— Да-да, я понимаю! Но в Администрации Президента сильно озабочены, — совсем разволновался вице-премьер. — Я бы сказал, некоторое обоснованное беспокойство…
— Стоп, стоп! Вот с этого места — медленно, внятно, желательно по слогам, — остановил его Серебровский. — Чем, интересно знать, обеспокоена высшая власть державы?
— Александр Игнатьевич, мы же не дети! Ежу понятно, что в случае успеха проекта вы разрушите так надежно работавшую долгие годы конструкцию стабильности, которую любят называть системой сдержек и противовесов! В ваших руках могут оказаться все масс-медиа этой страны!
— Чем еще обеспокоены радетели отечества? Тем, что я хочу избавить страну от непосильных обязательств и включить ее в мировое информационное пространство?
— Не в этом дело, Александр Игнатьич! Ваш проект — замечательный. Но разве камень преткновения в Администрации? У нас у всех связаны руки Думой! Ведь чтобы разоружить тысячу баллистических ракет, надо провести голосование за ОСВ-2! А депутаты на это никогда не пойдут. Из патриотических побуждений…
— Но неделю назад вы были уверены, что мы получим постановление правительства и найдем рычаги давления на Думу! — вколачивал, как гвозди, фразы Серебровский.
— Неделю назад еще не надвигался финансовый кризис! — задергался Завалишин. — Правительство твердо стояло на ногах, а не балансировало над пропастью.
— А вы собирались с этими гнилыми бумажками ГКО баловаться до конца жизни? — ядовито осведомился Сашка. — Эта гнойная пирамида была обречена с самого начала!
— Неужели вы думаете, Александр Игнатьевич, что мы тут не понимаем пороки внутренних заимствований? — вздымился вице-премьер. — Но нет выхода — налоги не собирают, производство нерентабельно, почти все убыточно…
Сашка откинулся на стуле, положил ногу на ногу, посмотрел на него в упор:
— Это вы правы — все невыгодно. Меня удивляет, откуда берут средства печатать деньги — по идее, все они должны быть разворованы по дороге на Монетный двор…
— Н-да-тес, проблема эта у нас существует, — государственно-озабоченно вздохнул Завалишин, поправляя золотистый двухсотдолларовый галстук «Ив Сен-Лоран». — Что касается компьютерно-космического проекта, думаю, надо решать его по частям, а не весь сразу.
— Поясните мысль? — строго спросил Сашка.
Лысина Завалишина стала накаляться красным светом — он вдохновлялся на глазах:
— Проект ведь действительно космический — в прямом и переносном смысле! Он должен ввести Россию в новую коммуникационную эру! И правительство настроено весьма позитивно. Но вы, Александр Игнатьич, должны считаться с реальными трудностями сегодня! Нужно немного повременить в части юридического оформления — необходимо провести через Думу закон ОСВ-2, уточнить статус государственного участия. Я не сомневаюсь — проект обязательно будет реализован…
— Вы полагаете, что Билл Хейнс и я вложим девять миллиардов долларов в затею, гарантированную патриотизмом наших депутатов и доброй волей правительства? — с интересом спросил Серебровский.
— Александр Игнатьич, голубчик, но ведь ни вы, ни хозяин «Макрокомпа» не должны сразу же инвестировать такую огромную сумму! — нашелся Завалишин. — Пока будут решаться процедурные вопросы, у вас возникнет тьма подготовительных работ.
— Интересно знать — кто гарантирует мне надежность инвестиций на предварительные работы? Вы представляете, сколько это стоит?
— Если хотите, я могу сегодня же дать вам и Хейнсу письмо с заверениями о заинтересованности российского правительства в осуществлении проекта.
— Ну что же, — вздохнул Сашка. — Как говорят симпатичные начитанные испанцы Ортега и Гассет — лучше синица в руке, чем утка под кроватью…
— Испанцы знают, что говорят. — Завалишин весело засмеялся — он знал Хитрого Пса хуже, чем я, и ошибочно решил, что самая неприятная часть разговора позади, дело сделано, в смысле — разрушено.
Я смотрел на Сашку и по его лицу читал ясно, что Завалишин ему дело не сломает.
А тот плел какую-то гуманитарную чепуху о значимости проекта для страны, о неостановимости прогресса, о почтовых трубачах Турн и Таксис и переписке Одоевского с Пушкиным.
Сашка встал, протянул вице-премьеру руку для прощания и грустно сказал:
— Рейган ошибался, Россия — не империя зла, Россия — страна бесконечной печали…
Не понимая, куда он клонит, Завалишин осторожно переспросил:
— Да-а?
— Ни один из сталинских министров никогда не слышал електрических разговоров и понятия не имел об Одоевском… — И, не давая Завалишину возникнуть, упер в его тщедушную грудь указательный палец: — Сегодня же переговорите с премьером Кириенко. Мне надо с ним встретиться незамедлительно. Договоритесь об этом. Пожалуйста…
Серебровский проследовал через приемную, ни на кого не глядя, не отвечая на приветствия толпящихся просителей, ни с кем не прощаясь. Петр Петрович распахнул дверь в коридор шириной со Старый Арбат, и Хитрый Пес вышел, сопровождаемый нами, двумя бессмысленными статистами, театральными куклами, которым он даже ниточки поленился привязать, ибо знал только один жанр представления — театр одного актера.
И плюнул на алую ковровую дорожку.
— Профессор метафизики Хосе Ортега-и-Гассет, если бы не помер давным-давно, сказал бы сейчас: «Градоначальник города Глупова Топтыгин, собственно, не то чтобы был зол, а просто так — скотина», — сообщил нам Сашка.
Петр Петрович спросил:
— Александр Игнатьич, он что — струсил? Или денег хочет?
Сашка передернул плечами:
— Наверное, и то и другое. Но дело не в нем. Завалишин просто изрядный прохвост и заурядный дурак. И ввязался в игру не по его умишку. И не по его силенкам…
— То есть? — не понял Петр Петрович.
— Мои коллеги-конкуренты очнулись и через него решили развести меня пожиже… Для начала они попросили Завалишина застопорить пока проект, а потом уже, оглядясь, обдумав и благословясь, учинить раздел этого пирога. Сейчас существуют проверенные механизмы — экспертизы, конкурсы, тендеры и прочая тряхомудь, наводящие тень на плетень…
— А что будешь делать? — Я обозначил свое присутствие.
Хитрый Пес смотрел на меня, но не слышал — думал о чем-то своем, наверное, быстро считал варианты, прикидывал, искал, я думаю, системный подход.
— Что ты сказал? — переспросил он, когда мы подошли к лифтам.
— Ничего не сказал. Спросил — что делать будешь?
Сашка помолчал, скорее всего мерил дистанцию безопасности, свой единственный нерушимый принцип — не доверять никому, а потом засмеялся:
— Для начала — выгоню Завалишина из правительства. Засиделся! Как вы, менты, говорите — сросся со средой.
Я промолчал, а Петр Петрович эпически заметил:
— Они, как сюда попадают, будто с ума сходят. Ребенку ясно — министров назначают и снимают. А магнаты пришли навсегда…
Я с интересом оглянулся на него — Петр Петрович не угождал Сашке, не говорил приятности, не льстил. Он действительно так думал.
— Ну, ты чего насупился? — толкнул меня Сашка. — Завалишин не понравился?
Телебенькнул звонок приехавшего лифта, вспыхнули сигнальные лампы, с рокотом покатились створки в стороны. Я пропустил Серебровского в кабину и смирно сказал:
— Нет, не понравился. Я думаю, он похож на Фатеева.
— На кого? — удивился Сашка.
— На вице-премьера Фатеева. Помнишь? Ты через него вышиб Поволжский кредит…
АЛЕКСАНДР СЕРЕБРОВСКИЙ: ГЛУБОКОМЫСЛИЕ НА МОКРОМ МЕСТЕ
Как только машины рванули от Белого дома, оглушительно громыхнул громовой раскат, сиреневый сполох молнии располосовал черное небо и ливень рухнул стеной.
— На Баррикадную, — скомандовал в рацию начальник охраны Миша, повернулся к нам и пояснил: — Надеюсь объехать туннели, там сейчас весь транспорт станет…
— Валяй!
Но мы опоздали. Около зоопарка мы вмазались в глухую пробку — маленький пятачок уже намертво забили потоки автомобилей, стекающие сюда, как в воронку, с Пресни, Грузинов и площади Восстания. И назад уже хода не было — подперли в четыре ряда, во всю ширину дороги. И на встречной полосе — под завязку.
Охранник Миша, судорожно шарящий по волнам милицейской радиостанции, оторвался на миг и со злорадной улыбкой доложил:
— Гаишники визжат от ужаса — у Самотеки затерли в пробке кортеж Кириенко. Премьер на совещание опоздал…
— Все, суши весла. Будем ждать… Соедини меня с Палеем.
Миша быстро набрал цифры и протянул мне телефончик.
— Палей слушает… — буркнуло в трубке быстро, озабоченно.
— Привет, Вениамин Яковлевич. Доложи обстановочку…
— Биржа падает катастрофически… «Бетимпекс» прекратил платежи…
— Вот это хорошо! Первая добрая весть за день!
— Мне тут сказали, что через час Центральный банк ставки вздернет на дыбы.
— Ладно, как с эвакуацией «воздуха»?
— Трансферы завершены, акцепты с первого рубежа получены…
— Ага, отлично! Начинайте гнать их по цепочке дальше…
Вода ровно, гулко шумела по крыше автомобиля, за стеклом — серая безвидная мгла.
— Люди, к счастью, совсем не понимают друг друга, — неожиданно сказал Серега Ордынцев.
— О чем ты? — удивился я.
— Ты Завалишина грубо унизил. Объяснил, что только сталинские хамы были настоящими министрами. А он и не заметил…
— Или заметил, не влияет, — сказал я. — В глубине-то души Завалишин понимает, что со всей своей ничтожной трепотней — не чета он тем зубрам…
Серега потер запотевшее изнутри стекло, спросил:
— А ты уверен, что советские министры лучше нынешних?
Я засмеялся:
— Замечательный вопрос! Это все равно, как если бы я спросил тебя: кто лучше — бандит, крутой медвежатник или отмороженный сявка-форточник? Это не относится к категории «лучше-хуже». Это системная проблема эффективности.
— Поэтому ты и решил податься во власть, — иронически заметил Верный Конь.
— Отчасти, — спокойно подтвердил я. — Я хочу внести в наш безумный эксперимент тему здравого смысла. Во всяком случае, как я это понимаю на сегодняшний день…
— А как ты это понимаешь на сегодняшний день? — подчеркнуто смирно поинтересовался Ордынцев.
Хорошо, я скажу ему. При всей возникшей в нем заостренности — нормальной реакции друга, перешедшего на положение служащего, он мне ничем не опасен.
Он мне нужен и полезен, о чем и сам не догадывается. А кроме того, я его, наверное, люблю — как часть моей жизни, тот прекрасный период простовато-доброжелательных взаимоотношений с миром. И вообще не понимаю — как он может быть хорошим полицейским? Хотя с Фатеевым он сообразил. Молодец. Надо только правильно сориентировать его, чуть-чуть довернуть на курсе.
— Так что со здравым смыслом? — напомнил Серега.
— Здравым смыслом? Шевелится он во мне, гад, скребется, шепчет на ухо: «Саня, не спи — замерзнешь. Страна беременна сталинским режимом! Давай-давай! Срочно нужен акушер, повивальный дедка!»
— Не понял! — вскинулся Серега. — Так ты что, собираешься спасать демократию в стране? Или установить тоталитаризм в одном отдельно взятом крае Сибири?
Я взглянул в непроницаемое мокрое месиво за окном: кажется, дождь припустил еще сильнее. Фары встречных автомобилей дымились в водяной сетке оранжевыми шарами.
— Ну что ж, друг Серега, сидеть нам с тобой в этой дождевой автопрорве долго, развлечений и дел не предвидится. Давай устроим политзанятие, семинар-скучище об устройстве жизни человеческой. Ты заметил, кстати, что людям кажутся всего скучнее вопросы, от которых напрямую зависит их жизнь?
— Я тоже предпочитаю про баб и безобразия, — улыбнулся Ордынцев.
— Тогда воспользуемся этим транспортным безобразием, порожденным безобразием стихии и народным безобразием под названием «российская демократия»…
— А чего ты так демократию не любишь? — перебил меня Серега.
Вода текла по улице густой мутной речкой и вместе с мусором — бумажками, пластмассовыми стаканчиками, щепками и тряпками — несла первые клочья осени, тьму желтых, бурых, жухлых листьев. Вот и еще одно лето пробежало.
Сколько их осталось?
Смешной человек Серега — «почему ты не любишь демократию?» Это как расспрашивать Ломоносова — вы почему, Михаил Васильевич, великий наш русско-народный всезнатец, не любите вещество горения «флогистон»?
Да потому что нет никакого «флогистона»! В природе не существует!
— Серега, демократия в России — вещь противоестественная и нелепая, как шпоры на валенках, — заверил я его совершенно серьезно. — Демократия! Тоталитаризм! Чепуха, мусорная болтовня! В мире нет нигде, слава Богу, демократии. Когда-то, в сумеречно далекие родоплеменные времена она ублюдочно тлела — дикари общим рассуждением решали, как им надо жить. Но однажды возник вождь и дал армейскую команду — делай, как я! И с тех пор демократия стала чисто духовной идеей, вроде религиозной конфессии. Иудеи, христиане, мусульмане и истинно верующие демократы. Хочешь приобщиться — это как в церковь сходить, всегда пожалуйста, можешь помолиться, бабки пожертвовать, а вот с Богом поручкаться, за бороду подержать — это хрен в сумку! Только на небесах, в следующей жизни…
— Ага, уловил, — кивнул Ордынцев. — Выходит, между Москвой, Пхеньяном и Вашингтоном особой разницы не просматривается?
— Ого-го-го! Разница огромная — в бабках! В механизме управления экономикой, который и есть техника управления людьми. Тем самым демосом, который якобы и осуществляет свою кратию. В Пхеньяне техника простая, как дубина, — военно-пыточная система, послушание абсолютное, но денег нет совсем. И скоро это, конечно, упадет. А Америка, которую долгие века строили купцы, менялы и ремесленники, простоит подольше.
— Лет сто?… — мрачно предположил Сере га.
— Ну, в следующем веке сто лет ни одна демократия не простоит. Слишком дорогие декорации в этой постановке. Но в Штатах это будет стоять, пока не источится, не соржавеет, не сломается их замечательный денежный механизм.
По тротуару бежал мальчишка. Мокрый насквозь, совершенно счастливый, махал руками — он плыл в дожде. Я тоже так бегал — говорили, что если бегать под дождем босиком, то быстро вырастешь. А я очень хотел вырасти, я был маленький. Неужели остался?
— Баксы — штука действительно обаятельная, — согласился Серега. — И что, они и поддерживают американские народные права и свободы?
— Они ничего не поддерживают, — покачал я головой. — Они и есть американская демократия. Посмотри, что на баксе нарисовано…
Серега засмеялся:
— Джордж Вашингтон в седых кудряшках. Как моя бабушка Серафима в завивке. Смотрит на нас подозрительно, курс доллара в Москве проверяет.
— Вот это точно! Но символ свой они на спинку купюры, на грин бэк, залепили — недреманное масонское око! Никогда не смеживается, не спит — надзирает, чтобы средний американец был таким же покорным и послушным, как северный кореец. Не битьем и голодом управляет это грозное око американцами, а собственным домиком, джипом и завалом жратвы.
— И вольнолюбивый американский народ ни фига не решает? — усмехнулся Серега, задумчиво глядя на залитую дождем улицу.
— Народ, к счастью, нигде ничего не решает. Ни американский, ни российский, ни корейский. И не спрашивают его нигде и никто, и спрашивать-то не о чем — не понимает наш прекрасный демос ни хрена. Чтобы демос не стал охлосом, по-нашему — охламонами, решает за него власть. Везде, всегда, все! В нормальной стране обыватель боится банковского инспектора больше, чем полицейского.