Однако хватит воспоминаний. Жизнь давно вошла в новый виток, вводя его, командующего теперь уже Русской освободительной армией, в такие реалии германской действительности, которые там, в волховских болотах, а затем и в лагерях военнопленных не могли ему даже пригрезиться.
И одно из проявлений этой реальности – где-то там, за стеной, откуда доносятся шум воды и блаженное мурлыканье женщины, смывающей с себя всю греховность прожитого дня, чтобы, оказавшись в постели рядом с мужчиной, предаваться вместе с ним еще более изысканному греху. По-настоящему красивая, статная женщина, в душе и теле которой постоянно и неукротимо бунтовала страсть. Правда, это уже не Мария Воронова. И к тому же немка!
Какая чернокнижница, какая пророчица-ведунья способна была напророчить ему, лучшему из красных генералов, защитнику Москвы, что еще во время войны женой его станет немка, да к тому же вдобавок еще и вдова погибшего на фронте эсэсовского офицера? Никакие силы – земные и небесные – додуматься до такого не могли. Что-то немыслимое должно быть произошло с течением его судьбы, какой-то непостижимый облом, – чтобы подобное могло стать реальностью.
…Да, к сожалению, это уже не его спасительница Мария, которую и там, на волховских болотах, и в лагерях военнопленных он благодарственно именовал и до конца дней своих будет именовать по-библейски просто – Спасительницей! Причем вкладывая в это понятие воистину христианский смысл.
Власов потянулся за лежащими рядом, на журнальном столике, сигаретами. Прикуривая, отметил, как презренно дрожат руки, словно не зажигалкой щелкал, а где-то там, в окруженческих лесах, нажимал на курок, находя спасение в выстреле чести.
«Нервы, – сказал он себе – проклятые нервы!» Он мог бы еще и посетовать: «Война!», если бы не понимал, что нет ничего бессмысленнее для профессионального военного, нежели жаловаться на свою военную, солдатскую судьбу. Ибо вот уж поистине вся его, генерала, мирная жизнь – это всего лишь приготовление к той, главной, войне, к которой он и обязан всю свою жизнь тщательнейшим образом готовиться.
– Вы еще не заждались меня, мой генерал генералов? – ворвался в его раздумья голос Хейди.
– Я же знаю, что душ – предел твоего блаженства.
– Потерпите еще немного, – раздался ее звонкий, беззаботный смех. – Мне нужно предстать перед вами не только отмытой, но и безгрешной.
Сегодня вечером прямо здесь, в банкетном зале санатория, состоялась их помолвка. Те несколько генералов и офицеров, которые представляли штаб Русской освободительной армии, ее германских шефов и круг друзей Хейди, состоящий в основном из медиков-эсэсовцев, удивлялись: почему не свадьба? И вели себя, как на свадьбе. Впрочем, не все. Кое-кто из эсэсовцев поглядывал на него, презрительно поджимая губы и поигрывая желваками.
«Странная складывается у тебя судьба, – сказал себе Власов, когда весь этот скорбный цирк закончился. – Помолвка в сорок четвертом, посреди войны и посреди Германии. Когда ты уже не настоящий пленный, но еще и не настоящий командарм».
– Как вы там, мой генерал генералов, подождать несколько минут еще в состоянии? Это свое «мой генерал генералов» Хейди уже произносит по-русски, но все еще со своим неукротимосаксонским акцентом.
Но теперь он уже начинает понимать даже ее «саксонский». Хотя еще недавно, во время своего первого знакомства, его немецкий был чуть-чуть лучше ее русского. В большинстве же случаев они объяснялись на языке объятий и жестов. И все же, несмотря на мелкие неудобства и курьезы, это было прекрасное время.
…А тогда, осознав свое странное, озаренное чудом спасение, они с Марией набрели на какой-то хуторок о двух мазанках и трех сараях. Забаррикадировали дверь в одном из полуразрушенных домишек, занавесили подобранными на окраине русскими шинелями окна и, выставив на столе напротив окна найденный в овраге ручной пулемет с остатками ленты, безмятежно улеглись спать.
Голодные, обессиленные, разморенные развеявшей туман июльской жарой, они впервые за много дней разделись почти донага и, уверенные, что коль уж высшие силы спасли их утром, то ночью без своего покровительства не оставят, погрузились в объятия друг друга.
Несмотря на голод и лишения последних месяцев, тело Марии все еще сохраняло округлость своих форм и упругость мышц. Обмытое родниковой водой, оно источало лесной аромат, а дыхание оставалось ровным и чистым.
Жаль только, что рядом с этой женщиной он, ее командарм, ее повелитель, чувствовал себя хлипким и неухоженным. Истощенный, издерганный, он за всю ночь так и не смог овладеть этой женщиной, и до сих пор помнит, как после каждой неудачной попытки Мария простительно успокаивала его: «Это война, милый. Это – всего лишь война!»
Но при этом не оставляла надежды возбудить его, прибегая к таким способам, что порой Андрея повергало в жар, и он смущенно отстранялся, стесняясь своей худобы, своего бессилия и фронтовой завшивленности. Как-никак, вот уже два месяца они бродили по лесам, от одной полусожженной деревни к другой, от одной случайной группы окруженцев к другой, еще более мелкой и отчаявшейся.
И лишь под утро между ними, наконец, произошло то, что должно было произойти между мужчиной и женщиной, которые, если и не любили друг друга, то, по крайней мере, давно свыклись с тем, что только друг для друга они и предназначены. Как она терзала тогда его тело! Как властвовала над ним! И тогда уже не он, а Мария оправдывалась: «Это война, милый, это – всего лишь проклятая война. Это она так истосковала нас обоих. И чует мое сердце, ни одной ночи судьбой нам больше не отведено. Эта – последняя. Но все еще наша!..»
13
Как только Родль вышел, Скорцени сразу же решил, что курортным романом прелестной Адели, уже видящей себя в роли жены нового правителя освобожденной России, он займется чуть позже. Самое время еще ближе познакомиться с этим самым Шкуро.
Белый генерал решил мириться с бывшим «краснопером»? На первый взгляд ничего странного: их вполне могла помирить ненависть к коммунистам, ибо ничто так не сближает, как общая ненависть. Для Скорцени не было тайной, что на этой почве уже произошло слияние «платформ» тех русских эмигрантов, кто в Гражданскую яростно отстаивал возрождение монархии, и тех, кто с не меньшей яростью выступал против нее, полагаясь на Временное правительство. Кто признавал только «единую и неделимую Россию», в составе которой права инородцев были бы сведены только к одному праву – жить в ее пределах; и кто выступал за их широкую автономизацию.
И потом не ясно было, является ли генерал-лейтенант Шкуро гонцом от вождя русского белоэмигрантского движения генерала Краснова, или же решил представлять свою собственную «вольницу», объединяющую автономистов Дона и Кубани?
Только теперь штурмбаннфюрер понял, что слишком легкомысленно отнесся к сообщению об этой встрече двух генералов. Об амурных делах Адели Биленберг ему в любом случае еще такого насообщают! А кто поведает, о чем совещались-плакались друг другу во френч эти несостоявшиеся правители России, ее недоученные степные бонапарты?!
О самом генерале Шкуро штурмбаннфюрер уже знал немало. Но из донесений, имеющихся в «досье Власова», ничего нового о генерал-лейтенанте белой армии Шкуро выудить не удалось. Если только не принимать во внимание факты, подтверждающие, что этот вечно мятежный генерал очень близок теперь к бывшему атаману белоказаков Петру Краснову. Но кому в русских кругах это не ведомо?
А вот то, что после июльского покушения «валькирийцев» на Гитлера он стал активно обхаживать генерала фон Паннвица[26], командира казачьей дивизии, воюющей ныне в Югославии, – действительно заслуживает внимания. И еще в коротенькой справке к донесению указывалось, что после подавления путча «Валькирия» казачья дивизия под командованием Паннвица перешла в личное подчинение рейхсфюрера Гиммлера и переименована в «корпус СС».
Прочтя об этом, Скорцени, все еще мало сведущий в тонкостях бытия казачьих частей, снова насторожился: казачий корпус СС?! В этом есть что-то похожее на его, Скорцени, давнишнюю подброшенную Шелленбергу идею – предложить Гиммлеру сформировать дивизию СС из пленных красных комиссаров. Тех самых, которых согласно «Приказу о комиссарах» следовало расстреливать на месте.
Напрасно Шелленберг воспринял его предложение лишь как шутку. Одну из туземных частей СС действительно можно было сформировать из бывших комиссаров. Подумать только, какой пропагандистский резонанс это имело бы во всем мире!
Однако Власов встречался со Шкуро явно не по этому поводу. Не успела дивизия Паннвица перевоплотиться в эсэсовский корпус, как главный штаб войск СС решил создать свой особый, казачий, резерв, командовать которым было поручено все тому же генералу Шкуро, предусмотрительно успевшему сдружиться с фон Паннвицем.
Возможно, Власов только потому и встречался со Шкуро, что знал: Паннвиц тоже находится в очень близких отношениях с Гиммлером. А ему так хотелось вырвать казаков из-под командования штаба войск СС и присоединить к своей Русской освободительной армии.
«Правда, в этом „сватовстве” добиться успеха будет куда труднее, чем в случае с фрау Аделью, – напророчествовал генералу штурмбаннфюрер Скорцени. – Вот именно: чем с „СС-вдовой” Аделью… – задумчиво повторил он, еще раз отыскивая фотографию фрау Биленберг…»
– Здесь материалы о Хорти, – развеял его мечтательную улыбку Родль, положив на стол перед ним новую папку. – Извините за задержку. Только что доставили.
– Опять этот Хорти! Каждый раз, когда я пытаюсь полюбоваться прелестями «СС-вдовы», вы, Родль, немедленно подсовываете мне кого-то из провинциальных фюреров: не Муссолини, так Тиссо, не Антонеску, так Хорти.
– Служба, господин штурмбаннфюрер.
– Но к Власову… к Власову мы еще вернемся, Родль.
– Это уж неизбежно.
– Как неизбежен и наш рейд на Будапешт, – задумчиво молвил Скорцени.
14
В Берлин Ференц Салаши был вызван за трое суток до прибытия туда регента Хорти. Уже самим этим фактом он был польщен.
После того как правительство Дёме Стояи легализовало возглавляемую им партию «Скрещенные стрелы» (в простонародье ее еще сокращенно называли «Нилашпарт»), Салаши получил возможность вернуться из своего добровольного «германского изгнания». Но и после этого он предусмотрительно старался подолгу не задерживаться в Будапеште, предпочитая все больше времени проводить в древней столице венгров Эстергоме.
Однако и там он в конце концов не прижился. Возможно, потому и не прижился, что армянская община в Эстергоме была незначительной и довольно бедной, в то время как политические противники постоянно напоминали венграм, что настоящая фамилия человека, претендующего на звание фюрера венгров, – Салосьян. Да и кровь его предков – это всего лишь кровь невесть откуда прибившихся на землю угров мелких армянских торговцев. И несмотря на то что отец Ференца был военнослужащим австро-венгерской империи, да и сам он дослужился до майора Генштаба венгерской армии, враги его прямо заявляли: «Этому чужеземцу не пристало взывать к предкам угров со стен эстергомских башен!»
Словом, как бы там ни было, а в последнее время Салаши облюбовал для своей полуподпольной резиденции отдаленный от столичной суеты городок Шопрон, с трех сторон охваченный австрийской частью Великогерманского рейха. Причем значительная часть этой территории относилась к исторической области Бургенланд, которая после распада Австро-Венгерской империи по Трианонскому договору была отторгнута от Венгрии вместе с Трансильванией, Банатом, Бачкой и некоторыми другими землями.
На карте, которую изготовили специально для Салаши, все эти земли были «включены» в состав Венгрии, но именовалась теперь эта страна не Венгрией, а Венгерским Союзом Древних Земель[27].
«Глядя на эту карту, – говорил личный адъютант и начальник охраны Салаши майор в отставке Гёза Унгвари, – любой венгр прослезится, а истинный венгр, то есть венгр-патриот, еще и станет перед ней на колени».
Когда Салаши-Салосьян слышал в своем присутствии определение «истинный венгр», он, по армейскому обыкновению, натужно багровел, воспринимая его, как явный или непроизвольный намек на свое «венгерское малокровие». Однако на сей раз его умиляло то, что, демонстрируя образец истинного патриотизма, Унгвари первым опустился на колени перед столом, на котором эта карта была расстелена, чтобы, поражая Салаши своими порывами, поцеловать ее и даже вполне естественно прослезиться.
– Так что, друзья мои неподсудные, – несколько необычно начал встречу с ними обергруппенфюрер СС Мюллер, – настал и ваш черед выйти на эту гладиаторскую арену. Застоялись вы, как рысаки в будапештских конюшнях.
Салаши и Унгвари молча, исподлобья, переглянулись. Лишь узнав о том, что Гитлер принял в своей альпийской ставке регента Хорти, обер-нилашисты поняли, для чего их, собственно, пригласили в Берлин, да к тому же за несколько дней до прибытия туда адмирала.
Для германцев важно было, чтобы Хорти знал о пребывании Салаши в Берлине и ежечасно ощущал, как в затылок ему дышит напористый и безжалостный соперник. Как поняли венгерские оппозиционеры и то, что дальнейшая их судьба будет зависеть от исхода переговоров фюрера с регентом. Тем более что никто и не скрывал, что определенное время их действительно использовали втемную, как гладиаторов, на жизни которых поставили задолго до выхода на политую кровью арену.
Впрочем, все это уже позади. Теперь Салаши и Унгвари, который должен был со временем то ли возглавить личную охрану нового венгерского диктатора, то ли по примеру обер-диверсанта рейха Скорцени налаживать его диверсионную службу, – уже знали, что «неискренность и продажность регента Хорти окончательно свела на нет все попытки фюрера заставить его оставаться верным своему союзническому долгу».
Получив эту информацию от опекавшего их офицера СД, Салаши понял: это его шанс! У фюрера не осталось времени для того, чтобы и дальше испытывать на верность продажного адмирала. Именно сейчас Гитлер должен решить для себя, что предпочтительнее: то ли расстаться с престарелым адмиралом Хорти, то ли навсегда потерять Венгрию, с ее военным потенциалом и с запасами нефти?
– Мы давно понимали, что регент не способен вести Венгрию к победе, – по-армейски четко ответил Салаши. – За нами же – сплоченная партия, и за нами – значительная часть венгерского народа. В то время как Хорти давно потерял всякую поддержку какой-либо политической силы, поддержку армии и полиции. Словом, регент теряет реальную власть над страной.
Умение отвечать коротко и по существу – то, что нравилось в нем фюреру, а особенно Мюллеру, который своей склонностью подавлять волю собеседников короткими неожиданными вопросами даже самые дружеские беседы умудрялся превращать в форменные допросы.
– Не согласен, друзья мои неподсудные, – неожиданно резко возразил Мюллер, выходя из-за стола и неторопливо, широкими шагами, словно крестьянин, меряющий свою нивку, прошелся по кабинету. – У Хорти все еще достаточно и политической власти, и военной силы.
В кабинете воцарилось неловкое, гнетущее молчание. Не обращая внимания на раздосадованных столь резким выпадом венгров, шеф гестапо продолжал вперевалочку «измерять свою ниву».
– Сейчас меня интересует не то, какие силы поддерживают Хорти, а какие вас. Меня интересует только одно: способны ли вы мобилизовать достаточное количество своих боевиков, чтобы в день Икс, в тот день, который будет вам указан отсюда, из Берлина, захватить все жизненно важные пункты столицы.
Прежде чем ответить, Салаши окинул оценивающим взглядом приземистую, плотно скроенную фигуру Мюллера. Квадратный череп, неширокий, но резко выступающий вперед морщинистый лоб, небольшие, обладающие каким-то особым, пронзительным взглядом, карие глазки, с немигающими, но в то же время нервно подергивающимися веками.