Я, Потрошитель - Хантер Стивен 8 стр.

Твоя любящая дочь

Мерсиан

24 сентября 1888 года

Говоря языком моих многочисленных друзей из Уайтчепела, «я надорвал живот от хохота». А хохотать было над чем. Например, я не могу удержаться от хохота, когда вспоминаю о действиях этих бестолковых шутов, больше известных как полиция Большого Лондона, Скотланд-Ярд, «фараоны», «бобби»… Остановимся на «бобби». Какой идиотизм!

Забудем про идиотизм соперничества, давления на свидетелей, топтания на месте преступления до тех пор, пока оно, если там и были какие-либо следы, не превратится в голую пустыню. Забудем, в частности, и про то, как полиция, как это верно подметила «Стар», отмахнулась от своего собственного врача, правильно определившего, что Энни отправилась в свое последнее путешествие в половине пятого утра.

Нет, сейчас я хочу поговорить о слабоумном подполковнике сэре Чарльзе Уоррене, бывшем вояке, в настоящее время командующем лондонской полицией, – можно предположить, эту должность он получил от вдовствующей карги Вики в награду за то, что отправил огромное количество язычников на их языческие небеса, с тем чтобы никто больше не мешал нашим купцам обирать до ниточки тех, кто остался в живых. Обратите внимание на любопытную закономерность: чем больше почетных званий перед фамилией человека и чем больше наград перечислено после нее, тем бо́льшим идиотом он, скорее всего, окажется. То есть он демонстрирует все самое худшее, когда ситуация требует от него самого лучшего. Как нашей империи удается сокрушать всех этих чернозадых дикарей, остается загадкой, ответ на которую, подозреваю, определяется превосходством нашей инженерной мысли над несчастными жертвами, но никак не способностями наших военачальников. У нас есть пулеметы Гатлинга, а у туземцев их нет. На сэра Чарльза оказал такое мощное давление мой хищный разгул, что он полностью потерял способность трезво рассуждать. Тут требуется острый ум одного человека, обладающего мудростью, чтобы пробиться сквозь очевидную чушь и шумиху, поднятую прессой, и понять, как именно все произошло, а уж потом вычислить, кто за этим стоит. Увы – такой человек существует только в фантазиях писателя по фамилии Конан Дойл, однако нарисованный им портрет является идеалом, далеким от реальности. Я дрожал бы от страха, если б на меня охотился Шерлок Холмс, однако дорогой Шерлок существует только в сознании Конан Дойла, но никак не на брусчатке Уайтчепела! Ха, ха и еще раз ха!

Однако на этом идиотизм не закончился. Даже доктор Филлипс, чья экспертиза, пусть и оставленная без внимания, установила точное время события, подпал под его пагубное влияние. Установив, что у Энни пропали определенные органы, которые ей все равно больше не были нужны, он высказал предположение, что я – то есть теоретический «я» – продал их в медицинское училище. Да уж, еще одно ха! Интересно, и как такое можно осуществить, не выдав себя с головой? Гораздо более правдоподобной интерпретацией, пусть и такой же неправильной, было бы то, что «я» являюсь ученым, врачом или химиком, и данные органы нужны мне для каких-то исследований. Это предположение могло бы дать толчок к самой разной достойной деятельности: например, можно было бы обойти все медицинские учебные заведения и выяснить, нет ли в них «неуравновешенных» учащихся, чрезмерно увлеченных данными органами; можно было бы поинтересоваться у фармацевтических компаний, которые должны знать подобные вещи, какие лекарственные препараты применялись в прошлом и применяются в настоящее время для воздействия на эти части женского тела. Можно также было бы опуститься на другой уровень и, к примеру, изучить возможность использования этих двух «печений» в магических целях, для приготовления таких продуктов, как сексуальные возбудители, средства для прерывания беременности, любовные напитки и прочие сказочные снадобья. Все это не дало бы никаких результатов, но по крайней мере это были бы разумные предположения, сделанные на основе имеющихся под рукой данных.

Но тут единственным разумным человеком оказался этот Джеб из «Стар», который весьма помог мне, разыграв все завитушки и вензеля пропавших колец. «ОБРУЧАЛЬНЫЕ КОЛЬЦА ЭННИ!» Изверг даже забрал у бедной Энни кольца. Уже одного этого хватило, чтобы раздуть шумиху до небес. Но с моей стороны кольца были точным расчетом, а Джеб прекрасно использовал их в своих целях: его задача заключается в том, чтобы газета продавалась, и в этом он, несомненно, преуспел, и хотя у меня другие планы, воодушевление, с которым он ухватился за «сенсацию», стало первым шагом на моем пути к триумфу. Это радует.

Однако за всем этим весельем прослеживается некоторая меланхолия. Во-первых, бедняжка Энни тут как-то совсем затерялась. Получается, что я – ее убийца, душегуб, потрошитель – являюсь единственным живым существом на земле, кто оплакивает ее смерть, которая, впрочем, и так должна была произойти в самое ближайшее время вследствие больных легких, на что указывает заключение доктора Филлипса. Встав на позицию солипсизма[14], я мог бы заявить, что своим вмешательством избавил бедную дамочку от боли и мучений, взамен сократив ее жизнь не более чем на год. Но я не буду так делать. Смерть любого человека ложится пятном даже на меня. Это было моих рук делом, и я – тот самый, за кем все охотятся, чтобы схватить его и увидеть болтающимся на виселице, на толстой веревке. Я виновен, господа, – по крайней мере, по вашим законам.

Подобно Полли, главным изъяном Энни было пьянство, вероятно обусловленное несчастной судьбой двух из ее троих детей, один из которых умер в младенчестве, а второй родился калекой, и его пришлось отдать в приют. Как и в первом случае, не оказалось страховочной сети, чтобы перехватить падающую Энни, и она попала в самые убогие трущобы Уайтчепела, на «Милю порока», как его называют, где ей пришлось торговать своим телом, чтобы раздобыть глоток отвратительного джина, помогавшего ей заглушить боль. Больше о ней и сказать-то нечего: самым знаменательным событием в ее жизни стала встреча со мной; пожалуй, можно также упомянуть ее на удивление ровные и здоровые зубы, нечто настолько из ряда вон выходящее, что об этом даже упомянул в своем заключении доктор Филлипс. Если меня слушает кто-либо из царственных небожителей – в чем я, как атеист, сомневаюсь, но нужно соблюдать все формальности, – я здесь и сейчас приношу извинение за то, что так сильно напортачил с отправкой Энни в лучший мир. Действия моей левой руки, сдавившей ей горло, были совершенно непреднамеренными, но тем не менее это свидетельствует о некоем расширенном проявлении моей воли, с чем не поспоришь, поэтому я не стану отрицать свою ответственность. Нож, по крайней мере, забирает этих ангелов быстро и безболезненно, отправляет их на небеса к их богу, если они действительно попадают туда, или же просто в безболезненную вечность сна без сновидений. Удушение же – дело мерзкое, не говоря уж про то, что осуществить его сложно, а результат приходит медленно. Приношу свои извинения и клятвенно обещаю всем, кто предстанет предо мною, что впредь подобное кощунство я не повторю.

С другой стороны, второй мой план, не имеющий отношения к «ОБРУЧАЛЬНЫМ КОЛЬЦАМ ЭННИ», сработал выше всяческих похвал. Я имею в виду еврейский вопрос. Все это я предвидел, поскольку такое можно встретить где угодно. Куда бы ни пришли эти люди, они воспламеняют злобу, зависть, гнев, подозрительность и насилие. А ведь мистер Дизраэли[15] был еврей, разве не так? Знаменитое банкирское семейство Ротшильдов, финансировавшее возведение огромного количества замечательных зданий в Париже и других городах, также евреи. Евреев много среди великих философов, ученых, математиков, профессоров, врачей. Подозреваю, ненависть к этим людям обусловлена тем, что некоторые из них обладают способностью к числам и могут с невероятной быстротой рассчитывать преимущества одного процента над другим в долгосрочной перспективе по сравнению с краткосрочной, поэтому они предлагают сделку, которая человеку неискушенному кажется выгодной, но на поверку оказывается неблагоприятной.

Началась отвратительная кампания, подстрекаемая газетчиками во главе с печально известным мистером Гарри Дэмом из «Стар». На какое-то время этот писака стал буквально одержим каким-то таинственным явлением по имени Кожаный Фартук – мифическим чудовищем мясником-евреем, – и, как следствие, Уайтчепел превратился в крайне опасное место для обитающих в нем несчастных евреев. Однако этот аспект, похоже, нисколько не волновал ни Дэма, ни «Стар»! В любом случае Кожаный Фартук был вскоре задержан, однако выяснилось, что он не имеет никакого отношения к случившемуся, как и другие евреи и прочие сомнительные личности, попавшиеся в грубые сети, расставленные Уорреном. Но даже несмотря на то, что все эти обвинения оказались голословными, никто не хотел ничего слушать, и атмосфера накалялась. Я не удивлюсь, если вскоре начнутся линчевания, за которыми последуют погромы, сжигание целых кварталов, смерть невинных. Это будет возврат в Средние века.

Вот лучшая ширма для моего следующего остроумного шага. Мой рассудок ясен как никогда, и если я все рассчитаю правильно, грамотно проведу разведку, если я буду действовать смело и решительно, меня ждет триумф. Этот гениальный ход даст дополнительное преимущество: мои руки достаточно запачканы кровью, и я с радостью встречу старину Дьявола, когда тот поведет меня в десятый круг ада, но мне можно не добавлять, что за тысячу еврейских младенцев я буду очищен от этого греха. Черт возьми, неужели я случайно совершил что-то благопристойное? Проклятие!

Я вскрыл конверт – первым делом я обратил внимание на плотную кремовую бумагу, которая свидетельствовала о хорошем вкусе, и мысленно отметил, что где-то уже видел обильный запас таких конвертов, – извлек послание, развернул его, смутно узнал почерк, присмотрелся внимательнее и узнал его: Чарли!

То есть Чарльз Гаррисон Хиллиард, редактор «Современного обозрения», живого и временами непристойного журнала, посвященного искусству, с которым я довольно регулярно сотрудничал на протяжении нескольких лет, пока не попал в орбиту «Стар»[16], тем самым связав себя с Крупной Скучной Прессой и расставшись с Небольшой Независимой Прессой. Чарли был из семьи, владеющей большим магазином в каком-то отдаленном провинциальном городке, но он, ничего не унаследовав от своих родителей, был вполне доволен тем, что тратил их заработанные тяжким трудом деньги на выходящее раз в три месяца издание, посвященное возвышенной красоте, которое славилось своим непочтительным отношением к знаменитостям, незрелостью, выдаваемой за остроумие, радикальными политическими взглядами, стремлением шокировать читателя и редкими действительно качественными эссе от автора, чье имя еще не было настолько известным, чтобы его печатали в «Атенеуме». Таким автором был я. Сообщество «Атенеума», сплошь состоящее из выпускников Оксфорда, несмотря на либеральные настроения задирающих нос, когда речь заходит о неотесанных ирландских гениях в коричневых костюмах с внешностью свинопаса, до сих пор еще не обратило на меня внимания и, вероятно, никогда не обратит. «Вот и отлично, – неоднократно в мыслях презрительно фыркал я, – я прекрасно проживу и без «Атенеума», расплачиваясь за то, что они не замечают меня, тем, что не замечал их, чего они не замечали».

Итак, Чарли, на несколько лет исчезнувший из моей жизни, вернулся.

Давненько я о тебе не слышал. В свое время мы здорово веселились, но теперь ты бесследно исчез даже из ужасной «Стар» О’Коннора. Ты был лучшим критиком в Лондоне; сие означало, что тебя следовало наказывать за регулярное безрассудное унижение крупной рыбы. Надеюсь, ты пишешь роман, или пьесу, или еще что-нибудь в таком духе. Жду не дождусь, когда узнаю об этом.

В любом случае, пожалуйста, обязательно приди на вечеринку, которую я устраиваю завтра в восемь вечера. Там будет полно интересных ребят, все они ненавидят «Атенеум», но и эти снобы их пока что не замечают. Болтливая компания, ты в нее прекрасно впишешься. Будут и девочки, художницы и поэтессы, возможно, сомнительные в некоторых аспектах, если ты находишь приятной такую игру. Если у тебя появится такое желание, можешь не пить ничего крепче чая, но пунш будет изрядно приправлен ромом, а шипучка из бутылки свалит с ног матроса!

Письмо пришло как раз вовремя. Я доработался до полного физического истощения, занимаясь убийствами, к удовлетворению О’Коннора, однако даже он видел, что я работаю на износ. Он приказал мне взять несколько дней отдыха; по большей части я все это время проспал, чтобы не видеться с матерью. И вот теперь, когда я немного ожил, пришло приглашение от Чарли, показавшееся мне наилучшим лекарством от мертвых шлюх в темных переулках.

Я прекрасно провел время. Я не доминировал, но и не затерялся в толпе, и по количеству остроумных высказываний и метких ответов не уступал остальным. Это было шумное сборище, все много пили и много курили и мнили себя «вне закона» (но только в самом безопасном смысле); спиртное раскрепостило их, позволив строить из себя тех, кем они мечтали быть. Что касается меня, то я делал вид, будто я мастистый писатель – или хотя бы просто писатель, а не тот презренный подвид, известный как «журналист» или «критик». Я надел коричневый шерстяной костюм, поскольку у меня не было выбора, с белой хлопчатобумажной сорочкой, что сделало меня похожим на нечто среднее между салонным поэтом и боевиком Ирландской республиканской армии, к чему я и стремился. Возможно, кто-то посчитал меня опасным, что было мне по душе, не подозревая, что в оттопыренном кармане лежит не «Уэбли», а еще один носовой платок, и я упивался таинственностью, окутывающей меня, ощущением того, что мне известно больше, чем я знаю на самом деле. Как ветеран наблюдений за жизнью и смертью, я считал себя выше всех окружающих, ибо их богемность, безразличие и презрение к условностям были по большей частью напускными. Я же видел своими собственными глазами выпотрошенных девочек и знал на практике, а не только в теории, какой короткой, омерзительной и жестокой может быть жизнь.

Не могу сказать точно, когда я обратил на него внимание. Нельзя было не обратить. Нет, я не собираюсь признаваться в тайных гомосексуальных наклонностях, как те, которые несколько лет спустя отправили беднягу Уайльда[17] в Редингскую тюрьму, и у меня не было назойливого желания прикоснуться к плоти существа того же пола. Однако на меня притягательно действуют остроумие, динамизм, знание жизни, хороший вкус и, как я тешил себя, определенная осведомленность, говорящая о том, что человек повидал и вкусил многое.

– Вы музыкальный критик, да? – спросил у меня этот мужчина, когда людские потоки и случайности поглощения спиртного свели нас вместе.

Он был высокого роста, и его твидовый костюм, отметил я, был высочайшего качества. Костюм-тройка по самой последней моде, скроенный просто превосходно, с красным галстуком вместо привычной черной «бабочки», и в целом впечатление человека, который обращает пристальное внимание на свою одежду до того, как ее надевает.

– Был какое-то время назад, – ответил я.

– Хочется надеяться, вы поспособствовали тому, чтобы в Лондоне закрылись все концертные залы, – продолжал мужчина. – Сплошное невежество! Ну когда у кого-нибудь хватит духу изменить хоть что-либо в классическом каноне? В основном это Вагнер, исполненный отвратительно, поскольку у нас, слащавых британцев, не хватает холода души, чтобы исполнять Вагнера так, как это следует делать, чтобы его музыка звучала дико и страшно. Мы же исполняем его приблизительно так, как Дайен Бусико[18] исполняет Дюма на литаврах и тромбонах. Абсолютно ничего для человека, обладающего мозгами или хотя бы зачатками мышления. Концепция музыки как социального инструмента нам совершенно чужда.