Вот — все вам написала. Тогда-то, ночью, мне просто было некогда записывать за ним стихи. И потом, я была слишком взволнована. Я всегда чувствую, если что-то случилось. А «Божественную комедию», если будет досуг, прочитаю как следует, а то в университете как-то пропустила.
Следователь раздраженно растер руки — было слышно, как шуршит сухая кожа на костяшках пальцев:
— Да пусть читает, что хочет! Но вот это, насчет «любовь вдвоем на гибель нас вела»… Вы меня тоже поймите — мы же практически коллеги! В одну ночь, в одном тамбуре — убийство и попытка самоубийства. Вот тебе и вдвоем!
— А дальше-то видите, — Юлия азартно перегнулась через стол, испачкав рукав блузки в лужице кофе и даже не заметив этого. — Дальше цитата из главы о самоубийцах. «И тот из вас, кто выйдет к свету дня, пусть честь мою избавит от навета, которым зависть ранила меня!»
Голубкин тяжело вздохнул. Данте в половине десятого утра, после полубессонной ночи, совсем его не впечатлял.
— Я специально смотрела примечания к «Божественной комедии»! — торжественно сообщила Юлия. — Речь идет о вынужденном самоубийстве! О вынужденном, понимаете? Парень и сам говорил об этом, но я решила перепроверить — вдруг послышалось? Ночью всякое бывает.
— То есть вы хотите сказать, что его кто-то вынудил покончить с собой? — Голубкин с тоской рассматривал разводы кетчупа в своей опустевшей тарелке. С одной стороны, ему хотелось еще пиццы. С другой — уже и после первой началась страшная изжога. А с третьей — эта миловидная голубоглазая женщина могла принять его за обжору, который не дело делает, а шляется по грязноватым забегаловкам и набивает живот всякой дрянью.
— Во всяком случае, он хотел представить дело именно так, — ответила она. — И требовал, косвенно, конечно, чтобы его избавили отложного обвинения. Тогда я совсем голову потеряла, а теперь думаю — почему взята такая цитата?
— Ну да, Исаев перерезал себе вены, — буркнул следователь. — Только, знаете, трудно заставить человека покончить с собой против его воли. Поверьте моему опыту.
— Поверьте и вы моему! — Юлия даже приподнялась. — Нервного, слабого, чувствительного человека можно подтолкнуть к самоубийству!
— А к убийству тоже можно?! И никто ни в чем не виноват?!
— Постойте, — она изо всех сил пыталась взять себя в руки. — Есть ведь еще цитата. «Во мне живет и горек мне сейчас Ваш отчий образ, милый и сердечный, того, кто наставлял меня не раз». Сперва, когда я отыскала эту цитату, задумалась — а к чему она? Потом стала читать примечания. Знаете, о ком речь? О Брунетто Латини, учителе молодого Данте. Но в этой же песне речь идет о содомии.
— О чем?! — воспрянул Голубкин.
— О содомии! Тут я уже ничего не понимаю, но записала, как было сказано. И вот еще дальше он говорил: «Не помню сам, как я вошел туда, настолько сон меня опутал ложью, когда я сбился с верного следа…»
Но Голубкин уже не слушал. Он забыл и о пицце, которую только мечтал заказать, и о том, что вчера, в субботу, ему позвонили двое (судя по голосам на автоответчике — молодые) и назначили встречу по поводу Боровика. Он считал, что это были студенты. Те ничего о себе не сообщили, было ясно одно — это парень и девушка. Обе встречи должны были состояться сегодня же.
Отправляясь к Юлии, он даже не думал, что получит столько информации. С одной стороны, конечно, к делу это пришить трудно. Парень не в себе, взять с него, получается, нечего, в припадке мог наговорить и нацитировать такого, что и Заратустра не разберет. Но с другой? Что у нормального человека на уме, у самоубийцы — на языке. И ведь лежит он сейчас в больнице, декламирует Данте. А Данте — это следователь точно знал — писал по-итальянски. А что преподавал Боровин?
«Ну и чертова кукла этот Исаев! — подумал он. — Нашел время сходить с ума! И кровь одной группы с Боровиным! И сам признался в убийстве, сам, никто его за язык не тянул! А потом разорутся родственнички — ага, мол, опять наши продажные менты подставляют самого невинного! И будет куча неприятностей».
— Вы слушаете меня? — раздраженно окликнула его женщина. Она видела, что следователь ушел в свои мысли. — Эта цитата, по-моему, тоже важна! Он говорит: «Не помню сам, как я вошел туда…» И, между прочим, он просил, чтобы все воспринимали как исповедь.
И, кстати! Он тогда же сказал — вы не прочитали?! — что двадцать минут назад перерезал себе вены.
— Получается, что это было без десяти три ночи, — механически подсчитал Голубкин. И вдруг встрепенулся:
— Но… Мы ведь были уже там!
— Что? — она тревожно подалась вперед.
— Мы уже приехали на вызов. Мы были в квартире у… — Голубкин отчетливо вспомнил все подробности той ночи. Разъяренную красивую женщину в халате, труп в луже крови у нее на кухне, ее обвинения в адрес любовника и его подружки… Группа прибыла в половине третьего ночи.
— Черт! — Уже не обращая внимания на Юлию, он бросился к записям. — Двадцать три пятнадцать — сообщает, что убил.
— Что «убили человека, кажется!» — поправила его женщина, но тот не слушал.
— Два тридцать, уже пятница. Мы приехали на вызов. А второй раз он звонит вам буквально через пять минут и говорит, что сейчас покончит с собой.
Если считать от времени самоубийства, которое он сообщил в третьем звонке (двадцать минут назад, ну хотя это может быть и неточно)… Значит, вены он себе порезал без десяти три. Потом опять звонит вам — в три часа десять минут. И получается, что мы вошли к нему практически минут через пятнадцать — двадцать после этого!
Голубкин положил на стол исчерканные записи.
— Что же его так развезло? Правда, он был сильно пьян…
— Послушайте, — Юлия окончательно потеряла терпение. — Математика — это замечательно. Но у меня другая профессия, я эмоциями занимаюсь, а не цифрами. Рада, что помогла вам с хронологией, но мне кажется, вы упускаете из виду очень важные вещи.
Она отпила остывший кофе («Ну почему всю жизнь я пью холодную бурду!») и с отвращением отставила чашку подальше.
— Этот молодой человек, кстати, как его имя, если не секрет?
— Даня.
— То есть Данила?
— Даниил, — брезгливо уточнил Голубкин. — Ив паспорте так.
— Этот Даня — не ваш клиент, а наш. Из всего, что он сказал, вовсе не следует, что он кого-то убил. Он же говорил: «Кажется, убили…» Причем во множественном числе. А это его «у меня случилось кое-что» — тоже можно воспринимать различно. Может, его потрясло что-то.
— Да он уже признался в убийстве, — следователь беспокойно оглянулся на стойку и решился:
— Пойду, возьму еще пиццу. У меня трудный день, а где удастся перекусить — неизвестно. Вам что-то взять?
Юлия даже головой не покачала — так была удручена. «Уже признался, — думала она, глядя в широкую спину Голубкина, который общался с барменшей, тыкая пальцем в истрепанное меню. — У меня голова раскалывается… Кого же он убил?! Потом самоубийство… Мне почему-то страшно. Меня это совсем не касается, а мне страшно. У меня своих проблем полно, семья вот-вот развалится, даже непонятно, почему… Мне мужем нужно заняться и дочкой. И постирать наконец, это уже безобразие. А у меня этот голос из головы не идет. И добро бы, я была неопытной девчонкой, которая впервые сталкивается с такими штуками… Практиканткой какой-нибудь, вроде нашей Дарьюшки. Та, как услышит по телефону что-то жалостное, сразу начинает рыдать. У нее уже постоянная клиентура — может им просто хочется пореветь с кем-то на пару. Но я?! Это в тридцать-то два года, с почти взрослой дочкой, со стажем работы, с…»
Она не додумала эту мысль.. Внезапно Юлия поняла, как глупо отгораживаться от этого голоса подобными щитами — возраст, опыт, закаленность, свои проблемы. Он все равно волнует ее. И пугает. А вот Голубкина, который уже возвращался с довольным лицом и громадной пиццей — нет.
— Как он это сделал? — спросила она, выждав пару минут. Нельзя мешать мужчине есть — он тебя возненавидит.
— Пробил голову старичку, — мимоходом ответил тот, раздирая «резиновую» лепешку пластиковой вилкой.
— Кому? Кто убит? Он знал его, этот Даня?
— Знал, брал у него уроки. — Голубкин с наслаждением ел. Кровавая тема аппетита у него не отбивала.
Он ел иногда и на месте преступления, ожидая окончания видеосъемки — часто таскал в карманах пирожки.
Особенно ему нравились с картошкой. — Уроки итальянского, между прочим.
«Скверно, — женщина опустила глаза, предоставив собеседнику доедать пиццу. — Данте, итальянский. Убит сосед по тамбуру. Это он. И я сама слышала, что говорю с ненормальным человеком, что у него истерика, что-то в самом деле случилось. В таких вещах я не промахиваюсь. Что ж… Парня ждет больница, потом — судмедэкспертиза, а дальше… Если докажут, что он это сделал в состоянии аффекта, засадят лечиться, в особых условиях… Не докажут — пошлют отсиживать. И еще неизвестно, что хуже».
В кафе было уже довольно шумно — набежал народ, послышались громкие разговоры, в воздухе повис сигаретный дым. Голубкин доел пиццу и с каким-то виноватым видом отодвинул тарелку:
— Вы уж извините, — сказал он, смущенно улыбнувшись. — Я, в самом деле, столько ем!
— Ничего. Хорошему человеку все на пользу.
— Моя жена так не думает, — оживился он. — Все время упрекает, пытается посадить на диету. Дома я сдерживаюсь, потому что это ее раздражает, а как выйду — куплю пакет пирожков… Один раз даже в подъезде ел.
Это нормально?
Галина только глаза прикрыла. Сколько раз люди, начинавшие с нею общаться, в конце концов пытались взять у нее бесплатную консультацию в связи со своими проблемами! У кого их нет? Известная история — видят милиционера — говорят о том, что у них в подъезде наркоманы живут. Видят терапевта — жалуются на хронический бронхит. Ну а уж юристам и психологам вообще весело! И в конце концов у человека начинает возникать ощущение, что все его воспринимают только как представителя профессии.
— Это ненормально, — сказала она, поднимая припухшие после бессонной ночи веки. — Не ешьте тайком. Ешьте при жене.
— Да если она…
— Все равно, ешьте при ней, — женщина чувствовала, что и ей самой нужна помощь. Она невыносимо устала. Однако, если к Юлии обращались за советом, она моментально становилась Галиной и отказать никому не могла. — У вас здоровый мужской аппетит. Тяжелая работа. Вы должны есть больше, чем она. А если будете прятаться по умам с пирожками, наживете булимию Будете есть и стыдиться, есть и стыдиться. Пока не раздуетесь, как шар.
Голубкин испуганно оглядел свои пустые тарелки со следами кетчупа:
— Я бы рад не есть столько… Но все время голодный.
— Это может быть и ложное чувство голода. Человек иногда хочет есть, когда ему чего-то не хватает. Он просто подменяет понятия…
У нее уже язык не ворочался. Юлия встала:
— Простите, но я поехала домой. Если будет нужно — звоните, свой телефон я вам дала. А насчет проблем с аппетитом — это нужно к специалисту. Хотите, свяжу?
— Я подумаю. — Голубкин привстал. — Я бы подвез, но у меня встреча.
— Да не стоит беспокоиться. Метро рядом.
Они пожали друг другу руки, и женщина быстро вышла из кафе, которое успело ей окончательно опротиветь.
Голубкин подумал минуту, поколебался и пошел к стойке.
— Вот эта пицца, с салями, она у вас вкусная? — спросил он барменшу.
— У нас все вкусное, — равнодушно ответила та.
— Тогда дайте одну большую. И чай с сахаром.
* * *
Девушка, чей голос он слышал на автоответчике, ждала его в заснеженном сквере, в центре Москвы.
Подъезжая к месту встречи, пробиваясь через пробки и поглядывая на часы, Голубкин вдруг понял, что едет к институту. Но было воскресенье. Чугунные кованые ворота были наглухо заперты. Почему ему назначили именно это место? Тут, на бульваре, где все насквозь продувает ветром, и так неуютно? Он вышел из машины, поежился и сразу увидел Жанну.
— Так это вы?! — Следователь и не скрывал разочарования. Методистка хотя и заинтересовала его в пятницу, но все-таки он ждал чего-то иного.
Жанна быстро подошла. Ее круглое простоватое личико было мокрым — то ли от слез, то ли от снега, который принялся осыпать деревья на бульваре. Она протянула маленькую жесткую ручку, и Голубкин с удивлением ее пожал.
— Я звонила, — отрывисто произнесла девушка. — Я боялась говорить при них…
— Вы имеете в виду преподавателей? — догадался тот.
— Ах, всех! — Девушка мотнула головой, стряхивая снег с непокрытых волос. — Это звери, это осиное гнездо! Вы не представляете, сколько там интриг!
— Погоди-погоди. — Когда Голубкин видел, что свидетель неспокоен и к тому же молод, он обычно по-отечески переходил на «ты». — Ты боялась сотрудников кафедры и студентов тоже?
— Всех! — Девушка достала носовой платок и энергично отерла слезы. — Я уволюсь! Вот увидите — уволюсь, к черту, не хочу, не могу больше!
Голубкину с большим трудом удалось завести ее в свою машину, в тепло. Там он достал термос с чаем (запасы были пополнены в кафе) и пирожок с повидлом (куплено там же). Жанна все съела и выпила с таким видом, будто и не осознавала своих действий. Доедая последний кусок пирожка, она всхлипнула.
— Что, так невкусно? — забеспокоился Голубкин.
— Какой цинизм! — Жанна совершенно по-детски облизала пальцы, испачканные повидлом. — Это просто немыслимо!
— Да о чем ты? — Следователь ласково приобнял ее за плечи. При этом он ощутил, что девушку бьет нервная дрожь," — Что-то случилось?
— Они все радуются! — Та подняла заплаканные глаза. — Они радуются его смерти!
— Кто именно? — Голубкин насторожился. — Конкретно — кто? Жанночка, деточка, не надо…
Та опять принялась всхлипывать, и ему пришлось сильнее сжать ее плечо. Жанна мотала растрепанной головой и твердила, что больше ни одного дня не останется в этом проклятом месте! Пускай у нее нет денег, но деньги ведь еще не все! Она не может видеть эти мерзкие лица, улыбочки, глумливые взгляды, она просто больше так не может!
— И ты совершенно права, — успокаивал ее Голубкин. — Значит, кто-то рад смерти Боровина?
— О-о-о… — выдохнула та и наконец сумела перевести дыхание. Тут она обнаружила руку Голубкина на своем плече и удивленно на него взглянула. Тот убрал руку и откинулся на спинку сиденья. — Они все рады.
— Все?!
— Вы не удивляйтесь, — она вытирала слезы скомканным носовым платком. — Я уже говорила вам, что Алексею Михайловичу завидовали.
— Но зависть, это еще не повод для… — начал было следователь, но девушка, окончательно придя в себя, оборвала его:
— Как не повод?! А Моцарт и Сальери?! Вы хотя бы знаете, что Сальери убил Моцарта только за то, что тот был более талантлив?
Тут Толубкин одновременно вышел из себя и обрадовался. Вышел из себя — потому что ему давно осточертело отношение так называемых интеллектуалов, которые считают всех ментов примитивными агрегатами, способными только отпечатки пальцев снимать да взятки брать. Его либо боялись, либо презирали — а нормального общения никогда не получалось. А обрадовался потому, что сейчас мог поставить на место эту девчонку, которая (он был уверен) не слишком то блещет образованием.
— Конечно, это я знаю, — с нехорошей улыбкой ответил Голубкин. — В свое время прочитал даже одну книжку, австрийскую, где все было изложено в документальной форме. Получилось что-то вроде детектива.
Очень было интересно. Случайно в руки попала — я в санатории лечился, а кто-то книгу в тумбочке забыл. Так вот, сколько я ни копался в показаниях — а там кого только не допрашивали, — на Сальери с точностью это убийство повесить нельзя. Есть, конечно, доводы против него: и служанку он Моцарту подсунул, и слиняла она куда-то в день его смерти, и денежки на курорт он его жене и детям дал… А зачем дал? Чтобы свидетелей убрать. И орал на всех углах: «Моцарт, мой лучший друг, умер, какое горе!» А что же он, первый придворный композитор Вены, его оперы к постановке не допускал? Заработать не давал? Тот из-за него по урокам бегал, замучился. На курорт деньги дал, а на похороны — нет?!