Лихая, беспутная волшебница, она вершила таинство вхождения в удивительный мир, о котором мы в молодости думали всегда, неотступно, темно и сладко, как верующие о загробной жизни.
You are welcome. Добро пожаловать…
— По-моему, ты уже и без меня придумал подарок боссу, — легонько потолкала меня в плечо Лена.
— Нет, не придумал, — вынырнул я из воспоминаний. — Я вспоминал о подарках нашей молодости. Думал о женской красоте…
— Ну ты даешь! — восхитилась Лена. — О женской красоте — применительно к дню рождения босса? Или безотносительно?
— Относительно! Как всякий стареющий козел, я стал подолгу рассматривать баб…
— Это хорошо! — одобрила Лена. — Повышает гормональный тонус… К чему рассказываешь?
— Хочу спросить. У меня такое впечатление, что с улиц Москвы исчезли красивые девки. Это факт? Или это старческая мизантропия?
— Это факт, — пожала плечами Лена. — Нормально…
— Куда делись?
— Ну, одна, например, сидит рядом с тобой, — усмехнулась подруга. — Другие — в попутных и встречных машинах, отечественных и иномарках, в такси и персоналках.
— А чего это они все вдруг так автомобилизировались? — искренне заинтересовался я.
— С того, что в этой стране теперь рынок. Не социализм, при котором все одно — уродка иль красотка, была бы только патриотка! Сейчас красота наконец и у нас стала товаром. И естественно, имеет цену…
— А какова цена-то?
Лена раздавила в пепельнице окурок, медленно, улыбаясь — не то всерьез, не то шутя, — сказала:
— На рынке, Сережа, не бывает фиксированных цен. За сколько продашь! Поэтому они не шастают по тротуарам с авоськами в руках, а сидят в дорогих офисах серьезных контор, снимаются в рекламе, топ-моделят, рвутся на телевидение, а некоторые — пока я тут шоферю у тебя — нежатся на пляже в Ницце. Усек?
— Усек…
Не знаю, может быть, она права. Вообще это похоже на правду. Красота — это дар, физиологический талант. Талант ученого, или торговца, или скрипача имеет цену. А почему красота — самый редкий и самый востребованный в мире товар — не должна иметь цену?
У нас, слава Богу, она не имела цены. Может быть, потому, что, как говорит Хитрый Пес, тогда не было реальных денег. А может, потому, что не было ничего дороже — приценить не к чему было.
Пустое. Я многого не цепляю, у меня странное чувство, будто я лечу по касательной к этой жизни. Не сопрягаюсь.
Положил Лене руку на колено:
— Назови цену.
Она легко, прикосновением погладила мою ладонь, со смешком сказала:
— Тебе — бесплатно. Фирма угощает…
АЛЕКСАНДР СЕРЕБРОВСКИЙ: РАЗДАЧА СЛОНОВ
Человек — животное ритуальное. Неохота думать о том, что каждое пробуждение — это и есть твой новый день рождения. Неохота и некогда. День рождения отмечается как сложный ритуал.
Приятно раз в году, потратившись чуток на угощения, собрать близких людей.
Близкие — это орда халявщиков, прохиндеев-стололазов, надоевшие сотрудники, друзья детства, с которыми ты познакомился, когда они узнали, что ты далеко уплыл в восьмизначные цифры, и, конечно, надежные компаньоны и партнеры, мечтающие повидать тебя на следующих праздниках — в гробу, на поминках.
С утра до обеда они будут идти через мой кабинет — сегодня это дозволено — и непрерывно врать, кривляться, лебезить и притворяться. Вечером — шикарный прием в загородном доме в Барвихе. Как сейчас говорят — большая парти.
А я улыбаюсь поощрительно, сегодня я добр и доступен. Правила ритуальной игры. Надя и Кузнецов в приемной следят за жестким расписанием движения поздравителей — всем назначен точный срок, минута в минуту, всем определено количество времени для выражения теплых чувств и зачтения поздравительного адреса.
Стол для совещаний уставлен сегодня рядами фужеров с шампанским и наполеонками с коньяком. Подносы тарталеток, канапэ и маленьких пирожных, вазы с фруктами и бездна цветов. В углу горой свалены пакеты и свертки с подарками.
Кто-то из обслуги, от большого ума, догадался пустить через спикеры негромкую классическую музыку. Вот кретины! Нечто похожее я видел только на прощании с отравленным банкиром Кивелиди.
Я выслушивал очередного визитера из близких, говорившего обо мне так сладко, что на губах выступал сахариновый налет, принимал адрес, благодарил сердечно, и если это был дальний-близкий, то мило и душевно ручкался, а если заявлялся близкий-близкий, то мы и лобызались троекратно.
Я думаю, что эта наша неискоренимая традиция — обниматься и целоваться с противными мужиками — восходит к душевной необходимости плотнее ощупать собеседника и убедиться, что он не прячет за спиной нож. А камень — за пазухой.
После этого возвращался к своему столу и смотрел на терминал финансовых индексов — биржа катилась вниз неостановимо. Сегодня она может рухнуть.
Это, конечно, плохо. Очень плохо. Но я ничего не могу сделать…
А посетители все шли. Они любили меня. Они искренне надеялись притулиться к моим деньгам.
Владимир Вольфович, похохатывая, хлопал меня по плечу:
— Нет, Александр, ты не правильно себя ведешь! Однозначно! Ты же форменный нормальный гений! Держись ближе к нам — все будет у тебя нормально!…
Мясищев, грубый человек, хозяин агропромышленного банка, обнимал меня, досадливо крякал:
— Трудный денек сегодня, Сашок! Вкладчики бегут, паникуют, тащат понемногу… Знаешь, курочка по зернышку клюет, а весь двор в говне…
Президент «СБС» Смоленский веселился, подначивал, до печенок достать старался:
— Ну, тезка, поздравляю! Еще годешник отмотал! Ты — орел! Одно мне только скажи — зачем ты попер в губернаторы? Нужно это тебе? Будут шутить — у олигарха положение хуже губернаторского!
Стая кинорежиссеров — все невероятно революционные художники, верящие в торжество прекрасного:
— … и ваши несомненные будущие успехи, Александр Игнатьич, мы считаем залогом бессмертия, непобедимости нашего многострадального кинематографа…
Сенька Агафонов, глава «Росалюминия», низкий завистник, долго рассматривал картины, потом сочувствующе вздохнул:
— Цены на русскую школу в Европе катятся вниз, как сегодняшняя биржа…
— Не тревожься, Семен! После того как повисят на моих стенах, эти полотна свою цену удвоят…
А министр экономики Хейфец сказал по-простому, по-мужицкому, по-нашему:
— Ну что же, господин Серебровский, я очень доволен, что премьер поручил мне вас поздравить и сказать вам, что вы лишний раз доказали, как может быстрых разумом Билл-Гейтсов российская земля рождать. Вы по праву являетесь лидером нашего поколения Интер-Некст!
И довольный сложной шуткой — домашней заготовкой — с чувством засмеялся, вперед меня…
Шли, шли, шли.
Потом появился взволнованный Палей. Тревога, тайный испуг явственно проступали сквозь восторженно-поздравительное выражение лица, как на плохо загрунтованном холсте.
— Дорогой Александр Игнатьич! С восхищением, с гордостью…
— Притормозите, Вениамин Яковлевич, — остановил я его. — Спасибо за поздравление, но мы с вами финансисты и оба знаем, что лесть — просто эффективное коммерческое действо. Набираешь моральный капитал, не вкладывая ни копейки из основных средств. Давайте лучше поговорим по делу.
Палей тяжело вздохнул:
— Вести неутешительные, рынок не сегодня-завтра может рухнуть. Это приведет к международному дефолту… Государственное банкротство…
— Бог милостив, а западные кредиторы не зарежут курицу с золотыми яйцами, огромными, как у быка. Что еще?
— «Московский комсомолец» напирает на нас. Фамилий никаких не называют, но грубо намекают, что хорошо бы разобраться — кто инициировал кризис и кому он может быть выгоден…
— Ну, это они, молодые, ретивые, торопятся. Поперед батьки в финансовое пекло лезут, — усмехнулся я. — Рановато разбираться пока. А что с немцами? С банкирами?
— Возмущены и огорчены, — покачал удрученно головой Палей. — Говорят, что впервые сталкиваются с таким несправедливым и нелояльным поведением партнера. Они потрясены…
Палей просто цитировал их. Я спросил — он ответил. Но он им сочувствовал.
Он со мной был не согласен. Он думал по-другому. Он считал, что мы с немцами братья навек. Он считал, что нам еще многому можно будет научиться у них.
В Писании сказано: «Мои пути — не ваши пути».
— Вениамин Яковлевич, пошлите им для успокоения вагон валиума. Кстати, нам надо решить один вопрос. Присядьте, пожалуйста…
Усадил его в кресло, обслужил, как хороший официант, — подал бокал шампанского, на тарелочку покидал закусь.
— Нам предстоят тяжелые времена, большая война. Статейка в «МК» — просто первая ласточка…
— Что вы имеете в виду? — встревоженно спросил Палей.
— По моим прикидкам уже на следующей неделе начнутся поиски концевого, стрелочника, виноватого. Наши позиции неуязвимы, но в азарте свершения справедливости, в разгуле гражданского гнева надо быть подальше от места праведного побоища…
— Я не понял, уточните… — попросил побледневший Палей.
— Я говорю о вечной проблеме нашего правосудия — ужасного выбора между произволом и самосудом, — спокойно пояснил я. — Чтобы выстоять в предстоящей кошмарной разборке, нужны огромные деньги, гигантские связи и стальные нервы.
— По-моему, у нас все это в наличии, — дрожащими губами вымолвил Палей.
— У меня — да. А у вас — плохие нервы, вам просто не по силам битва с этими разбойниками — газетчиками, прокурорами, кредиторами и прочими стервоядными! Мы должны сделать правильный ход…
Палей резко встал, шампанское плеснуло на его серый пиджак, растеклось на лацкане неопрятной черной кляксой.
— Вы хотите избавиться от меня?
— Ну, ну, ну! Вениамин Яковлевич, опомнитесь! — Я положил ему руку на плечо, силой усадил обратно в кресло. — Когда-то мне Гарри Каспаров сказал замечательную вещь: не сделанный вовремя нужный ход сразу ухудшает твою позицию. Ему-то просто — Каспаров играет в обычные шахматы с жесткими правилами. А я шпиляю в стоклеточные шахматы, где все фигуры ходят как могут…
— И что вы предлагаете? — Его быстрый глаз померк, и в голосе задребезжало старческое бессилие.
— Я прошу вас отдохнуть, — как можно мягче сказал я. — Вам сейчас нужен хороший отпуск — подольше и подальше. Где-нибудь на Багамах. Или на Кайманах… Естественно, отпуск оплаченный…
Палей мелко, суетливо вздыхал, будто дышал жабрами. Он хотел что-то сказать, может быть, крикнуть или броситься на меня. Но не было воли.
Потом собрался с силами и спросил сдавленно:
— Это приказ?
— Это моя просьба, Вениамин Яковлевич. Подождите, мы еще с вами побушуем! А пока положимся на вековую народную мудрость — на нет и суда нет! Билет на Барселону у вас на завтра, на восемь вечера… У Наденьки…
— Подождите! Подождите! — вскрикнул Палей, будто я уезжал от него на трамвае. — Какая Барселона? А жена? А дочка?
— О чем вы говорите, Вениамин Яковлевич! Я о них позабочусь здесь, как о самых близких людях! А пока вам лучше полететь одному. Не надо давать пищу клеветникам с их рассказами о бегущих с «Титаника» крысах. Погодя немного, когда здесь пыль уляжется, бой утихнет, крики смолкнут, я пришлю к вам семью. Не тревожьтесь и не сомневайтесь.
Палей разрушенно помолчал, потом вздохнул-всхлипнул:
— Боюсь, у меня нет выбора…
— Да бросьте вы, не драматизируйте! Просто приятное путешествие богатого, хорошо потрудившегося джентльмена. Кстати, у вас ведь с иностранными языками не густо? Вас в Барселоне в аэропорту встретит девушка, она возьмет на себя все дальнейшие хлопоты.
— Какая девушка? О чем вы говорите? — спросил Палей с таким испугом, будто я пообещал кастрировать его.
— Очень хорошенькая девушка. Она из службы Сафонова. Катя. Обеспечит вам везде полную безопасность, — заверил я.
— Катя… Безопасность… — как во сне повторил Палей. — Почему?
— Потому что она капитан ФСБ. В общем, не берите все это в голову — отдыхайте и набирайтесь сил! А сегодня вечером жду на празднестве…
Палей тяжело поднялся, он сразу резко постарел, осыпался. Раздумчиво сказал:
— Вы мне всегда были интересны как человеческий тип… Я никак не мог решить для себя — хороший вы человек или плохой…
Я не дал договорить ему, обнял и повел к дверям.
— Вениамин Яковлевич, в вашем возрасте и с вашим опытом необходимо точно знать: нет людей просто хороших или просто плохих. Есть люди, которые к нам хорошо относятся, и есть люди, которые к нам плохи. Я к вам отношусь очень хорошо, и поэтому мы оба — очень хорошие люди. До встречи на большой парти в Барвихе!
Он взялся за ручку, но обернулся и сказал:
— Я уверен, что ваша праздничная парти будет обильной, долгой и доброй… Как коммунистическая парти…
СЕРГЕЙ ОРДЫНЦЕВ: БОЛЬШАЯ ПАРТИ
Лена просунула голову в кабинет и, заговорщически подмигивая, быстро сказала:
— Иди быстрее! Я с Надькой договорилась — она тебя без очереди пропустит…
— Спасибо, Лена! Спасибо тебе! Добытчица, заступница моя, просительница за меня — нескладня недотепистого! Мне бы еще денек простоять да ночь продержаться, а там ты меня пристроишь в жизни…
— А то? Конечно, пристрою! Если слушаться будешь!
— Не буду, — обнадежил я подругу и отложил в сторону портрет-фоторобот.
Пристально, долго я рассматривал его, будто медитировал, я вживлял его в себя, я закрывал глаза и накладывал портрет на смутное размытое воспоминание в надежде, что между ними проскочит искра догадки — волшебный прыжок сознания. Я поднимал свою тяжелую, лениво огрызающуюся память, как зимнего медведя из берлоги. Видел, видел, я наверняка ее видел с Котом! Но где, когда, при каких обстоятельствах, где ее сейчас искать — сообразить не могу.
Как ее зовут — не помню точно, это и вспоминать бесполезно. А фамилия у нее какая-то яблочная… Антоновка, семеренка, владимирка… Тьфу! Владимирка — это вишня! Нет, не вспомню. Привязаться не к чему, нет ассоциативного повода…
— Ну, ты идешь? — заторопила Лена. — Ты придумал душевный подарок?
— Придумал.
— Говори! Говори! Что подаришь?
— Для мил дружка выйму сережку из ушка. Из твоего ушка…
— Ну да, разбежался! Мне, молодой нежной девушке, будущей невесте, эти брюлики самой нужнее. Ну скажи серьезно!
— Серьезно? Сниму последнюю рубаху. Знаешь, есть такой народный обычай — отдал другу последнюю рубаху и идешь в нудисты.
— Ага, ага! — согласилась Лена, подталкивая меня в сторону приемной. — Поменьше рассуждай и резонерствуй. А то станешь занудистом. Занудой мужского пола. Ты думай об этом…
— Буду. До конца рабочего дня…
— А потом?
— Потом мы напьемся на большой парти. Твое указание исполним явочным порядком.
Она незаметно ущипнула меня за бок:
— Жалко…
— Чего тебе жалко?
— Нельзя здесь, прямо в коридоре, тебя поцеловать, занудист…
— И мне жалко. Кот раньше говорил девушкам: "Дай я тебя покиссаю… " А мне было смешно.
— А мне не смешно! Мне нравится! Слушай, офицер! А может, плюнем? Угости девушку одним серьезным киссом! Слабо?
Охранник на лестничной площадке немного скукожился лицом, когда я обнял Лену. Длинная, с меня ростом, гибкая, она смотрела в упор своими круглыми нахальными очами разнуздавшейся куклы-неваляшки, ноздри короткого вздернутого носа трепетали, и она смеялась.
— Дай я тебя покиссаю, мой маленький босс, — шепнула она.
Стоя в людном коридоре, я прижимал ее к себе каждой складочкой, каждым изгибом. В ушах стоял пенный гулкий шум, все плыло и кружилось, меня раскачивало, как на палубе, а за спиной раздавались смешки и удивленные возгласы, но мне было на все и на всех наплевать — только бы не выпустить из рук эту наглую веселую врушку, которая с самого начала обманывала меня: она знала, что никакой я ей не босс, не начальник, не руководитель. Такая была игра.
Она глубоко вздохнула, будто проснулась, очень медленно, мягко отодвинула меня:
— Иди! — Подтолкнула и засмеялась. — И помни — во дни сомнений, в минуты тягостных раздумий…