Впрочем, Скорцени подобное восприятие своей персоны не только не удручало, но и все больше нравилось. Он и в самом деле входил в роль вершителя судеб, все больше проникаясь духом избранности этой роли. Ее богоизбранности. И не страшило обер-диверсанта осознание того, что теперь на нем было слишком много крови. Не вражеской, нет, а своей, германской; крови многих известных генералов, крови старинных германских аристократических родов.
Да, кровь заговорщиков на его офицерском мундире Скорцени не страшила, как закоренелого палача не страшит кровь казненных им преступников. Ибо они – преступники, и судил их не палач, а суд.
Но и откреститься от гибели этих людей, от их имен и крови Отто Скорцени тоже не мог. Не в состоянии был.
Тем разительнее прозвучал для него вопрос начальника будапештского отделения СД, который словно бы прочитал его мысли:
– Надеюсь, ваш приезд в этот город не связан с продолжением операции «Валькирия»[71]?
И лишь теперь Скорцени понял, почему его встречают в Будапеште с такой тревогой. Тут решили, что, расправившись с заговорщиками в Германии и во Франции, «самый страшный человек Европы» решил почистить ряды германцев в Венгрии.
Скорцени нарочно не спешил с ответом, и когда его молчание затянулось до угрожающего неприличия, у Хёттля вконец сдали нервы.
– Неужели этот разожженный Штауффенбергом огненный кошмар заговора все еще продолжается? – взволнованно спросил он.
– Вижу, вы тоже наслышаны о нем, о заговоре, штурмбаннфюрер?
– Не более чем наслышан.
– Странно, а должны были иметь четкое представление о действиях местных заговорщиков, особенно об их связях с окружением регента и Салаши.
– Следует предположить, что до Венгрии заговорщики не дотянулись. И не удивительно, здесь ведь не было германских войск, да и сейчас их немного. И потом, у нас, к счастью, не обнаружилось генерала фон Штюльпнагеля, поскольку он оказался во Франции, в роли командующего войсками.
Хёттлю понадобилось немало мужества, чтобы произнести эти слова покаянного смирения с надлежащим спокойствием. Он прекрасно понимал, какой это риск – вызвать у «венца» хоть искру подозрения. Правда, они давно знакомы со Скорцени. Но ведь среди тех, кого в день подавления заговора хватали в штабе армии резерва на Бендлерштрассе, тоже было немало людей, которые давно ходили в хороших знакомых Кальтенбруннера, Шелленберга, Гиммлера и даже фюрера. Однако хватал их все тот же Скорцени.
– До «Валькирии» в Будапеште дело не дойдет. Здесь операция будет называться по-иному, – по-своему «успокоил» начальника службы безопасности Отто Скорцени. – Но причина обеспокоенности Гитлера все та же – заговор.
– Не может быть!
– Да-да, заговор, Хёттль!
– Еще один? Теперь уже здесь, в Будапеште?! – еще больше побледнел Хёттль, приподнимаясь. Карандаш, который он машинально взял со стола, мелко дрожал.
– Именно здесь. Поэтому отныне все подчиненные вам, штурмбаннфюрер, службы, все эсэсовские и прочие дислоцированные в столице Венгрии и в ее окрестностях части переходят в мое полное подчинение.
На какое-то время Хёттль впал в глубокое безучастие, прежде чем изрек:
– То есть вы хотите создать особую, будапештскую, оперативную группу?
– Вы – штабной гений, Хёттль. Именно «особую», именно «оперативную». Это должно звучать и взбадривать, не так ли?
– Но приказу о создании подобной группы обязательно следует придать определенную цель.
– Естественно.
– И в чем она заключается?
Скорцени слегка поколебался.
– Пока лишь только в создании самой группы, – так и не решился он раскрыть истинную причину своего появления на берегах Дуная.
Хёттль по-лошадиному помотал головой, делая вид, что в ней что-то там проясняется.
– Что я должен делать, чтобы помочь вам?
– Для начала позаботьтесь, чтобы мой приказ о создании такой, лично мне подчиненной, группы стал известен всем командирам германских частей в Венгрии. Но пока что только им, и никому больше. И вообще, Хёттль… У нас мало времени. Зато ужасно много работы. Вы должны догадываться, каких именно вестей ждет сейчас из Будапешта фюрер.
– Я догадываюсь, Скорцени, – солгал Хёттль. Однако главное заключалось не в этом.
Если бы это свое «много работы» Скорцени произнес немного раньше, оно заставило бы начальника службы безопасности содрогнуться. Но теперь, когда он понял, что второй смертельный раунд «Валькирии» отменяется, все выглядело по-иному.
Скорцени сказал, что их ждет много работы? Хёттлю это было так понятно. Но главное, что эти слова прозвучали, как изречение индульгенции, как уверение в том, что на сей раз его, Хёттля, имени в числе врагов рейха не оказалось. Пока что не оказалось.
3
Это была их прощальная прогулка. Завтра генерал Власов возвращался в Дабендорф[72], чтобы заниматься сотворением армии.
Однако в этот раз они не стали подниматься на холм, соседствующий со спальным корпусом санатория, а обогнули озеро по его северному берегу и по едва приметной тропинке поднялись на небольшой перевал, представлявший собой кратероподобную, поросшую короткой густой травой поляну. Такими горными «полонинами» Андрею приходилось любоваться в Карпатах, когда его Четвертый механизированный корпус дислоцировался – в канун войны – неподалеку от Львова. Он, сын равнин, был поражен красотой гор, вершины и перевалы очаровывали его своей таинственностью, а горные долины казались отрезанными от цивилизации затерянными мирами.
Власов использовал любую возможность для того, чтобы вырваться в какой-нибудь из горных районов Карпат, а возвращаясь в часть, всякий раз говорил себе, что, выйдя в отставку, обязательно поселится где-нибудь в предгорье, на краю гуцульского села. Странно, что Альпы такого желания у него не вызывали. Может быть, потому, что это уже были чужие горы, в чужой стране. Впрочем, не исключено, что здесь, в этих горах, ему суждено остаться навсегда.
По одну сторону перевала вырисовывались чаша озера и строения санатория, по другую – крохотная, затерянная в горном ущелье деревушка с островерхими черепичными крышами и миниатюрной кирхой, возведенной на столь же миниатюрном, огибаемом голубоватой лентой речушки холме.
Несколько минут Власов стоял на краю обрыва, с которого открывался вид на деревню, не в силах оторвать взгляда и не осознавая, что впал в некое полузабытье. Ничего более прекрасного, чем то, что представало сейчас перед ним, генерал попросту не видел.
– Не знаешь, как могло случиться, что до сих пор я ни разу не поднималась сюда, Андре? – напомнила о себе Хейди, опираясь на его руку и потираясь лбом о его предплечье.
– Тебе попросту неудобно было возноситься к этой красоте без меня.
– На сей раз ты почти прав, Андре, что в личных делах случается с тобой крайне редко.
– Просто вы чаще стали признавать это, Хейди.
– Может быть, судьба действительно готовила меня для встречи с тобой, оберегая от всего, что могло развести нас по разным дорогам; всего того, что я могла бы познать прежде, чем познала тебя.
– Опять фантазии?
– Не знаю, никогда раньше я не только не была суеверной, но и сколько-нибудь религиозной. Теперь же ощущаю, что неотвратимо скатываюсь к мистике. Тобой, советским атеистом, это будет восприниматься как нечто ужасное. Я не права?
– …Что случается с тобой крайне редко, – отшутился Власов.
– Я и это прощаю вам, генерал генералов, – доверчиво улыбнулась Хейди.
И, уже в который раз, Власов сказал себе: «А ведь эта женщина действительно влюблена в тебя! Независимо от того, произошло ваше знакомство случайно, лишь по дружеской услуге Штрик-Штрикфельдта, или же по замыслу каких-то чинов СД. Она влюблена в тебя почти так же, как ты влюблен в нее, и с этим придется считаться».
– «…И это»? Что именно? За мной числится еще что-то? Успел провиниться?
– Еще как!
– Уже после помолвки?
– К вашему счастью, мой генерал генералов, – игриво пощелкала Хейди кончиком языка, – вы провинились «до».
– Но уже после знакомства с вами?
– Конечно же, до него, иначе не состоялось бы и нашей помолвки.
– И оправдания, прощения не будет?
– Оправдание и прощение – совершенно разные понятия.
– Почему?
– Оправдать – еще не значит простить. Можно оправдывать поступки человека, но не прощать их, а можно простить, так и не оправдав.
– Интересная мысль, – едва слышно проговорил генерал, а про себя добавил: «После этой войны множество людей, в советской России живущих, смогут понять твое предательство, вот только многие ли из них смогут это предательство оправдать и простить?»
– Многое зависит еще и от того, в чем суть прегрешения, и способны ли мы подобные прегрешения прощать. – Хейди привстала на носках и потянулась к нему руками, губами, всем телом, словно бы пыталась не просто дотянуться до губ мужчины, но и воспарить вместе с ним над горным перевалом, над всей этой горной страной.
Они целовались долго и упоительно, словно прощались навсегда, или же, наоборот, вновь встретились, чтобы никогда больше не расставаться. И дарили они свои поцелуи, стоя на самом краю сыпучего обрыва – как могут целоваться только насмерть влюбленные самоубийцы, решившие уйти из жизни вот так: вместе, в объятиях; или как неисправимые фаталисты, твердо уверовавшие, что судьба превыше случая и превыше их бессмысленного бесстрашия.
– Но вы напрасно считаете, мой генерал генералов, что страстный поцелуй станет вашим оправданием.
– Не оправданием, а приговором.
– Что значительно ближе к истине.
Только теперь Андрей вдруг понял, что за намеками Хейди скрывается нечто более серьезное, нежели игривое дурачество. Чувствовалось, что женщина порывается сказать ему что-то очень важное, перейти к какому-то серьезному разговору, к которому она готовилась давно и ответственно.
Хейди и в самом деле резко как-то сомкнула у него на шее руки, еще на какое-то мгновение всмотрелась в его глаза, – предусмотрительно сняв перед этим его очки, – и, так же резко освободив мужчину, отошла к черневшему посреди поляны огражденному валунами кострищу.
– Сразу же после нашего с вами знакомства мне совершенно случайно – подчеркиваю: совершенно случайно – стало известно, что в плен вы сдались вместе с одной прелестной русской. Наврали, конечно?
– Почему же? Так оно и было.
– Вроде бы из простолюдинов, штабная повариха, но приближенная к вам, генерал генералов. Не в меру приближенная. Тоже наврали?
«Ну, началось! – возмутился про себя Власов, подозрительно долго протирая платочком и без того чистые стекла очков. – Нашла когда и о ком вспоминать! Узнала, видите ли, „совершенно случайно”! Сказала бы: „Из досье, которое мне предоставили лейб-гвардейцы из гестапо”, – и весь разговор».
– В последние дни моих блужданий по лесу ко мне случайно прибилась небольшая группа окруженцев. Среди них была и штабная повариха. Потом одни погибли в стычках, другие рассеялись по лесам. В общем, все, конец, в стремени, да на рыс-сях…
– Все исчезли, а повариха почему-то осталась… – притворно вздохнула Хейди, артистично разводя руками.
– Все верно: повариха осталась.
– Это ж как надо было довоеваться командующему целой армией, чтобы все его солдаты разбежались? Чтобы из нескольких тысяч солдат не осталось ни одного, который бы решил до конца сражаться рядом с вами. Ни одного, даже адъютанта или какого-нибудь завалящегося штабного посыльного. И только до конца преданная генералу штабная повариха… Только она, как вы любите выражаться, генерал, «на р-рысях» примчалась к вам.
– Так случилось, и ничего тут не поделаешь. Кстати, только благодаря этой женщине мне удалось довольно долго скрываться от германских патрулей и карательных отрядов. А главное, не умереть от голода.
– А зачем вы скрывались от германских патрулей? К своим вы не прорывались, поскольку боялись их сильнее германцев. У германцев вас мог ожидать плен, а в НКВД вас ждала только пуля для бездарного, предавшего свою армию и свою родину генерала. Причем пуля по личному приказу Сталина. А подобный приказ «вождя всех времен и народов» для вас сам по себе страшнее пули. Опять ошибаюсь?
– Мне не понятна ваша агрессия, Хейди? Что произошло, на р-рысях?
Власов лукавил. На самом деле ему все было понятно. Прежде всего ему было понятно, что только сейчас, только в этой «сцене над обрывом» перед ним представала та, настоящая, Хейди, которой уже не нужно было играть кого-либо, кроме как саму себя, истинную. Сразу же исчезли и обращение «мой генерал генералов», и ее вера в него как в защитника Москвы; и восхищение им как создателем Русской освободительной армии.
Хейди-бонапартши больше не было; перед ним во всей своей оголенности представала озлобленная собственной подозрительностью, склочная, сволочная, готовая утопить его в своей собственной ревности баба. Зря, что не русская, а германская.
– В партизаны вы, генерал, тоже не подавались. Ведь могли же вы из остатков своих подразделений, из оставшихся в живых солдат и офицеров, причем даже из добровольцев, создать настоящий партизанский отряд. Наподобие тех, которые были созданы десятками советских офицеров, тоже оказавшихся в окружении. Однако вы этого не сделали.
– Не сделал, – упавшим голосом признал Власов. – Я много чего в те дни не сделал.
…Как признал генерал и то, что в эти минуты Хейди задавала те же вопросы, которые ему – живому или мертвому – будут задавать со временем тысячи других людей. В том числе и тех, что уцелели во время разгрома его армии.
– Тогда почему вы скрывались от германских патрулей? Какой в этом был смысл?
– Просто пытался спасти себя и ее.
– Спасти? Зачем?! Чтобы предстать перед командующим армейской группой «Север» и командующим 18-й армией вермахта генералом Линденманном в сопровождении штабной поварихи? Не имея при себе даже адъютанта? Хотите сказать, что у вас не нашлось для себя пистолета или какой-либо в лесах завалявшейся винтовки с последним патроном? И это говорит боевой генерал?! Понимаю, отправлять на смерть тысячи своих солдат, распинаясь при этом об исконной храбрости русского солдата и жертвах во имя родины – это одно, а самому решиться принять достойную смерть – это другое?
Если Хейди и решила умолкнуть, то лишь для того, чтобы выслушать своего пристыженного, обескураженного Андре. Вот только вел себя генерал-окруженец в эти минуты точно так же, как вел себя в последние дни гибели своей армии: не решаясь ни сдаться на милость победителя, ни прервать свой скорбный путь военного позора выстрелом чести.
Молчание его затягивалось, однако эсэс-вдова не собиралась торопить его.
– Так меня еще никто не допрашивал, – наконец пробормотал Власов.
– Вас еще вообще не допрашивали, бывший командарм. К сожалению, вы все еще не поняли этого. Генерал-полковник Линденманн вообще принял вас по-рыцарски как почетного гостя. В Винницком особом лагере для военнопленных вас не допрашивали, а, заискивая, вербовали. Для гестаповцев доступ к вам перекрыт Гиммлером, СД вас пока что не трогает, выжидая, как вы будете вести себя дальше.
– Вы правы, – бессильно сжал свои жилистые кулаки генерал, осознавая, что по-русски послать сейчас эту эсэс-вдову и уйти – он уже не в состоянии.
Разрыв с Биленберг вызвал бы настоящий горный обвал неприятностей, который привел бы к краху не только его самого как командарма РОА, но и создаваемой им армии. Все зашло слишком далеко. Эта германка, вероятно, единственная возможность установить хоть какое-то, хоть иллюзорное равновесие между безысходностью предателя России и столь же безысходной позой ее освободителя.
– Вы хоть помните, как ее звали, эту вашу повариху, наш непобедимый генерал?
– Да черт ее!.. – попытался было отмахнуться Власов, однако, наткнувшись на ироничный взгляд по-цыгански темных, прищуренных глаз Хейди, решил не рисковать. – Кажется, Марией. Какое это имеет значение? И вообще, может, хватит о ней.