Собрать какую-либо информацию о человеке по имени Джон Ли Карпентер, находящемся на лечении в монастыре «Перелетных диких гусей», резиденту не удалось, по причине полной закрытости монастыря от посторонних глаз и ушей и отсутствия сведений о нем в полиции Гонконга. Но несмотря на это его люди под видом бизнесменов из Европы, интересующихся методами традиционной восточной медицины, все же проникли в монастырь. Через неделю фотография и отпечатки пальцев фигуранта прибыли с дипломатической почтой в Москву.
На добротном цветном снимке, на фоне традиционной буддистской пагоды стоял в расслабленной позе мужчина-европеец в желтом монашеском кимоно, с самурайским мечом в руках. Обрамленное короткой бородой с сильной проседью лицо мужчины было изуродовано страшными шрамами.
— Что дала экспертиза? — вскинул генерал глаза на полковника — начальника криминалистического отдела.
— Лицо этого монаха так перепахано рубцами, будто он побывал в мясорубке, — ответил тот. — Шрамы на надбровных дугах, переходящие на щеки и виски, не дают нам возможности даже идентифицировать его национальность по разрезу глаз и строению ушных раковин. Но, в любом случае, это не Хаутов и не Бурлаков.
— Яснее?..
— Хаутов — ярко выраженный алано-кипчакский тип, с черными как смоль глазами. Старший лейтенант Бурлаков — скуластый, тюркского типа, с выдвинутой вперед нижней челюстью. А этот, который на снимке, можно сказать — ариец, белокурая бестия...
— Остается майор Сарматов? — потер ладонью в области сердца генерал.
— Не могу сказать ничего определенного, — пожал плечами криминалист.
— А пальчики?..
— Пока не поддаются идентификации, товарищ генерал... Или они у фигуранта специально стравлены, или побывали в огне. Но со временем они все равно восстановятся. Полной уверенности у меня нет, но есть еще довод против того, что он Сарматов, — возраст. Человеку на снимке не менее пятидесяти пяти — пятидесяти семи, а Сарматову только под сорок.
— Думаешь, значит, что наш Федот — не тот? — с некоторым облегчением переспросил генерал.
Криминалист развел руками.
После его ухода генерал приказал адъютанту вызвать к нему подполковника Савелова и старшего лейтенанта Шальнова.
Шальнов явился в полдень.
— Набираешься уму-разуму, старлей? — шутливым тоном спросил генерал.
— Я думаю, что ум дается богом, товарищ генерал-лейтенант, — ответил тот и нахально добавил: — Если его нет, то никакая академия не поможет...
— Не ершись, не ершись, старлей, а взгляни-ка на этого человека, — осадил его генерал и протянул фото. — Похож этот гомо сапиенс на горячо любимого тобой майора Сарматова?
Шальнов впился глазами в фотографию, но через минуту разочарованно протянул ее назад:
— Разыгрываете, товарищ генерал-лейтенант? Ни малейшего сходства!..
— Разыгрываю, разыгрываю, — добродушно проворчал тот. — Вызвал, чтобы ты доложил про успехи в учебе.
— Вы хотели сказать — про успехи на колхозном поле?..
— Ах, да!.. Совсем забыл, что твою Академию тоже на уборку картошки гоняют. Что скажешь про нынешний урожай?
— Плохой, товарищ генерал. Лето гнилое было.
— Ну, а как твоя двойня?
— Растет, как положено.
— Помощь с квартирой или еще с чем таким требуется?
— Никак нет, товарищ генерал-лейтенант.
— На нет и суда нет... Больше не задерживаю. Если что — заходи, потолкуем за жизнь, философ.
— Разрешите идти?
— Иди, иди, Андрюха два уха.
Подполковник Савелов явился ближе к вечеру.
— Вадим, тебе никого не напоминает этот человек? — положил перед ним фотографию генерал.
— Никого, — пожал плечами тот. — А в чем дело, Сергей Иванович?
— Один наш зарубежный информатор утверждает, что монах, изображенный на фотографии и проживающий в настоящее время в монастыре «Перелетных диких гусей» в Гонконге, находится в разработке у некоего, неизвестного нам, офицера ЦРУ по агентурной кличке Ястреб Востока.
— Не слышал о таком...
— Не о Ястребе речь. Есть мнение, что вот этот буддистский монах не кто иной, как наш майор Сарматов.
Савелов снова, до рези в глазах, всмотрелся в лицо человека на фотографии.
— Лапша на уши! — наконец, разочарованно выдохнул он. — Во-первых, этот человек — не Сарматов. Во-вторых, в ЦРУ не идиоты — вербовать человека с такой вот... с такой исключительной внешностью!..
— Логично, — кивнул генерал. — Но почему ты уверен, что он — не Сарматов?
— Уменьшенную копию Игоря Сарматова я каждый день вижу у себя дома, — усмехнулся Савелов и отвел глаза в сторону.
— Не понял?..
— Я имею в виду его сына Платона, — нехотя пояснил он.
Толмачев поспешил переменить тему разговора:
— Как развивается операция «Рухлядь»?
— Последний эшелон с танками без происшествий прибыл из Сибири на нашу ремонтную базу под Саратовом. Приступаем к их перекраске и замене устаревшего вооружения и средств связи. Если с флотом будет порядок, то недели через три можно будет гнать эшелоны с модернизированной «рухлядью» прямо в Новороссийск. Такая же картина в Мурманске и Архангельске. Правда, туда под разными предлогами зачастили западные дипломаты и журналисты. Было бы полезно для тумана время от времени шугать их оттуда или, на худой конец, снабжать дезой.
— Подумаю, подумаю... А что скажешь про «баронское гнездо»?
— Работы по его оснащению средствами связи будут закончены через две недели и законный владелец может получить ключи от всех башен замка.
— Кстати, — спохватился генерал перед уходом Савелова. — Мне тут размножили фотографии мистера Карпентера...
— Какого Карпентера?..
— Так, якобы, зовут этого человека, — пояснил генерал, вкладывая в руку Савелова фотографию. — Я слышал, что жена у тебя пластической хирургией, вроде бы, занимается?
— Кандидатскую готовит...
— Вот, пусть и прикинет на досуге, как из рожи этого страхолюдины сделать что-нибудь похожее на человеческое лицо. Но кто он и где обретается, знать ей, понимаешь, не положено. То — служебная тайна.
— Слушаюсь, товарищ генерал! — сухо кивнул Савелов, пряча в кейс фотографию. — Разрешите быть свободным?
— Будь свободным, — протянул ему руку Толмачев.
Козырнув, Савелов вышел из кабинета. Он не был в восторге от просьбы генерала показать фотографию Рите, хотя и понимал, что тот прав. В разведке мелочей не бывает, а за каждый твой, даже на первый взгляд незначительный, промах, спровоцированный умным противником, потом расплачиваются жизнями многие люди...
Злополучную фотографию Савелов как бы невзначай показал Рите после ужина, когда угомонился в детской комнате маленький Тошка.
— Маргош, тут по твоей хирургическо-пластической части... Можно ли из лица этого Квазимоды сделать что-нибудь такое, чтобы люди от него не шарахались?
Рита взглянула на фотографию и пожала плечами:
— Случай интересный, но Алена Делона из него не получится... Присылайте его в нашу клинику, посмотрим, чем ему можно помочь.
— Не к спеху. Квазимодо обитает пока где-то за бугром, но сие есть — тайна великая...
— Где его так разукрасили?
— И сия тайна мраком покрыта, — развел руками Савелов. — Кстати, он тебе случайно никого не напоминает?
— Мне? — удивилась Рита. — А кого он должен мне напоминать?
— Шучу! — засмеялся Савелов. — Пора спать, дорогая.
«Забугорный информатор, выдавая какого-то изуродованного монаха за Сарматова, вешает нашей „Конторе» лапшу на уши, — думал он, лежа в постели рядом с Ритой. — Ну, в его-то играх, подполковник Савелов, без тебя разберутся, а тебе в своих разобраться бы, — в недобром предчувствии подумал он. — Еще неизвестно, какие сюрпризы ждут тебя на последней стадии операции «Рухлядь», черт бы ее побрал!.."
Не спала и Рита, вздыхала порой о чем-то своем, неведомом ему.
— Маргош, а ты готовишься к отъезду в Неметчину? — поинтересовался он.
— Готовлюсь... — неохотно отозвалась жена. — Все хотела поговорить... Мне бы пока обойтись без Неметчины, а, Вадим? На носу защита диссертации...
— Не получится, родная, — вздохнул Савелов и провел ладонью по ее шелковистой коже. — С работой по твоему пластическому профилю наши люди там уже договорились... Клиника известного профессора Хенке. Думаю, договоримся и о защите диссертации...
— "И да последует жена повсюду за мужем своим и не оставит его в горестях, нищете и болезнях", — пробормотала Рита, отворачиваясь.
«Ты моя и я тебя никому не отдам, — с нежностью думал он. — Никому другому, кто посмеет ворваться в нашу с тобой жизнь. И даже Сарматову, если он тогда не погиб... Но он погиб. Не подумай чего, родная, в том нет моей вины. Так распорядилась судьба-индейка. Сам Сарматов звал судьбу кошкой драной», — вспомнилось вдруг Савелову.
* * *— Бока у кошки драные, да зубы с когтями острые, — сказал однажды Савелову Игорь. — С кем-то она пушистым котенком играется, а на кого-то тигром лютым бросается...
А Рите, делающей вид, что спит, вспоминался, в который раз, яростный ночной бой на берегах тропической реки, разделяющей два маленьких латиноамериканских государства. В глубине кофейных плантаций на одной стороне реки полыхали постройки, и зловещие языки пламени лизали мешки с кофе. Черная стена сельвы на противоположном берегу озарялась яркими всполохами, а на этом берегу с трескучим грохотом рвались мины и гранаты. Трассирующие пулеметные и автоматные очереди, отражаясь в черной воде, кромсали огненными стрелами землю. Потом в звуки боя вплелись мощные раскаты грома, и скоро весь противоположный берег и кофейные плантации скрылись за проливным тропическим ливнем, который сбил пламя на мешках с кофе и смыл кровь с лиц убитых бойцов. А над ними в скорбном молчании стояли с непокрытыми головами русские солдаты во главе с Сарматовым.
Потом ей снилась дневная сельва и берег полноводной никарагуанской реки. К ней, такой же голой, как и ее подруги, вдруг шагнул из сумеречной сельвы кто-то высокий, в черном резиновом костюме, и, зажав ей рот, прокричал в ухо что-то по-мужицки грубое. С трудом она узнала в нем Сарматова, хотела было ответить грубостью на грубость, но когда увидела перед собой его печальные глаза, то какая-то доселе неведомая ей колдовская сила вдруг закружила ее, будто в водовороте, и увлекла в их бездонную скорбную глубину. И странно: она совсем не чувствовала стыда за свою наготу.
Даже напротив: ей нравилось, что он смотрит на нее печальными глазами, а грубыми солдатскими ладонями касается трепещущего от сладкой истомы тела.
Рита вспомнила, как он оторвал от нее руки, и с десятка полтора человек в черных резиновых костюмах как привидения появились из сельвы и вслед за ним ушли в черную глубину реки, кишащую аллигаторами и еще какой-то незнакомой тропической нечистью.
Всю ту ночь, терзаемая нехорошим предчувствием, она с подругами до боли в глазах всматривалась в сельву на противоположном берегу, озаряемую заревом далекого пожара. Подруги не могли увести ее даже тогда, когда на сельву обрушился стеной тропический ливень.
На следующий полдень люди-привидения неожиданно появились из речных водоворотов и вытянули на болотистый берег чье-то безжизненное тело. Она сразу поняла, что беда случилась именно с тем, кто сжимал ее вчера в своих жестких ладонях, и закричала лютым криком, каким кричит в заснеженных русских лесах волчица перед разоренным охотниками, окровавленным логовом, в котором не увидеть ей больше своих щенков-несмышленышей.
* * *От сдавленного вскрика жены Савелов приподнял от подушки голову, но она успокоила его прикосновением руки, и он снова погрузился в крепкий предутренний сон. Отгоняя тяжелые, удушливые воспоминания, Рита еще с полчаса металась по мокрой от слез подушке и, боясь их повторения, накинула халат и направилась в ванную комнату.
В детстве Рита мечтала стать художником-портретистом или скульптором и даже закончила при одном из московских высших художественных училищ элитную детскую школу, в которой маститые педагоги прочили ей великое богемное будущее. Но ее номенклатурные родители сочли, что вольнодумная и расхристанная богема не место для их, без того не в меру строптивой дочери, и настояли на медицинском образовании. О чем, впрочем, Рита потом никогда не пожалела.
На последних курсах медицинского института Рита неожиданно для всех и даже для себя увлеклась пластической хирургией. После защиты диплома она, по протекции отца, получила направление в строго засекреченную медицинскую лабораторию, которая была в исключительном ведении «боевого отряда партии»... Немногие люди, которые знали о существовании сей лаборатории, шепотом называли ее между собой «Фабрикой грез», и к этому были все основания.
Здесь за несколько недель могли превратить грубую деревенскую бабу в утонченную аристократку и светскую львицу, девчонку с пыльных московских окраин — одарить внешностью знаменитой американской кинодивы, чтобы, при удобном случае, подложить ее в постель зарубежному дипломату или фирмачу. Светила сей лаборатории умели делать двойников стареющим лидерам своей родной и лидерам «братских» партий. Кроме того, они умели до такой степени изменять внешность провалившимся за рубежом разведчикам, что их потом можно было спокойно внедрять в разведслужбы тех государств, которые годами безуспешно разыскивали их по всему миру.
Провалов «Фабрика грез» за все свое долгое существование не знала. Имена и биографии ее клиентов являлись строжайшей государственной тайной. Сотрудникам категорически запрещалось вступать с ними в личный контакт, а также разглашать медицинский профиль их «Фабрики». Работа с клиентом на «Фабрике грез» начиналась с его фотографий и с серии портретных зарисовок, выполняемых профессионалами-рисовальщиками. Затем они утверждались где-то в «сферах». Дальнейшая работа хирургов-пластиков шла по этим утвержденным материалам.
Таким образом природный дар Риты к рисованию и полученные ею в художественной школе навыки скульптора пригодились на «Фабрике грез» в полном объеме. Услуги штатных художников-профессионалов ей не требовались — после ряда удачно проведенных ею операций, отмеченных в «сферах», она работала исключительно по собственным портретным наброскам.
Выйдя после холодного душа на кухню, Рита несколько минут постояла перед раскрытым окном, вслушиваясь в звуки просыпающегося города и сонное переругивание дворников, вылизывающих до блеска двор их элитного дома. Потом взгляд ее упал на фотографию человека с изуродованной внешностью, оставленную вчера мужем на кухонном столе.
«Интересно, в каких жерновах побывал этот бедолага? — подумала она. — Судя по выправке — военный. Может, в танке горел или в самолете. А может, просто пьяный заснул в постели с сигаретой?»
Приготовив кофе, она уселась в кресло-качалку перед раскрытой дверью на балкон и попыталась читать газету с речами депутатов очередного съезда. Трескучая болтовня и апломб депутатов скоро надоели, и она стала наблюдать за хлопотами ласточек, то и дело подлетавших к гнезду, прилепившемуся под потолком лоджии. Из гнезда несся отчаянный писк птенцов.
Однако человек на фотографии все больше и больше притягивал ее внимание. Она снова вгляделась в снимок. И чем больше всматривалась в изуродованное лицо человека, тем больше ей хотелось увидеть его без ужасающих шрамов, в его природном, первозданном виде.
Не в силах бороться с искушением, Рита принесла из кабинета карандаши, краски, рабочий блокнот, и десятым чувством понимая, что вступает на заминированную полосу, принялась за работу. Подобно реставратору, освобождающему от наслоений чужой краски полотно великого мастера, она штрих за штрихом восстанавливала облик неизвестного мужчины, избавляя его от шрамов и глубоких морщин, в соответствии с характером мышц лица прорисовывала брови, глаза, губы.
Когда через час работа была закончена, Рита прислонила полученный рисунок к спинке стула и, отойдя на несколько шагов, с трудом подавила вырвавшийся из груди крик. С листа белого ватмана на нее смотрел Сарматов, но не тот, которого она знала пять лет назад, а другой, со скорбными складками по краям жестких губ и с каким-то беспомощным взглядом: то ли ребенка, то ли смертельно больного человека. И был он так похож на спящего сейчас в детской комнате ее сына, что она в суеверном страхе перекрестилась.