— Приходите на следующий год, только снимите с себя обручи страха и стеснения. Наша профессия предполагает внутреннюю свободу, без нее нет режиссера.
Калугин вышел из института, пошел на ВДНХ и долго сидел на лавочке. Он точно знал, что обручи ему с себя не снять.
Он рос в скучном и чопорном доме и с малолетства стал рабом условностей, впитал в себя определенные понятия о приличиях. Отец, занимавший высокий пост, дома практически не бывал, и всем руководила мать.
Откуда, из какой провинциальной тьмы она вынесла свое ханжество и невежество, прикрытое фразами о непогрешимости старших, Калугин не знал, но жизнь она ему испортила.
Игорь не стал поступать в институт на следующий год. Там, на ВДНХ, он понял, что сейчас нужно вырваться из дома, от материнских нравоучений, из обставленных дорогой мебелью комнат, из дачного поселка, при въезде в который висел «кирпич».
Он пошел в военкомат и попросил забрать его в армию. Три года Калугин прослужил на границе с Ираном. Получил пограничные знаки и медаль «За отличие в охране государственной границы». Вернувшись домой, устроился работать в Останкинский музей, потом поступил на искусствоведческий факультет МГУ. Через два года женился на однокурснице Нине и ушел из дома от надоевших нравоучений матери.
Посте окончания университета Игорь Калугин опять вернулся в Останкинский музей, но проработал в нем всего полгода. Его вызвали в горком комсомола и предложили пойти на работу в милицию. Ему так и сказали: «Изучать искусство — прекрасно. Но сегодня его нужно и охранять». Он согласился. Окончил школу подготовки в Риге и стал оперуполномоченным Московского уголовного розыска. Шли годы. Он получал новые звания, из оперуполномоченного перекрестился в инспектора, но старая привязанность к кино с каждым годом становилась все крепче и крепче. Игорь выписывал киножурналы, покупал книги. Девочки в киоске его знали и оставляли новинки. Им нравился вежливый киновед, тем более что Калугин доставал им «Искатель», издание крайне дефицитное.
Когда он подошел к киоску, одна из продавщиц, Элла, поманила его рукой.
— Как вы давно не заходили, Игорь Владимирович, я уж думала, что вы нас совсем забыли. Я вам оставила Габриловича, «Вестерн. Эволюция жанра»…
— Карцевой?
— Да, и «Зарубежный кинодетектив».
— Спасибо вам, Эллочка. — Калугин положил на прилавок сверток. — А это вам «Искатели» и «Подвиг».
— Ой, вы меня просто спасли. Папа уезжает отдыхать и требует легкого чтения.
— Приключения, Эллочка, не всегда легкое чтение.
— Так уж говорят.
— И то верно, — Калугин взял аккуратно завернутые книги, — счастливо вам.
В нижнем подвальном этаже Дома кино расположились бильярдная, бар и кафе. Двери в бильярдную были закрыты, сквозь плотные шторы пробивалась узкая полоска света. Бар еще не открыли, а из дверей кафе доносились голоса.
Калугин понял, что приехал сюда напрасно. Он подошел к дверям кафе, заглянул. В полупустом зале сидело всего несколько человек. В углу он увидел Славского, одного. На столике перед ним стоял графинчик, несколько пустых салатниц и чашка с кофе. Художник поднял голову и насмешливо посмотрел на Калугина. Игорь подошел и сел на свободный стул.
— Не совсем вежливо, но делаю скидку на вашу работу. Коньяка хотите?
— Я за рулем.
— Значит, и вы боитесь ГАИ, как и мы, грешные.
— Значительно больше.
— А где же цеховая солидарность?
Калугин развел руками и достал сигарету. Славский чиркнул зажигалкой. Спокойно, без тени услужливости.
— Надеюсь, вы не из-за меня приехали — сюда?
— Нет. Я ищу другого человека.
— Кого же, если не секрет?
Калугин помолчал, думая, сказать ему или нет.
— Я облегчу вашу задачу. Из тех, кем интересуется ваша фирма, здесь бывают только Шейкман, Буров, Лапинский и я. Правильно? — В светлых глазах Славского плясали веселые искры.
— Правильно. Я ищу Шейкмана.
— Лазарь завязал с этим. Давно. Он работает на «Мосфильме», ассистентом. Кончил курсы. Скоро станет вторым режиссером. Сейчас он в экспедиции.
— Я рад за него.
— Ой ли?
— Действительно рад.
— А за меня? — Славский достал сигарету. — За меня вы не рады? А то давайте порадуемся вместе.
— В вас говорит злость, Сергей. Не я был виноват в ваших неприятностях. Не я. Вы сами решили так жить.
— А что же я делал плохого? — В голосе Славского послышалась злость. — Что? Мне приносили вещи, я их реставрировал.
— Это были краденые вещи, и вы, как художник, прекрасно знали это.
— Предположим.
— А нечего предполагать, Сергей. Зачем? Вы вступили в конфликт с законом и понесли наказание.
— Теперь вы хотите пришить мне кражу Лимарева?
— Я ничего не хочу, но поставьте себя на мое место…
— Нет уж, увольте, — перебил Калугина Славский, — я ни на одну секунду не хочу быть на вашем месте.
— Так я продолжу. Исчезает Лимарев, а вы отвечаете за его сохранность…
— Неужели я такой дурак, дорогой мой капитан…
— С вашего позволения, майор.
— Тем более…
— Но я не кончил, — жестко сказал Калугин, — я не говорю о том, что вы украли. И не подозреваю вас, я просто думаю о совпадении.
Славский встал.
— Ишь ты, совпадение. Для вас кража медальонов обычная работа, а для меня горе, дорогой майор, а для меня…
Он помолчал, затянулся глубоко, посмотрел на Калугина.
— Для меня это крушение надежд.
— Не понимаю.
— Когда еще мне доверят реставрацию музейной экспозиции. Не церкви, не картинок и икон у жуковатых коллекционеров, а экспозиции. Причем художника открытого, найденного. Вы понимаете, о чем я говорю? На Лимареве я сделал бы имя. Да и не только имя. Главное, что я сам увлекаюсь эмалью. — Славский махнул рукой. — Кстати, передайте вашему шефу, что я хотел нарисовать ночь, машину и женщину. Он спросил, почему. Тогда я не вспомнил. Сигареты.
— Какие сигареты?
— «More», американские дамские сигареты, длинные, темно-коричневые сигареты, я видел окурки.
— Их может курить мужчина.
— Может. Но у меня возникли ассоциации именно с женщиной.
Славский пошел к выходу, а Калугин остался сидеть за столом. Потом он встал, подошел к стойке и заказал большую чашку кофе и мясной салат.
Телефон Фомина был наглухо занят. После получаса бесполезных попыток Вадим сказал Симакову:
— Позвони дежурному, пусть остановит этот поток красноречия.
— А может, у Фомина роман?
Вадим усмехнулся. Он представил подполковника с цветами в руках, ожидающего даму у памятника Пушкину.
— Не думаю. Видимо, у него телефонный роман с прачечными.
Он взял заварной чайник, налил себе в стакан коричневой, почти черной, настоявшейся жидкости.
— Какая же гадость этот портвейн.
— На любителя, — Симаков положил руку на телефон, — а может, я с вами поеду, Вадим Николаевич?
— Нет. У тебя и так дел хватает. Устанавливай машину.
— Я уже взял сводку по всем угонам и краже колес.
— Думаешь, угнанная?
— А кто на своей поедет на такое дело?
— Колеса — это теплее. На краденой на дело…
— А почему? Взяли ночью. Номер переставили, отъехали в переулок, перегрузили и бросили угнанную машину.
— Гадать мы можем до бесконечности. Поэтому, Симаков, работай. Я поехал в бар на Пушкинскую, а ты туда вызови Фомина.
У Никитских ворот на ветровое стекло машины упала первая капля дождя. У здания МХАТа дождь уже набирал силу, а когда подъехали к Советской площади, на улицах стояла сплошная стена воды.
Автомобили, словно катера, неслись по улице Горького, поднимая колесами столбы воды.
Шофер развернулся у телеграфа, свернул в Столешников переулок и остановился у арки.
Вадим увидел Фомина и Стрельцова, куривших в глубине. Он вылез. И сразу же двое молодых ребят бросились к машине.
— Шеф! — заорали они. — Добрось до Кировской. Трешник.
Вадим увидел стройную девушку, прячущуюся от дождя, и понял истоки их щедрости.
Фомин, бросив сигарету, подошел к нему.
— Установили?
— Почти. Он должен здесь пить с Тарасом или Батоном. Так в миру именуют его дружков.
— Пойдемте, — сказал Стрельцов, — здесь служебный ход есть.
Вадим толкнул обитую железом дверь, и она поддалась. В лицо ударил запах застоявшегося пива. Они спустились по скользким ступенькам и оказались в узеньком коридоре.
— Куда?! Ишь алкашня… — Навстречу им вылетел человек в грязно-белой куртке, из-под которой выглядывал воротник несвежей рубашки. — Повадились… Ну, валите отсюда, а то в милицию позвоню.
— Не надо, — сказал Вадим.
— Че-го? — переспросил человек.
— Пить на работе не надо.
— А ты мне подносил? Сейчас устрою в отделение…
— Мы из милиции. — Орлов достал удостоверение.
Человек икнул, шагнул назад, лицо его расплылось в подобие улыбки.
— Сейчас пивка организую свежего…
— Не надо, — Вадим отстранил его, и они прошли в зал.
Табачный дым, похожий на облако, медленно полз над островами столов. Дымили вес, несмотря на устрашающую надпись «У нас не курят».
Звон кружек, обрывки разговоров, чьи-то выкрики сливались в однообразный непрекращающийся шум.
— Где ж его искать-то? — спросил Стрельцов, вопросительно глядя на Вадима.
— Сейчас. — Орлов обернулся, тот самый официант стоял за его спиной.
— Можно вас?
Официант бочком, стараясь не задеть инспекторов, приблизился к Вадиму.
— Креветочки есть крупные, — доверительно сообщил он и даже зажмурился от удовольствия.
— Это потом. Вы здесь давно работаете?
— Лет десять. Я летать не люблю. У меня грамота…
— Прекрасно. Я хотел бы кое о чем спросить вас.
Официант изобразил на своем лице внимание.
— Так вот, — продолжал Вадим, — коль скоро вы здешний ветеран, то наверняка знаете местных завсегдатаев.
— Так вы не из ОБХСС, — с облегчением сказал официант, — я многих знаю. Многих. Кто такие?
— Тарас и Батон.
— Пьянь. Целыми днями здесь торчат.
— А сегодня?
— Здесь. Сначала пили, потом начали в железку играть. Второй день гуляют. Деньги завелись.
— Где они?
— А вон за тем столом.
В углу сидела компания. Пять человек здоровых мужиков.
— А вы Хоттабыча не знаете? — спросил Вадим.
— Там он, в углу.
— Вы здесь постойте, дорогой ветеран, — Вадим пошел к столу.
За уставленным кружками столом разливали водку.
— Слушай, сука, я петь буду, — толкал соседа в грудь человек с усиками и изможденным лицом, — решай.
— Погоди. Выпей лучше. Я заряжаю. Три первых, — сказал его сосед, здоровый детина, и протянул над столом сжатый кулак.
Силин сидел в углу, он был давно и тяжело пьян.
— Петя, — Вадим подошел к столу, — можно тебя на минутку. Дело есть.
На мгновение глаза Силина стали осмысленными.
— А… дру-жок… Ты ко мне… Садись… Налью.
— Потом, Петя. Я с тобой насчет ремонта поговорить хотел.
— Ты кто? — Из-за стола поднялся кряжистый человек в темной рубашке, расстегнутой почти до пояса. — Тебе чего?
— Кончай, Тарас, — сказал Силин, — человек по делу.
— Пусть нам отдыхать не мешают. Ты, мужик, иди. Делай ногами походку.
Вадим посмотрел на его подбородок. Открытый, созданный для удара. Ох, как хотелось ему рубануть с правой этого Тараса.
— Я ж насчет ремонта, — сказал он спокойно, — мы с Петром сговаривались.
И тут он увидел глаза человека, собиравшего со стола выигранные мятые рубли. Человек глядел на Вадима внимательно и настороженно. Он был самым трезвым из этой пятерки.
А пьяный Тарас продолжал напирать грудью, говоря что-то бессвязное и угрожающее.
Вадиму надоело это лицо — отекшее и бессмысленное, надоел запах алкоголя, которым Тарас дышал на него, все надоело. А самое главное — противно было пятиться от обалдевшего от бормотухи алкаша. Он взял его за руку, сжал, глядя, как начинает отливать краска от лица Тараса, и резко толкнул на длинную лавку, стоявшую у стола.
— Отдохни, — усмехнулся Вадим, — так что, Петя?
— Пошли, поговорим, раз я сказал — мое слово кремень. — Язык у Силина заплетался, но он встал и достаточно твердо пошел за Вадимом.
В восемнадцать часов вся группа собралась в кабинете у Вадима.
— Давайте, — сказал он, — докладывайте, Симаков.
Вадим открыл блокнот. Капитан встал, одернул пиджак. Помолчал смущенно, словно студент на экзамене. Вздохнул.
— Ну что, Симаков? Пока ничего?
— Ничего. Проверяем угнанные машины, проверяем заявления о пропаже колес.
— Быстрее отрабатывайте. — Вадим поставил галочку рядом со словом «автомобили».
— Что у вас, Игорь?
Калугин встал, достал листок бумаги.
— Пока очень мало, практически ничего. Но думаю, что Славский и Шейкман к краже отношения не имеют.
— Думаете или уверены?
— Уверен.
Вадим зачеркнул две фамилии.
— Что еще?
— Славский считает, что в краже участвовала женщина.
— Почему?
— Окурки от американских дамских сигарет «More».
— Примем как версию. Коллекционеры?
— Говорил с Алдохиным и Лазаревичем, считают, что вряд ли кто купит эти вещи. Слишком большой риск. Сегодня вечером встречусь еще с двумя. Один из них Патрушев.
— Так. — Вадим замолчал. Постучал карандашом по столу. — Фомин.
— Прошлись по всем прачечным. Такого номера нет.
— Я уже докладывал, что следы больно похожи на кражу у академика Муравьева. Посмотрел дело. Усков и Старухин еще отбывают срок. Но вот что я нашел. По делу проходил Кудин Олег Дмитриевич, кличка «Чума», против него дело прекратили за недоказанностью. Косвенные улики были, но жиденькие очень.
— Где Кудин сейчас?
— В Москве. Прописан по адресу: Грузинский вал, дом 143, квартира 18. Мать сказала, что дома он не живет. Заходит иногда.
— Работает?
— С последней работы уволился три месяца назад.
— Где работал?
— В пятом таксомоторном парке.
— Не узнаю вас, Павел Степанович, не узнаю. — Вадим улыбнулся.
— Так, Вадим Николаевич, времени немного. Завтра к утру я этого Чуму раздобуду.
— Как? Если не секрет, Павел Степанович, расскажите.
— Да просто. Живет он у какой-нибудь девицы. Кудин парень видный, модный. Тут я поговорил кое с кем, он вечерами любит время в загородных ресторанах проводить. Такой уж у него образ жизни.
— А если у него денег нет? — спросил Калугин.
— У них, значит, как нет денег, к дружкам пристроятся, погуляют, потом как появятся — ответит.
— Какая-то у нас жизнь веселая начинается, пьем на пустырях, пивные посещаем, сейчас ресторан намечается.
— Что делать, — вмешался в разговор Стрельцов, — наши клиенты не ходят в филармонию.
— Это точно, но я не поверю, Павел Степанович, что у вас нет в запасе чего-нибудь еще, — сказал Орлов.
— Есть, конечно, зацепочка, есть. Диспетчер из пятого парка, славная девушка, вспомнила, что Кудину несколько раз звонила женщина и даже телефон оставила. Они его записали, но не помнят где, ищут, одним словом.
— Вот это дело. Это уже горячо. Если не найдут телефон, опросите водителей.
— Инспектор Крылов в таксопарке.
— Ну что же, пока основания для радости нет. Но и унывать нечего. Без недостатков строят только воздушные замки.
Орлов встал, подошел к окну, присел на подоконник.
— Силина мы взяли, то, что он причастен к краже, сомнений нет, — продолжал он, — спит он уже больше часа, как очухается, мы с ним поговорим.
Силин проснулся и не понял, где он, день это или утро. Тело ломило, во рту было сухо, мучительно подташнивало. Он огляделся. Лампа под потолком, нары, решетки на окнах, дверь с волчком и кормушкой. В углу стояла бочка с водой. Он подошел, взял кружку, долго пил тепловатую, отдающую жестью воду. Как он попал в милицию, Силин не помнил. Пили они два дня. Хорошо пили. Позавчера в бар пришли к открытию, к десяти, и просидели весь день — он, Тарас и Витька-китаец. Потом он очнулся в квартире у Витьки, мать его была в больнице, и они пили предусмотрительно захваченный с собой портвейн, утром опять пошли в бар. Неужели подрались с кем? А черт его знает, наверное. Два прошедших дня были полностью смыты из памяти.