— Умею, — неуверенно ответил я, пытаясь вспомнить, когда это я танцевал последний раз. Встал с кресла, подошел к ней и уставился с интересом в ее бездонные наивные девичьи глазки. — Лена, я вам в отцы гожусь… — сказал я достаточно трагически.
— Не хвастайтесь! И не выдумывайте! В ваши времена в седьмом классе еще не жили половой жизнью, так что не рядитесь мне в папаши. Не обижайте девушку отказом — у меня может вырасти комплекс. Пойдем?
— Меня Хитрый Пес загрызет, если узнает, что будет ужинать без меня, — начал я трусливо отнекиваться.
— Я надеюсь, вы не кормите его грудью? И вообще, мне кажется, ему сейчас не до вас…
— Почему вы так решили? — насторожился я.
— Мне так показалось, — неопределенно сказала Лена.
— Креститься надо…
— Я крещенная.
Распахнулась дверь, и вошел, пыхтя, Сафонов. Здесь бытует милый товарищеский добрососедский обычай — входят без стука. При этом наверняка без «стука» мышь не пробежит.
— Я к тебе на минутку…
Лена собрала все бумаги:
— Сергей Петрович, документы я принесу через сорок минут…
Кузьмич уселся поудобнее, спросил:
— У тебя в холодильнике есть холодное пиво?
— Не знаю, я не покупал.
— Ты и не должен покупать, обслуга, надеюсь, позаботилась…
Я открыл дверцу заделанного под темное дерево холодильника — елки-палки, настоящий мини-бар, как в хорошей гостинице. Только по размерам его надо было бы называть макси-баром. Взяли по бутылке «хайнекена», присосались, и Сафонов, сглотнув до половины, наконец спросил:
— Кот не объявлялся у тебя?
— Нет, пока молчит, — вздохнул я. — Алексей Кузьмич, а что вы вообще думаете о действиях Кота?
— Кота? Думаю, что он лихой парень. Ему бы не из винтаря на бегу стрелять, а с Каспаровым играть — может быть, тоже стал бы чемпионом… Тебе босс сказал, что на этой дискете?
— Нет.
— И мне не сказал. Предупредил лишь, чтобы в Кота ни при каких обстоятельствах не стреляли. Я полагаю, если бы Люда — простодушная дуреха — не сунула дискету прилюдно у тебя на глазах, он бы и не сказал нам об этой весточке. Уверен, что это — «малява», письмо блатное…
— Мне кажется, это ультиматум, — предположил я. — Не знаю, что там есть на этой компьютерной «маляве», но у меня ощущение, что Кот сделал «рыбу», как в домино. Нет хода.
— Беда в том, что Кот — камикадзе, — покачал тяжелой головой Сафонов. — Он топчет тропу в один конец, он будто не собирается возвращаться…
— А что с мальчиком? С Ванькой?
— С Ванькой все нормально. Мы дружим — я его прикрываю, а он меня ненавидит.
— Почему? — удивился я.
— А ты поставь себя на его место… Большой уже парень — ему охота с друзьями погулять, в футбол он хорошо играет, девочками стал интересоваться. А с ним повсюду три амбала: один за рулем, два — впритык за спиной. В школу, в кино, на дискотеку… Ванька на стадионе по полю с мячом бегает, а они, как тренеры, за сеткой стоят. Это для мальчишки — жизнь? Он и уверен, что всю эту неволю устроил я…
— Еще два дня, и Ванька — в Швейцарии.
— Честно сказать — не дождусь этого. Гора бы с плеч свалилась…
КОТ БОЙКО: РЕКОГНОСЦИРОВКА
Ржавый вездеходный танк Карабаса притормозил в слабо освещенной аллее около стадиона «Ширяево поле» в Сокольниках. Я мазу держу: если Карабас, напившись, оставит его здесь, придется ему переходить на пеший ход — сроду он в этих местах не сыщет свой «ровер»!
Неуютно здесь ночью. Мне лично, во всяком случае, здесь не нравится.
Желтые пятна редких фонарей, сизая мгла, корявые кроны старых деревьев, черные полосы неровных теней. Пустынно кругом. Не парк, а кладбище какое-то. И ветер с присвистом носит по мостовой клочья бумаги, обрывки афиш, перекатывает пустые жестянки кока-колы. Мне бы совсем боязно стало, если бы ногой я не упирался в лежащее под сиденьем помповое ружье «мосберг» — эта штука по мощности залпа сравнима с баковой пушкой крейсера «Аврора».
Карабас, сидящий за рулем, показывал мне:
— Вот у этих ворот они стопорят свой «мерс» — наверное, ехать дальше мальчишка не велит. Отсюда они топают пешком в раздевалку. Два ломовых чудозвона все время с пацаном… На разминке и игре они стоят с обеих сторон поля у вратарской площадки. Ломовики хорошо тренированные, дело знают. Финальный свисток — они пацана мигом перекрывают и сразу в раздевалку. Один у входа, другой — к дверям душа… Водила в «мерсе» уже дожидается их с включенным движком. В кабине у него — автомат «узи».
— Глупости все это, Карабас! — посмеивался я. — В случае вооруженного нападения им наверняка запрещено стрелять — чтобы пацана не задеть в боевом контакте.
— Кто его знает? — рассудительно заметил Карабас. — Работа лихая, ремесло стремное, нервы ниточные… Свинцовый душ все инструкции, как мыльную пену, мигом смывает… Ты-то сам — как?
— Сказка! Как еврейский былинный богатырь — Еруслан Лазаревич!
— Смотри! Не завалишься? Трюк дожмешь?
Я похлопал другана по плечу:
— Не бздюмо! То, что мы с тобой, Карабас, забыли, молодые еще не выучили…
СЕРГЕЙ ОРДЫНЦЕВ: ШЕСТАЯ ПУЛЯ
Я ее крепко держал ее за маленькую круглую попку, прижал к себе еще теснее, еще глубже — и самого закружило, подняло вверх, как в воронке смерча, завертело, понесло над землей надувным цветным шариком, а она тоненько, счастливо заголосила — ой-ей-ей-ей-ей-ой… ма-а-мочка ма-а-я!…
Ночной сумрак в комнате, еле подсвеченный шкалой радиоприемника, сочащегося песнями Патрисии Каас. И голос у нее был такой довольный, будто она с нами в койке валялась. Полоса света на полу — луч из неплотно прикрытой двери в кухню.
Лена, закрыв глаза, шепнула:
— Господи, как это замечательно придумали…
Обнявшись, мы долго молча лежали, потом Лена осторожно сняла с себя мою руку, встала и направилась на кухню. Стукнула дверца холодильника, Лена вернулась с откупоренной бутылкой шампанского, снова обняла меня за шею и приложила холодное горлышко к моим губам. Жадно глотнул несколько раз и хрипло поделился со своим персоналом:
— Отличная шипучка…
— Наверное, — тихо засмеялась Лена. — Это «Дом Периньон» девяносто второго года…
— Ну да, я забыл — мы ведь в земле чудес! — Я слизнул с ее груди пузырящуюся лужицу шампанского. — Везде это лакают сильные мира сего, а у нас цедят скромные секретарши. А я, как дурак, не беру взяток — к «Дом Периньон» не привык, перед девушкой совестно, будто в бязевых кальсонах на свидание прибыл…
— Вы так мучаетесь своей честностью, Сергей Петрович, что на вас больно смотреть, — светя своими чистыми невинными глазами, посочувствовала Лена.
— Не надо хвастаться слабостями. Кстати, у нас возникла сложная этическая проблема…
— Что еще? — приподнялся я на кровати.
— Мне, Сергей Петрович, как вашему личному секретарю, подчиненной, можно сказать, скромной служащей, недопустимо предлагать перейти на брудершафт. Вам, мужчине, настоящему заграничному джентльмену с принципами, вы даже взяток не берете, не пристало первому предлагать мне брудершафт. Как быть теперь?
— Решаем по обстоятельствам — явочным порядком, — смеялся я, целовал ее сладкие губы, и ее ехидный злой язычок был нежен и ароматен, как сорванная с кустика земляничка. Нет, наверное, клубничка. Клубничка. Это все было клубничкой. И так беспамятно, беззаботно хорошо мне было с этой замечательной, лживой, прекрасной гадюкой!
На радио, боюсь, больше любили деньги за рекламу, чем песни Патрисии Каас, — я вздрогнул, услышав из радиоприемника свою фамилию: «…Сергей Ордынцев приглашает… Хитрый Пес… Верный Конь… Бойкий Кот…»
— Ты его зазываешь на съемки, а он наверняка давно спит, — подначила осторожно Лена.
— Нет, он не спит. Кот по ночам не спит, он живет ночью.
— Любопытно было бы взглянуть на вашего отчаянного дружка, — сказала Лена. — А то пристрелит его Кузьмич, и не увижу никогда…
— А тебе-то зачем?
— Ну как зачем? Интересно! — беспечно засмеялась она, и я подумал, что в разговоре с ней я всегда опасаюсь подвоха, ловушки, подставы.
— А тебе никогда не приходило в голову, что Кузьмич не попадет в Кота, а выйдет все как-нибудь наоборот?
— Не выйдет наоборот, мой дорогой! — Она шелковой, гибкой, нежной змеей скользнула вдоль моего тела.
— Почем ты знаешь?
— Любой человек не справится с отлаженной системой. А Кузьмич — это система…
— Но и Кот — не любой человек. У тебя когда-нибудь зубы болели?
— Болели, — удивилась Лена. — А что?
— Тогда поймешь. Лет двадцать назад мы на горы лазили. Кот застудил коренной зуб — всю челюсть разнесло, спускаться вниз решили, такой флюс — не шутки. Кот взял пассатижи и вырвал себе сам зуб мудрости. Понятно?
— Понятно! — кивнула Лена. — Ему не зубы надо было лечить, а голову. Я думала, что он хитрован, а он отморозок…
Я засмеялся:
— Он не отморозок, он из породы сверхлюдей!
Она погладила меня по голове.
— Ты не старый… Ты даже не взрослый… — Оттолкнула меня и быстро сказала: — Эй, бессребреник, христоподобный мент! Не расслабляйся в нашей конторе. У нас там все очень сложно…
— Что ты хочешь сказать?
— Ничего… Я бы не хотела, чтобы с тобой что-нибудь случилось.
Лена оглаживала меня своими быстрыми легкими руками, и мне было неловко, что она натыкается все время на мои ямы, рытвины и бугры. Она долго делала вид, что ничего не замечает, а потом не выдержала:
— Слушай, а что это ты весь, как швейцарский сыр?
— Профзаболевание, — сделал я неопределенный жест. — Вообще-то меня один раз убили… Словил шесть пуль из «калаша»… Но почему-то выжил.
Она привстала, зажгла ночник и с детским интересом стала разглядывать ямки, старые швы, заросшие рубцы на груди, животе, на руке, на бедре. Наклонилась, нежно гладила, а потом начала перецеловывать их. Может, это ее возбуждало? Я вообще-то слышал, что некоторым женщинам нравятся инвалиды. Потом схватила за запястье и перебрала в пальцах мой браслет — шесть тусклых, тяжелых, мятых кусочков свинца, собранных кованой золотой цепью.
— Вот это откуда, — зачарованно сказала Лена.
— Хирург Фима Удовский, мой спаситель, вынул их из меня и отдал Коту. Ну а эта пижонская морда, как ты понимаешь, только у Гуччи мог сделать мне браслет. Он заговоренный, мой амулет, я его не снимаю… суеверю…
— И я тебе суеверю, — шепнула Лена, притянула меня к себе, крепко, со сладким вздохом поцеловала, уложила на подушку и накрыла собой, как волшебным сном.
Я скандально вскричал: — Что, опять?!
А она на миг приоткрыла глаза:
— Не опять… Снова! Всегда… Как первый вздох… Как глоток… Поплыли, дорогой! Снова… В жизни нет ничего лучше… Какое счастье, что шестая пуля попала в бедро, а не чуть левее…
АЛЕКСАНДР СЕРЕБРОВСКИЙ: ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ
Мерцающие диски циферблатов на торцевой стене диллингового зала «РОСС и Я» служат иллюстрацией для дебилов, постигающих волшебное соотношение пространства — времени. В первое мгновение возникает ощущение, что время взбесилось.
Московское время — полдень, 12 часов.
Лондонские показывают 10.
Нью-йоркские — 4, не сообразить сразу — день, ночь?
В Лос-Анджелесе сейчас — 1 час. Сколько — P.M.? Или — А.М.? Как понять?
А в Токио — восемь. Наверное, все-таки вечера. Японцы, пожалуй, собираются отдыхать.
Но мои люди, сосредоточенно и напористо работающие в этом зале, считают время не по солнцу и не по циферблатам. Их пространственно-временной континуум вмещен в режим работы мировых финансовых бирж, а империя денег — единственная земля, над которой никогда не заходит солнце. Деньги никогда не спят, они не могут отдыхать, они должны все время жить, двигаться, работать — строить, кормить, разрушать, лечить, убивать, учить.
Деньги — мои самые верные друзья.
Мои самые толковые помощники.
Мои неустрашимые наемники.
Безымянные солдатики, завоевывающие мир.
Боюсь, меня не поймут, не так истолкуют и, как всегда, грубо осудят, но я бы за свой счет воздвиг памятник погибшему неизвестному рублю.
А деньги все время бегут. Они все время умножают знание. Они всегда умножают печаль. Вечно манят мир обманкой обещанного ими счастья.
Мираж власти. Напрасная греза свободы. Последняя надежда и мечта о вечности…
Вениамин Яковлевич Палей сказал мне:
— У нас все готово. Фогель и Кирхгоф ждут команды…
— Там никаких проблем не будет? — на всякий случай поинтересовался я.
— О чем вы говорите, Александр Игнатьич! — воздел короткопалые толстые ручки Палей. — Это железные люди. Тяжелые добропорядочные немецкие гены со штампом «орднунг»…
— Хорошо, приступайте, — скомандовал я. — Когда заколотит нашу биржу?
— Часа через полтора-два. Мы поднимем до конца торгов волну, а шторм разразится завтра…
— Как закрылись сегодня азиатские рынки? — спросил я.
Палей махнул рукой:
— Пока лежат… Это как гонконгский грипп — не смертельно, но силы заберет все…
— Все, командуйте, — ровным, будничным тоном запустил я землетрясение, которое будет много дней колотить и содрогать несчетное количество людей.
— В конце дня график биржевой сессии — мне на стол.
КОТ БОЙКО: ПОБЕГ
Через окошечко-амбразуру забуксиренното прицепа-фургончика я видел, как из кабины вылез Карабас. Обошел вокруг моего колесного ящика, загремел рукояткой, открыл заднюю створку фургона и опустил ее до земли — замечательный скат-пандус для карабасового мотоцикла «судзуки».
— Ну, что лыбишься? — строго спросил Карабас.
— Привет, земеля! Приехали эти козлы?
— Вон они стоят, как по уговору прикатили, — показал мне через окошечко-амбразуру Карабас на черный «мерседес» у ворот.
— Тогда с Богом…
Мы скатили по пандусу могучий сверкающий мотоцикл, одним толчком кик-стартера я запустил двигатель, машина гулко рявкнула и тихо зарычала сытым звериным бурчанием. Отсюда, из-за угла прицепа, я видел, как водитель-охранник, заслышав звук мотоцикла, оторвался от газеты, покрутил головой в разные стороны, но так и не разглядел нас за стенкой фургона, успокоился и вновь погрузился в чтение. Вот колхозан! Тоже мне — избу-читальню сыскал".
— Давай, Карабас, проваливай! Тебе здесь больше нечего делать…
— Одного оставлять тебя… боязно как-то… — сомневался Карабас.
— Ну-ну-ну! Ты мне не мути воду! Делай, как договорились…
— Знаешь, Кот, если что не так, помощь может понадобиться! — И он потрогал приклад помповика «мосберг» под сиденьем.
Я обнял его за необъятные плечи.
— Не очкуй, Карабас, все путем будет! А если что не так, помощь мне санитары в морге окажут, — рассмеялся я. — Поезжай, земеля…
Карабас вздохнул, направился в кабину А я подпрыгнул, сделал «козью ножку» в повороте, плавно опустился на седло, от всего сердца дал форсаж, и «судзучка» во всю мощь ее необъятной японской души рванула с гулким слитным ревом вперед по аллее. Охранник-читатель, чудило грешное, глянул лениво в заднее обзорное зеркало — кто это еще там шумит на его территории, а я уже завалил мотоцикл на бок, довернул руль направо и по короткой дуге, объехав «мерседес», с грохотом и дробным рокотом прогремел через ворота, миновал под трибуной арку и ворвался на просторный зеленый овал стадиона.
Я мчался по гаревой дорожке, опоясывающей футбольное поле, на котором два десятка ребят в разноцветной форме с азартом гоняли мяч. За сетками футбольных ворот маячили смутные фигуры телохранителей. Стадионная радиотрансляция лупила на всю катушку быструю развеселую музыку. «Ой, мама, шика дам я», — грозился Филька Киркоров. Я катил, как на спидвее, на поворотах машина ложилась на грунт так, что я почти касался коленом земли.
У центральной линии сделал подскок и рванул на поле. Ой, мама, шика дам я!