Первым на этот социологический казус обратил внимание старший менеджер. Странное нашествие пенсионерок его поначалу даже развеселило. Их было много, никак не меньше дюжины. «Дети и внуки отправили, – подумал менеджер. – Старушенциям все равно целый день делать нечего». Странным было то, что они пришли в офис одновременно, словно сговорились заранее.
Постепенно все работники сообразили, что происходит нечто из ряда вон выходящее – клиентки одна за другой подсаживались к столам и покупали трубки самых разных фирм, с легкостью переваривая четырехзначную цену.
– Мне подключите безлимитный тариф, – потребовала бабуська с гребнем, воткнутым в воздушный пучок, сооруженный на макушке.
Вторая, обернутая в тончайшую пергаментную кожу, с бирюзовым перстнем на крохотной лапке, потребовала определитель номера. Третью, внушительных размеров старуху, обутую в обрезанные лаковые боты, напротив, интересовал антиопределитель. Четвертая, тощенькая и шустрая, с глазками-бусинками, похожая на ящерку, продемонстрировала потрясающую осведомленность в вопросе посекундной тарификации.
Когда нашествие старушек завершилось, старший менеджер позвонил домой и спросил у жены:
– Свет, ты ничего не слышала? Пенсии, случайно, не индексировали? В Интернете сообщений никаких нет. Может, в новостях скажут? Просто удивительно. Почему-то именно сегодня благосостояние пенсионеров резко повысилось. Звякни матери, поинтересуйся. Да просто любопытно. Потом мне перезвони.
Старушки гуськом выходили из офиса и все, как одна, сворачивали за угол. Корнеев поджидал их в уютном дворике под корявой липой, ощетинившейся коротко остриженными ветвями. В руках у него была вместительная сумка, куда его агентура ссыпала картонные коробки с новенькими, только что подключенными телефонами. Щедрой рукой благодетель раздавал доллары, полученные за проданного Лаймой в сексуальное рабство Медведя.
Лайма, впрочем, ни чуточки не переживала по этому поводу. Ее представления о моральном облике секретного агента были дремучими и корнями уходили в те благословенные годы, когда роль Джеймса Бонда исполнял еще Шон Коннери. У Бонда в каждой серии были новые девушки, и он не зацикливался на том, чтобы хранить верность какой-нибудь одной. Ее Величество, на секретной службе у которой состоял самый известный из шпионов, требовала преданности делу, а не женщинам. Медведь, по разумению Лаймы, должен был действовать по той же схеме, завязывая и разрывая необременительные отношения, возникающие в ходе операции.
Корнеев передал Лайме мешок с телефонами, и она отправилась к себе домой – разбираться. Разделила их на три части – по четыре штуки. Записала в электронную память каждого телефона номера всех остальных. После этого решила посмотреть новости. Ей удалось захватить несколько информационных выпусков, повторявших дневные сюжеты с пресс-конференцией, которую Сандра Барр дала в аэропорту, а также с раздачей автографов. Именно на этот процесс Лайме как раз и хотелось посмотреть еще раз – проверить себя.
Взгляд ее сейчас был особенно придирчивым. Она рассматривала голливудскую звезду без придыхания, внимательно, словно психиатр, которому показали сложного пациента в привычной для него обстановке. И нашла кучу подтверждений возникшей у нее версии. Раскраснелась, разнервничалась, схватила лист бумаги и записала все, что посчитала особенно важным.
Сандра Барр, фотографиями которой были до самых корешков наполнены специальные киношные журналы, писала левой рукой. А Сандра Барр, прилетевшая в Москву, держала фломастер в правой. И очень ловко справлялась со своей задачей. Или звезда могла писать с одинаковой ловкостью обеими руками, или...
Впрочем, ерунда. В Америке не переучивают детей писать «правильной» рукой. Но это только половина новости. «Московская» Сандра была чуть ниже ростом. Лайма пересмотрела кучу снимков, на которых звезда стояла рядом со своим агентом. Если сравнивать с Фергюссоном, то она точно потеряла сантиметра три-четыре. Почему никто, никто не обратил на это внимания?!
Неожиданно Лайма подумала, что Корнеева и Медведя вряд ли поразит ее теория о двух Сандрах. Различие в росте они опротестуют, ссылаясь на каблуки, а потом еще потратят кучу драгоценного времени, придумывая, как заставить американку написать что-нибудь левой рукой. Необходимо доказать им свою правоту – быстро и качественно.
Лайма сразу же придумала способ доказательства. Она вымыла волосы и накрутила их на бигуди, отпарила выходное платье и достала из шкафа коробку с босоножками на высоченной шпильке. В последний раз она надевала их, когда хотела потрясти воображение Шаталова. Хотя про Шаталова сейчас лучше вообще не думать.
Лайма заснула только под утро, с включенным светом, поверх одеяла окруженная десятками фотографий, неаккуратно выдранных из журналов. Это были те самые аргументы, которые она собиралась предъявить Корнееву и Медведю.
Медведь обязался позвонить после утренней побудки и доложить обстановку. Рассказать, где вся компания была вечером, не объявились ли возле Сандры Барр новые люди, не случилось ли чего странного и подозрительного ночью. И какую все-таки роль дива отвела самому Медведю.
Телефонный звонок вырвал Лайму из глубокого сна, протащил по его черной бугристой поверхности и выбросил из кровати. Лайма села и некоторое время тупо смотрела в окно. Солнце взобралось высоко и пыталось проникнуть сквозь занавески. Однако для него была оставлена только узкая щелка, в которую просунулся длинный раскаленный луч. Лайма пробежала по этому лучу к телефону, шлепая босыми ступнями.
– Да! – сказала она, плотно прижав трубку к мятому уху. За ночь голос как будто слежался и противно похрипывал. – Я слушаю!
– Привет, – поздоровалась трубка голосом Шаталова. – Звоню поздравить. Твою фотографию напечатали все утренние газеты. «Глухонемая женщина прорывается за автографом к любимой актрисе», – процитировал он. – Ты стоишь на четвереньках с безумным лицом, а окружающие смотрят на тебя с нечеловеческим сочувствием.
– Не может быть, – пробормотала Лайма, решившая, что вчерашнее происшествие можно считать недействительным. Забыть, как ночной кошмар.
– Поужинаем вместе? – спросил Шаталов. Его просто распирало желание как-то вклиниться в ее жизнь, и не просто вклиниться, а возобладать в ней.
Получилось, что вчера его отодвинули на второй план. Он мог бы смертельно оскорбиться, но испытывал слишком сильные чувства, чтобы рвать отношения.
– Ой, Геннадий, я пока ничего не могу спрогнозировать... – расстроилась Лайма. – Если у меня образуется окно...
Нет, так не годилось, совсем не годилось. Шаталов занервничал. Ее существование было расцвечено опасностями, тайнами и украшено, как ни прискорбно, головокружительно красивыми коллегами. Что он мог этому противопоставить? Деньги? Лайма наверняка не бедствует. Любовь? Красивые блондинки принимают любовь как должное. Нет-нет. Лайма должна нуждаться в нем. Жаждать его общества, в трудную минуту просить о помощи...
Вот! Шаталов нащупал, кажется, то главное, что могло привлечь к нему любимую женщину. Помощь. Своевременная, не требующая благодарности – мужская.
– Конечно, – ответил он повеселевшим голосом. – Если образуется окно, позвони.
Лайма отвела запиликавшую трубку от уха и удивленно уставилась на нее. Странная реакция. Она думала, что Геннадий будет раздражен. Свежие кавалеры зачастую более требовательны, чем законные мужья. Кажется, ей попался идеальный вариант.
Она подгребла к себе журналы, разбросанные по одеялу. Сейчас, при свете дня, ее версия казалась даже более убедительной, чем ночью. Как она ухитрилась заснуть? Нужно вытащить Медведя из гостиницы, устроить большой совет, предпринять что-то!
Лайма сбегала в душ, сняла с волос бигуди и позвонила Корнееву.
– Алло, – ответил он бодреньким голосом. Как будто ему удалось выспаться, а службу за него ночью несла какая-нибудь Василиса Премудрая. – Привет, командир. Я собираюсь ехать к гостинице, чтобы держать объект в поле зрения. Медведь ко мне присоединится.
– Медведь? – удивилась Лайма. И, сощурив глаз, уточнила: – Он что, опозорился перед мировой знаменитостью? Она его выставила?
– Нет, его уволил Фергюссон, – ухмыльнулся Корнеев. – Не волнуйся, американец не потребовал возмещения ущерба. Даже наоборот, приплатил нашему герою. Но все равно. Это неудача. Рядом с Сандрой Барр теперь никого нет, поэтому я еду к гостинице.
– С Сандрой Барр с самого начала никого не было, – выпалила Лайма.
– Как это? – удивился Корнеев. – Что-то я...
– Я тебе потом все объясню, – она пошла на попятный. – Слушай меня внимательно. Я тоже скоро подъеду к гостинице. Подходить к вам не стану, дождусь, когда на улице появится Сандра Барр. Вы должны внимательно наблюдать за происходящим. Смотрите на меня и на Сандру, хорошо? Сравнивайте нас. И ничего не предпринимайте. Что бы ни случилось, не мешайте. Понятно?
– Понятно, – крякнул Корнеев. – Есть ничего не предпринимать.
Он положил трубку и пожал плечами. В это время Медведь, бурно переживающий свое ночное приключение, без аппетита завтракал в ресторане гостиницы.
– Там, наверное, дорого, – предположил Корнеев, когда узнал о его времяпрепровождении.
– Вам же за меня заплатили, – с горькой обидой парировал тот. – Кроме того, мне отлично виден главный вход. Считай, что я на наблюдательном посту.
– Учти, этой бабе машину мигом подадут, ты и крякнуть не успеешь!
– Не боись. Тут леваков больше, чем блох на собаке. Догоню, если потребуется. Кроме того, тебе добираться всего полчаса. За полчаса она не успеет улизнуть.
...Изгнание Медведя с вершины кинематографического олимпа произошло следующим образом. По дороге из аэропорта Иван с помощью переводчика втолковывал любознательному Фергюссону, чем отличается самовар от чайника и что именно подразумевает ритуал одномоментного выпивания двухсот граммов сорокаградусного алкогольного напитка.
Майка почему-то больше всего заинтересовал сосуд, из которого придется пить, так как за всю его сорокалетнюю жизнь, богатую событиями и приключениями, ему ни разу не доводилось держать в руках ничего, напоминающего «граненый стакан». Очевидно, сказались слабости перевода или невозможность простыми словами описать обычный граненый стакан советского образца, потому что Фергюссон так и не понял, что это за посуда, однако был сильно заинтригован.
Медведь, со своей стороны, старался не разочаровать гостя, мысленно уже прикидывая, как он, ловко спаивая американца, будет находиться рядом с кинозвездой, выполняя возложенное на него сложнейшее поручение. Единственное, что всерьез беспокоило Ивана, – как бы не переиграть в самобытность. Век Интернета все-таки во многом развеял дремучее невежество народов мира по отношению друг к другу. Но пока вроде все шло нормально.
По прибытии в гостиницу господин Фергюссон решительно заявил, что намерен начать период адаптации в загадочной азиатской стране немедленно. В связи с чем он сам, в неизменных шортах и футболке, его «большой русский друг», обливающийся потом в жарком треухе, который так и не решился снять, и очумевший от всего произошедшего, а заодно и грядущего переводчик Константин немедленно очутились в баре, расположенном этажом выше, чтобы сей же час попробовать коктейль под названием «Стакан водки».
К их величайшему изумлению, водки в баре не оказалось. Виски, мартини, шампанское, текила, французские, испанские, португальские, чилийские и грузинские вина, десяток сортов темного и светлого пива – было все что угодно, кроме банальной русской водки. А после того как Медведь поинтересовался, есть ли здесь граненые стаканы, бармен взмахом руки призвал подойти поближе местного вышибалу.
Тогда троица переместилась в ресторан на первом этаже отеля, где в большом зале собралось довольно много народа. Подскочивший к новым гостям метрдотель быстренько усадил их за неудобный маленький столик рядом с дверью на кухню и удалился, вежливо намекнув, что, хотя летом гардероб и не работает, меховую одежду можно оставить при входе на попечение швейцара. Медведь намек предпочел проигнорировать – отвратительная пахучая ушанка до сих пор была для него всем: легендой, алиби, пропуском в окружение Сандры Барр.
Подошедший официант после непродолжительного перечня пожеланий объяснил, что водки есть много, и разной, но вот последний граненый стакан был замечен в сих славных пятизвездочных стенах лет десять тому назад. Тут только оптимист Фергюссон стал понимать, сколь непростое дело затеял. Он жалобно взглянул сначала на переводчика, потом на Медведя, и тому вдруг показалось, что агент сейчас расплачется.
Сложно сказать, что двигало им в большей степени – служебный долг или оскорбленное в лучших чувствах национальное самосознание, но Иван решительно поднялся из-за стола, рванул на груди рубаху и проревел:
– Будет вам стакан! Ждите здесь! – затем бухнул кулаком по столу перед носом Константина и гаркнул ему: – Переводи!
В зале на мгновение воцарилась тишина, а испуганный абсолютно немотивированной, как ему показалось, вспышкой гнева переводчик напрочь лишился дара английской речи и пискнул по-русски, глядя на Фергюссона:
– Будет стакан, будет, будет.
Ивана это успокоило, и он быстро выбежал из ресторана в холл отеля, а уже оттуда, не задерживаясь, – прямо на улицу.
Оглядевшись по сторонам, он вдруг понял, что совершенно не представляет себе, где же раздобыть проклятый стакан. «Господи, – подумалось Ивану, – скажи кому хотя бы во время Московской олимпиады, что для иностранца граненого стакана в столице не сыскать, – в дурдом бы упекли». Он стал соображать, где в последнее время видел заветную посуду, но ничего не припомнил. Столовые, забегаловки, пельменные и рюмочные, где из этих самых стаканов пили все – от водки до чая с компотом, были сметены новейшим временем и исчезли во тьме веков, унеся с собой граненое счастье.
Остановив первую же машину, Медведь велел водителю ехать на площадь трех вокзалов. «Может, у алкашей каких завалялся, или у поездных бригад поспрашивать – они же там чай пассажирам во что-то разливают», – мелькали судорожные мысли. Водитель быстро погнал машину, с опасением поглядывая в зеркало заднего вида на огромного мужика в зимней шапке, лихо сдвинутой на затылок, и с озабоченной физиономией.
Алкаши сильно разочаровали Медведя – они выпивали из несвежих пластиковых стаканчиков, подобранных возле привокзальных кафешек. Но, как часто случается, в самый критический момент, когда кажется, что все идет прахом, происходит чудо. Чудо снизошло к Медведю в лице развеселой молодой девахи, проводницы поезда Москва – Мурманск, которая, проявив чрезмерное человеколюбие, выдала Ивану казенный инвентарь, числившийся за поездом с 1982 года. Через две минуты, сунув девахе сотню и неуклюже отговорившись от любезного приглашения «немного отдохнуть» в служебном купе, Медведь уже несся в сторону автомобильной стоянки. Драгоценный стакан с вожделенными гранями для безопасности завернул в треух. Еще через пятнадцать минут он строевым шагом входил в уже изрядно опустевший ресторанный зал отеля. Проклятый треух пришлось снова водрузить на голову, а стакан переложить в карман пиджака.
Медведь с облегчением заметил, что честная компания пребывает все за тем же неудобным столиком. Фергюссон, увидев «большого русского друга», который с сияющим лицом шел к ним через зал, отставил в сторону высокий бокал с цветным коктейлем. Переводчик Костя не обратил на триумфатора вообще никакого внимания, так как, вопреки всем существующим международным традициям, был пьян, что подтверждала на две трети пустая бутылка «Джек Дэниэлз», а единственная рюмка, которую он сжимал в кулаке, подчеркивала тот грустный факт, что виски выпит им единолично. Стало ясно, что вся предшествующая жизнь не подготовила Константина к стрессовым ситуациям.
Без услуг переводчика общение с американцем было исключено – бородатый строго наказал Медведю делать вид, что по-английски он ни бум-бум. Пришлось срочно принимать меры. Уже через пять минут, в мокрой рубашке, с взлохмаченными волосами, но с вполне осмысленным взглядом, Костя был готов осуществлять более-менее полноценный контакт между народами.