, но давай попробуем.
Машина остановилась неподалеку от закусочной, где торговали жареной рыбой. Полисмен, сидевший рядом с шофером, вылез и ждал приказаний.
— К черному ходу, Фрост, — сказал Мейтер. Выждав минуты две, он постучал в дверь закусочной. Внутри зажегся свет, и сквозь стекло Мейтер увидел длинный прилавок, кучу старых газет и остывшую решетку жаровни. Дверь приоткрылась. Ногою распахнув дверь, он огляделся по сторонам и сказал: — Добрый вечер, Чарли.
— Мистер Мейтер? — сказал Чарли. Он был жирный, как восточный евнух, и ходил походкой уличной женщины, игриво покачивая бедрами.
— Надо поговорить, — сказал Мейтер.
— О, я польщен, — заулыбался Чарли. — Пожалуйте сюда. Я только что улегся.
— Держу пари, что так оно и есть, — в тон ему отозвался Мейтер. — У вас, наверное, уже все в сборе?
— Ну что вы, мистер Мейтер. Какой же вы шутник. Два-три мальчика из Оксфорда, только и всего.
— Послушайте. Я ищу парня с заячьей губой. Ему около двадцати восьми.
— Здесь такого нет.
— Темное пальто, черная шляпа.
— Не видел я его, мистер Мейтер.
— Я бы хотел осмотреть подвал.
— Пожалуйста, мистер Мейтер. Там только два-три мальчика из Оксфорда. Вы не будете возражать, если я спущусь первым? Чтобы представить вас, мистер Мейтер. — Он начал спускаться по каменным ступенькам. — Так безопаснее.
— Я и сам могу за себя постоять, — сказал Мейтер. — Сондерс, останьтесь здесь.
Чарли открыл дверь.
— Ребятки, не пугайтесь. Мистер Мейтер, мой друг.
Они встали рядом на другом конце комнаты, эти оксфордские мальчики, и с неприязненным видом уставились на него. Поломанные носы, расплюснутые уши и синяки на физиономиях говорили о том, что мальчики вели бурную жизнь.
— Добрый вечер, — приветствовал Мейтер честнyю компанию.
Спиртное и карты уже успели убрать со столов. Он спустился по маленькой лесенке и оказался в комнате с каменным полом.
— Ну-ну, ребятки, не надо бояться, — сказал Чарли.
— Почему бы вам не принять в свой клуб двух-трех мальчиков из Кэмбриджа? — сказал Мейтер.
— Ах, какой вы шутник, мистер Мейтер.
Он пересек комнату, они не спускали с него глаз; говорить с ним они не желали. Им не надо было любезничать, как Чарли, и они не скрывали своих чувств. Они следили за каждым его шагом.
— А что у вас в том шкафу? — спросил Мейтер.