Вызвав Причарда, она попросила, чтобы ей в комнату подали салат, а затем пошла наверх. Одним из женских преимуществ было то, что твоя головная боль ни у кого не вызывала удивления: считалось", что у женщин время от времени должны быть головные боли.
Когда принесли поднос с едой, она немного поковыряла салат, пока сами слуги не ушли ужинать, и тогда, надев пальто и шляпку, она выскользнула из дома.
Стоял теплый вечер. Быстрым шагом она направилась к Найтсбриджу. Необычайное чувство свободы охватило ее, и она вдруг поняла, что до этого раза никогда еще не ходила по городу одна. «Теперь я могу делать, все, что захочу», – подумала она. – «Никто меня нигде не ждет, никто не сопровождает. Никто не знает, где я. Я могу пойти поужинать в ресторан. Могу уехать поездом в Шотландию. Могу снять комнату в отеле. Могу сесть в омнибус. Съесть яблоко на улице и выбросить в канаву кожуру». Ей казалось, что она всем бросается в глаза, но никто на нее даже не смотрел. Ранее ей смутно представлялось, что, выйди она одна на улицу, незнакомые мужчины непременно каким-то образом обидят ее. В действительности же, они ее словно не замечали. Вокруг было полным-полно мужчин, но все они куда-то спешили: кто в вечерней парадной одежде, кто в шерстяном костюме, кто в сюртуке. «Где же здесь опасность?» – подумала она, но вспомнив о том сумасшедшем в парке, ускорила шаг.
Приближаясь к месту собрания, она заметила, что туда же направлялись многие и многие женщины. Некоторые шли парами или группками, но много было и одиночек вроде Шарлотты. Ей сразу стало как-то спокойней.
У входа в зал толпилось несколько сот женщин. В одежде многих из них выделялись цвета суфражистского движения, лиловый, зеленый, белый. Некоторые раздавали листовки или продавали газету под названием «Право голоса для женщин». Неподалеку стояло несколько полицейских, на лицах которых отражалась некоторая смесь насмешливости и презрения. Шарлотта встала в очередь, чтобы пройти в зал.
Когда она дошла до двери, женщина с повязкой распорядительницы потребовала у нее шесть пенсов. Шарлотта совершенно механически обернулась, и тут только поняла, что рядом нет ни Марьи, ли лакея, ни служанки, чтобы заплатить за нее. Она не ожидала, что за вход придется платить. Но даже если бы она предвидела это, она не была уверена, что легко смогла бы раздобыть эти шесть пенсов.
– Простите, – пробормотала она – У меня нет с собой денег... Я не знала... – Она повернулась, чтобы уйти.
Распорядительница удержала ее.
– Все в порядке, – сказала она. – Если у вас нет денег, входите так. – У нее был выговор женщины из среднего класса, и хотя говорила она любезно, Шарлотта представила, как та подумала про себя: «В такой дорогой одежде и без денег!» – Спасибо... Я пришлю вам чек... – сказала Шарлотта и, жутко покраснев, вошла. «Слава Богу, что я не попыталась поужинать в ресторане или сесть в поезд», – пронеслось у нее в голове. Ей никогда не приходилось беспокоиться о том, чтобы носить с собой деньги. Мелкие суммы всегда брала с собой ее горничная-дуэнья, счета за покупки в магазинах на Бонд-стрит оплачивались отцом, а если ей хотелось пообедать у «Клариджа» или выпить утренний кофе в кафе «Ройаль», то она просто оставляла там свою визитку, и счет посылался папочке. Но как раз вот этот счет он никогда бы не оплатил.
Она села поближе к сцене, чтобы ничего не упустить после стольких затраченных усилий. «Если я решу поступать таким образом часто, то мне надо придумать, как раздобывать деньги, все эти затертые пенсы, золотые соверены и смятые банкноты», – размышляла она.
Она огляделась вокруг. Зал был заполнен почти одними женщинами, за исключением горстки мужчин. Женщины были преимущественно из среднего класса, в одежде из саржи и бумазеи, а не из кашемира и шелка. У нескольких из них манеры были явно лучше, чем у большинства остальных – они тише разговаривали, и украшений на них было немного – и эти женщины, судя по всему, подобно Шарлотте, надели свои прошлогодние пальто и скромные шляпки, чтобы казаться незаметнее. Насколько Шарлотта могла заметить, женщин рабочего сословия среди пришедших не было.
На сцене стоял стол, покрытый лилово-зелено-белым полотнищем с надписью «Женщинам – право голоса». Позади стола ряд из шести стульев.
«И все эти женщины восстали против мужчин!» – подумала про себя Шарлотта. Она не знала, стыдиться ли этого или же приходить в восторг.
Когда на сцену вышли пять женщин, аудитория зааплодировала. Все они были одеты безукоризненно, но весьма старомодные туалеты, ни узких юбок, ни шляпок-колпаков. Неужели это те самые люди, кто разбивал витрины, резал картины и бросал бомбы? Для этого они выглядели слишком уж респектабельно.
Начались речи. Шарлотта в них мало что понимала. Там говорилось о принципах организации, финансах, петиция, поправках к законам и дополнительных выборах Она почувствовала разочарование: ей было трудно разобраться во всем этом. Может быть, следует сначала почитать книги на эти темы, прежде чем идти на собрание; тогда она что-нибудь да поймет. Через час она уже была готова уйти. Но тут очередного оратора прервали.
На краю сцены появились две женщины. Одна из них была спортивного вида в шоферской куртке. Рядом с ней и опираясь на ее руку, шла невысокая, худенькая женщина в светло-зеленом весеннем плаще и большой шляпе. Аудитория разразилась аплодисментами. Женщины, сидевшие на сцене, встали Рукоплескания усилились, послышались приветственные возгласы. Кто-то поднялся рядом с Шарлоттой, и через секунду уже стояла вся тысяча женщин.
Миссис Пэнкхерст медленно подошла к столу.
Шарлотта видела ее совершенно отчетливо. Она была из тех, кого называют интересной женщиной Темные, глубоко посаженные глаза, широкий прямой рот, волевой подбородок. Она была по-настоящему красива, если бы не слишком плоский нос. Последствия длительного пребывания в тюрьме и голодовок видны были в худобе ее лица и рук и желтизне кожи. Она казалась слабой, бесплотной и хрупкой.
Она подняла руки; аплодисменты и возгласы почти одновременно стихли.
Она начала говорить. Голос ее был сильным и ясным, хотя она вовсе не кричала. Шарлотту удивил ее ланкаширский выговор.
Она говорила.
– В 1894 году меня избрали в Совет попечителей работного дома в Манчестере. В первый раз, когда я пришла в это заведение, я ужаснулась при виде маленьких девочек семи-восьми лет, которые, ползая на коленях, драили холодные, каменные плиты длинных коридоров. Эти малышки зимой и летом были одеты лишь в тонкие бумажные платьица с короткими рукавами. А ночных рубашек им не полагалось вовсе, считалось, что это слишком большая роскошь для бедняков. То обстоятельство, что почти все дети страдали бронхитом, никак не подвигло Опекунский совет на введение изменений в из гардеробе. Думаю, не стоит и пояснять, что до моего появления в Опекунском совете были сплошь одни мужчины.
Я увидела в этом работном доме беременных женщин, моющих полы, выполняющих всякую другую самую тяжелую работу чуть ли не до самого последнего дня перед родами. Все это были в основном незамужние женщины и очень, очень юные, почти дети. Этим несчастным матерям позволялось оставаться в больнице после родов лишь короткие две недели. После этого они должны были решать: либо оставаться в работном доме и зарабатывать себе на жизнь тяжким трудом – в этом случае их разлучали с младенцами, либо уйти с двухнедельным малюткой на руках, без надежды, без пристанища, без денег. Что потом происходило с этими девушками и с их беспомощными крошками?
Шарлотту поразило публичное обсуждение этих деликатных тем. Незамужние матери... совсем юные... без дома, без денег... И почему в работном доме их разлучали с детьми? Возможно ли все это?
Но худшее было впереди.
Миссис Пэнкхерст слегка возвысила голос.
– По закону, если мужчина, погубивший девушку, платит кругленькую сумму в двадцать фунтов, то дом, куда ребенок отдается на воспитание, не может быть подвергнут инспекции. Пока вносятся эти двадцать фунтов, и платная приемная мать берет не больше одного ребенка за раз, инспекторы не имеют права проконтролировать, что делается у нее в доме.
Платные приемные матери... мужчина, погубивший девушку... все эти выражения были незнакомы Шарлотте, но смысл их был до ужасного ясен.
– Конечно, младенцы там мрут один за другим, и тогда приемная мать имеет право требовать себе следующую жертву. Годами женщины пытались добиться изменений в Законах о неимущих, с тем чтобы защитить всех внебрачных детей и сделать так, чтобы никакой богатый подлец не смог бы избежать ответственности за содержание своего ребенка. Но все попытки оказались напрасными..., – тут голос ее перешел на страстный крик, – потому что все это касалось одних лишь женщин!
Зал зааплодировал, а сидящая рядом с Шарлоттой женщина закричала:
– Слушайте, слушайте!
Шарлотта повернулась и схватила ее за руку.
– Неужели это правда? – спросила она. – Неужели правда?
А миссис Пэнкхерст продолжала:
– В 1899 году я получила должность в бюро регистрации рождений и смертей в Манчестере. Даже несмотря на весь свой опыт работы в попечительском Совете я испытала потрясение, когда мне снова напоминали, как мало в этом мире уважают женщин и детей.
В те дни я постоянно спрашивала себя, что же делать. Я вступила в лейбористскую партию, думая, что через нее можно будет добиться чего-то важного, что политики не смогут проигнорировать ее требования об улучшении положения женщин. Но из всего этого не вышло ничего.
Тем временем мои дочери подрастали. И однажды Кристабел удивила меня, заявив: «Сколько же лет вы, женщины, добиваетесь права голоса? Что до меня, я обязательно получу его». С тех пор моя жизнь проходит под двумя девизами. Первый. «Женщинам – право голоса». И второй «Что до меня, я обязательно получу его».
Кто-то закричал: «И я тоже!» – зал тут же взорвался рукоплесканиями и одобрительными возгласами. Шарлотта чувствовала себя словно в тумане. Будто она, подобно Алисе из сказки, прошла сквозь зеркало и очутилась в мире, где все было не тем, чем казалось. Когда она читала в газетах о суфражистках, там ни слова не говорилось ни о Законе о неимущих, ни о тринадцатилетних матерях (а, вообще, возможно ли это?), ни о маленьких девочках, страдающих в работных домах от бронхита. Да Шарлотта никогда бы и не поверила в подобное, если бы своими глазами не видела Энни, обыкновенную, порядочную горничную из Норфолка, спящей на лондонском тротуаре после того, как ее «погубил» мужчина. Что значило несколько разбитых окон, если продолжали происходить столь ужасные вещи?
Пэнкхерст говорила:
– Не сразу зажгли мы наш факел борьбы и неповиновения. Мы испробовали все другие возможные способы, но годы труда, страданий и жертв убедили нас в том, что на правительство не действуют призывы к справедливости, но зато оно может подчиниться требованиям несообразности. Исходя из этого мы должны были сделать все стороны английской жизни нестабильными и беспокойными. Нам пришлось превратить английский суп в фарс, пришлось дискредитировать британское правительство в глазах всего мира, нарушать порядок на спортивных соревнованиях, мешать бизнесу, уничтожать материальные ценности, деморализовать высший свет, унизить церкви, разрушить весь размеренный порядок жизни! И довести этот хаос до крайности, до той точки, когда граждане Британии не захотят больше терпеть его. И вот когда они обратятся к правительству со словами «Остановите все это, остановите единственно возможным способом – путем предоставления женщинам Англии права голоса», – вот тогда мы и погасим наш факел.
Великий американский политик Патрик Генри так объяснял причины, приведшие к Американской революции «Мы слали петиции, мы протестовали, увещевали и простирались ниц у подножья трона, и все было понапрасну. Мы должны перейти к борьбе, я повторяю, мы должны сражаться». Патрик Генри призывал к убийству людей ради получения политической свободы для мужчин. Суфражистки никогда ничего подобного не делали и не делают. Движущей силой нашей борьбы является глубочайшее и неизменное уважение к человеческой жизни.
Вот в таком духе наши женщины и начали свою войну в прошлом году. Тридцать первого января было сожжено кислотой несколько площадок для гольфа. Седьмого и восьмого февраля в нескольких местах перерезаны телефонные и телеграфные провода, что на многие часы прервало всякое сообщение между Лондоном и Глазго. Пару дней спустя были разбиты окна в самых модных лондонских клубах и разломаны теплицы с орхидеями в Кью, из-за чего погибло множество ценнейших цветов, не переносящих холода. Была разбита витрина с драгоценностями в лондонском Тауэре. Восемнадцатого февраля частично разрушен строящийся для мистера Ллойд-Джорджа загородный дом. Рано утром, еще до прихода рабочих, туда была подброшена бомба.
В результате подобной деятельности более тысячи женщин были отправлены в тюрьму, откуда они впоследствии вышли с подорванным здоровьем, но не сломленные духом. Будь женщины свободны, ни одна из тех пострадавших не нарушила бы закон. Но эти женщины сознательно пошли на такую жертву, искренне веря, что она послужит во благо человечества. Они верят, что ужасные несправедливости, царящие в нашем обществе, никогда не исчезнут, пока женщины не получат права голоса. Есть только один путь остановить наше движение, только один единственный способ покончить с ним. Но не с помощью высылки нас.
– Нет! – раздался чей-то крик.
– И не отправлять нас в тюрьмы!
– Нет! – подхватила вся толпа.
– А предоставив нам наши законные права!
– Да!
Тут Шарлотта вдруг осознала, что и она кричит вместе со всеми. Маленькая женщина на сцене словно излучала праведный гнев. С горящими глазами и сжатыми кулаками, она вздернула подбородок, и голос ее завибрировал от волнения.
– Огонь страданий, сжигающий наших сестер в узилище, сжигает и нас, – продолжала она. – Сейчас мы делим с ними муки, а потом разделим и победу. Отблеск этого огня озарит жизни тех, кто нищ и унижен, и наполнит их новой надеждой. Он разбудит тех, кто до сих пор был глух и нем, и одарит их красноречием, чтобы проповедовать наши идеи. Дух нашего движения сильнее любой тирании и любого насилия. Сейчас он сильнее самой смерти!
Днем Лидию настигло ужасное прозрение.
После ленча она пошла немного полежать в свою комнату. Она была не в состоянии думать ни о чем и ни о ком, кроме Феликса. Его магнетизм все еще действовал на нее; глупо было бы отрицать это. Но она уже не была той беспомощной юной девушкой. Она обладала силой характера. И потому твердо решила, что не потеряет самообладания и не позволит Феликсу разрушить то спокойное течение жизни, что она создала для себя.
Она перебрала в уме все те вопросы, которые так и не задала ему. Что он делал в Лондоне? На что жил? Откуда он узнал, где найти ее?
Выходит, он назвался Причарду фальшивым именем. Очевидно, он боялся, что она не примет его. Она поняла, почему в имени «Константин Дмитриевич Левин» прозвучало что-то знакомое: так звали одного из героев «Анны Карениной», романа, который она купила в книжной лавке в день, когда впервые встретилась с Феликсом. Это имя вызывало целый поток смутных воспоминаний, оно словно навеяло ей вкус чего-то, забытого в далеком детстве. Она припомнила, как они спорили об этой книге. Удивительно правдиво, заметила тогда Лидия, она ведь знала, что бывает, когда страсть захватывает все существо порядочной женщины из общества; Анна и была Лидией. "Но книга вовсе не об Анне, – сказал Феликс, – а о Левине и его поисках ответа на вопрос: «Как следует жить?». Ответ самого Толстого был – «В душе человек знает, что есть добро». Феликс же утверждал, что подобная отвлеченная мораль, абсолютно не принимающая во внимание ни историю, ни экономику, ни политику, и привела правящие слои России к вырождению и полной неспособности что-либо делать. В тот вечер они ели маринованные огурцы, и она впервые попробовала водки. На ней было платье бирюзового цвета, отчего ее серые глаза становились почти синими. Феликс тогда целовал ее ступни, а потом...
«Да, – подумала она, – с его стороны было верхом коварства напомнить мне обо всем этом».