— Постойте! — крикнула Анна.
Пошатнувшись, сделала несколько неверных шагов в его сторону и тронула его расшибленный лоб ладонью.
Нет, она не ошиблась, когда оперлась о его руку. Так и есть!
— Вы же весь горите! — воскликнула она.
— Разве?... — удивился Мишель. Хотя действительно чувствовал себя дурно. — Но это ничего, это пустяки, не извольте беспокоиться.
И попятился было дальше, но Анна поймала его за рукав и потянула за собой.
— Вы никуда не пойдете. У вас жар! Я вас не отпущу! — решительно заявила она. — Сейчас же, немедленно укладывайтесь в постель!
Мишель пытался протестовать, но Анна, вцепившись в него, влекла его к кровати, с которой только что встала. Мишель подчинился, хотя мог бы, вернее, должен был уйти — он, конечно, чувствовал себя нехорошо, но все же не настолько, чтобы забираться в чужую, да еще девичью, постель. Он легко бы мог преодолеть напор слабой после болезни барышни, мог высвободиться из ее рук и добраться до своего дома... Но что-то сдерживало его и заставляло подчиняться. Скорее всего, он просто не хотел уходить, хоть и боялся сам себе в этом признаться.
Он присел на самый краешек кровати, всем своим видом показывая, что ни за что не останется.
— Снимите хотя бы ботинки! — распорядилась Анна, порываясь встать на колени и стащить с него обувь.
Боясь допустить этого, он быстро наклонился и сбросил ботинки.
— Вот, возьмите. — Анна протянула ему градусник.
Мишель, повинуясь ее приказу, расстегнул сорочку и сунул стеклянную колбочку под мышку.
Анна, все более приходя в себя, сновала по комнате, собирая разбросанную одежду и постельное белье, расставляя все по местам. Мишель украдкой наблюдал за ней, и на душе его отчего-то было тепло. Скорее всего, из-за жара.
— Дайте градусник, — потребовала Анна.
Взглянула и ахнула. Ртутный столбик замер против цифры сорок.
— Немедленно ложитесь! Вы останетесь здесь, пока не выздоровеете. И, пожалуйста, не спорьте со мной. И не вздумайте вообразить, что мне интересно тут возиться с вами. Просто... Просто я хочу вернуть вам долг. Не станете же вы от меня отбиваться!
Отбиваться Мишелю не хотелось. И не хотелось никуда уходить. Больше всего на свете он желал остаться здесь, в этой квартире. Остаться с Анной.
Он подчинился, предполагая все же чуть позже уйти.
Но уйти уже не смог. К вечеру ртуть в градуснике поднялась еще на целый градус, и он впал в забытье. Все повторилось, но с точностью до наоборот — теперь не Анна, теперь он метался в бреду, не помня себя, не понимая, где находится. А Анна, которая и сама еще нетвердо стояла на ногах, терпеливо ухаживала за ним, промакивала выступивший на его лице пот, поила микстурой, укладывала на лоб холодные компрессы и подавала судно...
Ловила себя на том, что все это ей не в тягость. Но тут же, злясь сама на себя, гнала прочь вредные мысли, твердя, что это не более чем жест доброй воли, что она помогает ему лишь потому, что он помог ей и было бы нечестно бросить его теперь.
Она обманывала себя.
Но это получалось у нее плохо...
Когда все дела бывали переделаны, когда больной переставал метаться, она придвигала к изголовью кровати стул, садилась на него и сидела час или ночь напролет, как это делала когда-то в полевом лазарете. Сидела прямо, не касаясь спинки, как ее учили в пансионе благородных девиц, вслушиваясь в прерывистое дыхание больного, вглядываясь в иссушенное болезнью лицо.
И думала об одном — только бы он не умер...
Потому что лучше многих знала, как это происходит. Видела в лазарете, как уходят тяжелораненые, как отлетает от человека душа и его бренное тело, мертвея и отрешаясь от всего земного, вытягивается в последнем вздохе, расслабляется всеми членами, как обостряются, обтягиваясь пергаментной кожей, черты лица и тухнет взор... Она видела это столько раз, что очерствела и стала воспринимать чужую смерть почти уже спокойно. Как данность.
Но не теперь! Нет, не теперь!... Теперь она не желала, чтобы он умер! Она не отходила от больного, а уходя в аптеку или лавку, сломя голову бежала обратно, более всего боясь, вернувшись, вдруг не услышать его дыхания...
И вновь и вновь думала — только бы он не умер!...
Господи всемилостивый, сделай так, чтобы он не умер!...
Пусть хоть кто, кто угодно, но только не он!...
Глава 6
— Молчать!
— Стоять!
— Смирно!
А он так и стоял. И молчал. Смирнехонько!
— Тебе что было приказано?...
Известно что — сидеть тихо, не высовываясь, до особого распоряжения.
— А ты?!
А он — не сидел. Он развел форменную самодеятельность — стал направо и налево амуры крутить и у своих возлюбленных драгоценности похищать. А потом со свиным рылом на Гохран полез...
— Чего молчишь?! Твою мать!...
Вообще-то, если следовать правилам этикета, данный оборот следовало предварять обращением «ее сиятельство». Потому что, коли ты кроешь по матери сына матери, который носит приставку «фон», то следует помнить, что мать его относится к сиятельствам, отчего, намекая на интимные с ней отношения, следует предварять ее имя перечислением всех надлежащих регалий.
То есть твою, ее сиятельство, баронессу фон... я имел в хвост, в гриву и куда только заблагорассудится, всеми извращенными способами, с утра до посинения. И никак иначе!
Впрочем, откуда им, нынешним его неотесанным командирам, знать подобные тонкости.
— Чего молчишь, словно дерьма в рот набрал?...
— Исполняю приказ, — напомнил Мишель Герхард фон Штольц.
— Какой такой приказ?
— Вышестоящего начальства. Вы приказали молчать, стоять, смирно!
— Что?! Издеваться, да? А ну!., смирна-а!
То есть выходит, еще смирнее. Смирнехонько.
Можно даже сказать: смиренно.
Как вам будет угодно!
И Герхард фон Штольц, вытянувшись в струнку и потупив взор, позволил упражняться над собой, как только будет душе угодно. Изболевшейся душе его непосредственного начальника и отца-командира. Который с добавлением самых изысканных приставок помянул бога, черта, святых мучеников, двенадцать апостолов и всех бывших членов политбюро вкупе с кандидатами поименно, в алфавитном порядке, с кратким изложением их биографий.
Не иначе как он раньше лямку в Морфлоте тянул, где забористые речи всегда были в чести.
— И если ты... хотя бы один шаг из дома!... И если ты... не добудешь улик!...
Что есть суть разные пожелания. Вернее, диаметральные.
Хитрит начальство: одной рукой шкуру дубит, другой — вольную подписывает. Мол, никакого приказа тебе не даю, но крутись как хочешь, а злыдня-врага добудь хоть из-под земли! Добудь и яви пред их светлы очи!
Ну что на все это можно сказать?...
Только:
— Есть!
Вот ведь как все сошлось: куда ни ткнешься — везде по рылу! Как в страшной сказке: направо пойдешь — головы не сносишь, налево кинешься — погоны потеряешь, прямиком потопаешь — так наваляют, что мало не покажется, никуда не пойдешь — один хрен, все к тебе в гости заявятся и голову снимут, и погоны тоже, и наваляют по первое число!
Куды ж крестьянину податься?...
С одной стороны — негодующая банковская крыша, с другой — жаждущие отмщения кунаки обиженной невесты, с третьей — осерчавшие отцы-командиры...
Некуда податься!
Глава 7
Мишель выздоровел лишь через две недели. Он был худ, бледен, еле держался на ногах, но главное, что остался жив.
Когда кризис миновал и он пришел в себя, обрадованная Анна, всплеснув руками, побежала на кухню, где стала отчаянно греметь кастрюлями и откуда скоро потянуло дымом.
Мишель не сразу, не вдруг, но понял, что лежит помытый и выбритый, в свежем нательном белье, в чистой постели и что, выходит, все это время Анна ухаживала за ним, меняя рубахи и кальсоны. Он представил, как она ворочала его, здорового, тяжеленного мужика, и как — о ужас! — выносила из-под него!... И ему стало нестерпимо стыдно — хоть сквозь землю провались. Вернее, сквозь кровать и пол!...
Когда Анна зашла в комнату, в руках у нее была тарелка горячего куриного бульона.
— Ешьте, — приказала она. — Вам надо все это обязательно съесть!
И, присев на краешек кровати и зачерпнув бульон, поднесла ко рту Мишеля полную ложку.
— Не надо, я сам, — хотел было сказать Мишель и даже попытался привстать, но Анна не позволила ему это сделать.
— Нет-нет, вам нельзя подниматься! Лежите. И ешьте! Вы должны меня слушаться. Ну же, я прошу вас, — скорчила она умоляющую рожицу.
Мишель обреченно вздохнул и раскрыл рот.
Ему было стыдно, но, черт побери, — и приятно тоже! Он вспомнил детство, как он лежал в своей кроватке и его мать или няня вот так же кормили его с ложечки.
— Ай какой вы молодец! — похвалила его Анна с совершенно теми, из далекого детства, интонациями. Но тут же, спохватившись, строго сказала: — Только не вздумайте что-нибудь вообразить! Я точно так же выкармливала раненых. Вам надо много есть, чтобы быстрее поправиться. И не спорьте со мной!
— Не буду, — улыбнулся Мишель.
И, лишь с аппетитом скушав бульон и целую куриную ножку, вдруг подумал, откуда она могла взять эту курицу? В Москве теперь трудно было купить хоть что-то — лавки стояли заколоченные или разоренные, а деревенские жители, торгующие с возов на базарах, отказывались брать прежние деньги, ровно так же не доверяя новым.
— Откуда у вас такое богатство? — подозрительно спросил Мишель, кивая на пустую тарелку. — Вы сами-то хоть ели?
— Это неважно! — отмахнулась от него Анна. — Я терпеть не могу курятину.
Ах, какой же он мерзавец — толстокожий мерзавец!... Она наверняка продала что-то из вещей, вернее, сменяла на эту самую курицу, а он...
— Вы знаете, у меня там, в пальто, в портмоне, есть деньги, — вспомнил он. — Если вы их принесете...
— Как вы можете! — искренне возмутилась Анна. — И потом, деньги теперь никому не нужны. Даже новые, советские. Но коли вы так щепетильны, я предоставлю вам возможность отработать эту куру! Вот, к примеру, вы наколете мне дров.
Очень скоро Мишель встал на ноги, но не ушел. Как-то так само собой получилось, что он остался. Выжить в заметенной, замерзающей Москве вдвоем было легче, чем одному. Утром Мишель, вооружившись топором, спускался вниз, во двор, где жители разламывали очередной забор. Вначале украдкой, оглядываясь, а потом уже не таясь, он сбивал с жердин доски, ломал их посредине и, сложив на руки, нес в квартиру.
Они все еще спали в разных комнатах, не входя друг к другу до тех пор, пока не приводили себя в порядок, и обращались на «вы». Но, кажется, они уже не могли друг без друга, и дело было не в экономии дров, не в том, что одну квартиру топить было проще, чем две, а совсем в другом.
Мишель приносил дрова, Анна разводила в печке огонь, и они садились завтракать. Там же, на кухне, где было теплее, чем в комнатах.
В заиндивевшие стекла билась метель, в углах под дверью черного хода проступал пробившийся с улицы иней, а они, закутавшись в пальто и шали, сидели и чинно пили из дорогих фарфоровых чашек пустой морковный чай и грызли примороженные сухари, ведя неспешные беседы.
— Вчера, говорят, объявили, что всех свободных от службы горожан будут выгонять на чистку улиц, а тех, что откажутся, арестуют, — испуганно сообщала Анна. — И еще говорят, что все большевики — германские шпионы.
— Да ну?! — притворно пугался Мишель. И тут же, смеясь, сообщал: — А вы знаете, ведь я с их главарями в одной тюрьме сидел. В Крестах! Честное слово!... В гости к ним в камеры ходил, в шахматы играл, в диспутах участвовал! Тогда они показались мне вполне симпатичными людьми. И даже, знаете ли, помогли мне разрешить мое дело, написав письмо Керенскому!
Анна не верила, думая, что Мишель разыгрывает ее, и озорно смеялась.
— Ну что вы, ей-богу, я же серьезно! — обижался Мишель. — Вот вы давеча декрет показывали, а там подпись Троцкого, так мы с ним тогда очень близко приятельствовали! Ну честное благородное слово!
Но Анна все равно не верила, смеясь пуще прежнего.
Но после серьезнела.
— Сегодня на двери парадного вывесили декрет, предписывающий всем армейским и флотским офицерам пройти регистрацию, — сообщала она. — Вы ведь, кажется, имеете офицерский чин?
— Да, но не армейский. Я служил в полиции, — отвечал Мишель.
— И тем не менее, мне думается, вы должны пойти и встать на учет. Может быть, вам даже положат паек. Вы сходите?
— Непременно, — кивал Мишель, совершенно никуда не собираясь идти, потому что не ждал от новой власти ничего доброго.
— Вот что... я пойду с вами! — вдруг решала Анна. — Может быть, там понадобится мое ручательство. Да-да, непременно пойду!...
— Но ведь вы меня совсем не знаете, — мягко возражал Мишель.
— Ну и что? — недовольно морщила носик Анна. — Я же не в товарищи министры вас рекомендую.
И Мишель понимал, что никуда не денется, что пойдет регистрироваться, потому что не сможет отказать Анне. Ни в чем...
— Ну что вы так долго копаетесь?... — торопила его Анна. — Нам до Лефортова не меньше часа добираться.
Офицерам предписывалось явиться в Лефортовские казармы, до которых нужно было идти через пол-Москвы. Извозчиков в Москве почти не осталось — большинство лошадей было реквизировано на нужды новой рабоче-крестьянской власти или съедено, а те, что остались, с трудом волочили ноги, отчего возчики заламывали совершенно неимоверные цены, ссылаясь на дороговизну овса и риск быть остановленными патрулем.
— Ну вы все, наконец?
Мишель вышел из квартиры, предложив даме руку. Что не было жестом вежливости.
То и дело оскальзываясь на обледенелых ступенях черного хода, поддерживая друг друга, они спустились вниз и вышли во двор, ежась от свежего морозного воздуха.
Был разгар дня, но на улицах было совершенно пустынно. Собственно, и улицы-то не было — одни наметенные под самые окна сугробы, меж которых вилась, протоптанная редкими прохожими узкая стежка. Давным-давно никто уже в Москве не убирал.
Они шли, плотно прижавшись друг другу, и снег скрипел у них под ногами. Многие разоренные квартиры зияли черными провалами выбитых окон, подле разграбленных и сожженных лавок валялись разбитые в щепу двери и какие-то ящики, кое-где встречались торчащие из сугробов ноги околевших и обглоданных бездомными собаками лошадей, но они ничего этого не замечали — они словно по пригородному парку, словно по аллеям, меж сосен гуляли.
Им было довольно друг друга.
На Каланчевке было оживленней — по укатанным, пересекающим площадь дорожкам проносились открытые грузовики с перемотанными цепями колесами, в которых на скамейках, прижатые друг к дружке, поставив стоймя меж колен винтовки, сидели солдаты. Тут и там, но более всего подле вокзалов, были разложены большие костры, рядом с которыми грудами навалены дрова — все больше выломанные из заборов доски, сорванные с петель двери и спиленные деревья. У костров, придвинувшись вплотную к огню, грея над ним озябшие руки и переминаясь с ноги на ногу, плотными группками стояли солдаты и матросы, рядом — составленные в козлы винтовки, а то и полуутонувшие в сугробах «максимы» с заиндевевшими рифлеными кожухами и щитками.
Многие солдаты подозрительно косились на странную, идущую под ручку пару, но к ним не подходили.
Слава богу, что Мишель был в штатском, потому что в одном месте они видели, как матросы волокли куда-то штабс-капитана при погонах, у которого было разбито в кровь лицо и совершенно бессильно, плетью, висела правая рука.
Там же, на Каланчевке, они заметили небольшую группу понуро стоящих офицеров, которых охранял немногочисленный конвой с примкнутыми к винтовкам штыками. Замерзшие офицеры стояли молча, пряча руки в карманах шинелей, а лица — в поднятых воротниках. Но вот кто-то отдал команду, и офицеры привычно, через левое плечо разом развернувшись, побрели к Николаевскому вокзалу, безучастно и обреченно поглядывая по сторонам, словно на заклание шли.
— Какой кошмар! — вздохнула Анна. — Они что-то сделали?