– Помните, Анна Афанасьевна, мы с вами в лесу были, в экспедиции? Так там масса странного происходит.
Прежде я списывал это на пьяные байки и бабские суеверия, но теперь вижу, что подобные рассказы имеют совершенно реальную основу инопланетного происхождения. Взять хоть чертово кладбище. Я проявил снимки, которые сделал по дороге. И что же? Всюду над вашей головой – амебообразные сгустки. Что это, как не шпионы, сопровождающие нас на пути к разгадке тайны? Известно же, что некоторые инопланетные сущности невозможно увидеть невооруженным глазом. Зато они становятся видимыми на фотоснимках! А сколько загадочных, казалось бы, случаев происходило в этом месте! Сколько рассказывают о нем! Не зря же оно имеет славу нехорошего, гнилого! Вот падеж скота, например. Что это? Эпидемия? Нет! Это – следствие экспериментов. Заражение неизвестной смертельной болезнью, вот что это такое! В этом месте происходят и другие странные явления. Мне рассказывали, что охотники не хотят там ставить капканы, потому что недели через три проволока в них истончается, будто тает. И животные с легкостью ее разрывают. А один охотник, говорят, гнал по лесу лося и вышел на эту поляну. И что же? Лось вскочил на холмик над родником, вдруг загорелся и провалился. Жар был такой, что охотнику бороду опалило!.. Вы знаете, что на этот родник ходят за водой наши деревенские бабки, когда на кого-то надо наговорить? Считается, если сварить на такой воде щи и подать мужу, например, так муж помрет через неделю. Но бабки на родник ходить не любят – самой можно помереть. Знаете, почему еще туда не любят ходить? Бабки говорят, бывало, люди натыкались на Ягу на поляне.
«О господи! – подумала Дуся, совершенно оглушенная натиском идейного Веселовского. – И занятный же городок это Заложное! И тебе КГБ там экспериментирует, и инопланетяне… Хуже Нью-Йорка».
Нью-Йорк, по глубокому убеждению Слободской, был в этом отношении самым удивительным городом на планете Земля, потому что, если верить мифологии кинематографа, там мирно сосуществовали человек-паук, люди Х, ниндзя-черепашки и море другой живности, включая Бэтмена и Супермена. Оставалось удивляться, как там находится место для рядовых граждан. А теперь вот выясняется, что и родная провинция не лыком шита. Наш ответ Чемберлену.
* * *Проработав полдня, Соня Богданова поняла, что смертельно устала и больше всего на свете хочет сейчас даже не поехать домой, а немедленно там оказаться. Как было бы чудесно: хлопнул в ладоши – и никакого тебе метро, никакой слякоти под ногами. Раз – и дома. При этом сразу же в постели, под теплым одеялом, в шерстяных носках. И чтобы кружка крепкого чая под рукой, и впереди – два выходных.
Ничего менее реального она, осторожная в желаниях и недалекая в мечтах, не хотела, пожалуй, никогда. Ну разве в глубоком детстве. Перед тем как оказаться дома, ей предстояло отработать еще пятнадцать часов, не поспать ночь, обойти сорок восемь человек в двенадцати палатах. После этого – час на метро, двадцать пять минут в маршрутке, а затем – награда герою: пустая квартира, ветер по полу, чувство, что ты одна на свете и жизнь утекает между пальцев, а вместо крови по жилам бежит ледяная вода. Славно, что и говорить.
Когда на часах в коридоре появились большие зеленые цифры 9.00, Соня поверить в это не могла. К шести утра она совершенно четко поняла: эта ночь не кончится никогда. Возможно, она уже умерла и попала в свой персональный ад, где вся вечность – это одно нескончаемое ночное дежурство среди стонущих больных, а на часах навсегда пять утра, худшее на свете время, когда на тебя наваливаются все печали мира.
Но, как выяснилось, паниковала Богданова напрасно. Девять утра наступило в положенный срок, и она поверила, что в обозримом будущем окажется дома, в койке. Соня совсем уже было взбодрилась, но тут заглянула в ежедневник и взвыла. Она и забыла совсем, что к половине одиннадцатого надо ехать на дом к пациенту делать уколы и ставить капельницу.
«Черт бы меня взял! – подумала Соня. – Нет, ну черт бы меня взял!»
Она никогда не отказывалась подработать. Ни разу с шестнадцати лет. Денег вечно не хватало, и отказываться было никак нельзя. Пару дней назад позвонил Валерка Драгунский, тот самый Валерка, который сосватал ей Вольского. Драгунский спросил, не нужен ли приработок. Соня привычно отсалютовала, записала адрес, и теперь вот очень некстати выяснилось, что пора по этому адресу ехать.
Дипломированная медсестра Богданова тяжело вздохнула и потащилась к метро. Там, конечно же, было битком. Кое-как втиснувшись в вагон, Соня повисла на поручне. В спину ей тут же впился угол портфеля, который прижимал к груди сальный мужик в кожанке и при галстуке. Мужик навис над плечом, жарко задышал луком. Соню замутило, но подвинуться было некуда, и она, стараясь дышать ртом, попыталась сосредоточиться на том, сколько получит за двухнедельный курс уколов на дому и на что заработанные деньги потратит. Мысленно Соня уже выбирала в магазине бытовой электроники новый пылесос, когда объявили, что двери закрываются и следующая станция – «Охотный ряд». Она спохватилась, что надо же было выходить, пнула лукового мужика, выскочила в последний момент. Двери мстительно прихлопнули подол пальто, и Соня еле выдернула его. Остановилась на перроне, пытаясь сообразить, в какую сторону лучше выйти, и тут у нее поплыло перед глазами: на скамейке в углу платформы сидел товарищ из заложновской больницы. Тот самый, который так напугал ее в первую ночь дежурства. С толстым, шитым синими нитками швом от горла до паха. Он был завернут в одеяло, смотрел на Соню своими бельмами и скалился. Озноб прошел по спине, сердце тоскливо сжалось.
Соне отчего-то не показалось странным, что заложновский зашитый товарищ гуляет по метро, завернувшись в больничное одеяло. Но, как и тогда, в палате, она подумала, что с самим этим пациентом что-то не то. Что-то очень не то. Богданова покосилась в сторону зашитого товарища, но группа американских туристов преклонного возраста, которые, весело гомоня, разглядывали красоты столичного метрополитена, загородила его. Когда же пенсионеры прошествовали к выходу, скамейка, где минуту назад сидел странный человек в одеяле, была пуста. Странный человек в одеяле, со швом от горла до паха… С грубым швом, шитым через край… Вот в чем дело-то!
Она поняла, наконец, что было не так с этим зашитым мужиком. Шов был не такой. Не такой, какой накладывают после операции. Таким швом вообще не шьют живого человека. Таким швом шьет своих неживых пациентов паталагоанатом, закончив вскрытие.
Огромный свежеотстроенный дом, где проживал сегодняшний Сонин пациент, был отделен от остального мира кованым заборчиком. Вокруг слякоти по колено, плевки из-под автомобильных колес, скука и сырость. А за забором – сухой асфальт, елочки в кадках.
На входе сидел консьерж, похожий на генерала, посреди вестибюля бил фонтанчик, лифт открывал сверкающие двери с деликатным звоном. Соня вышла на последнем этаже. Перед ней был небольшой холл, напоминающий скорее загородную гостиную из какого-нибудь буржуйского кино. Ковры, кресла, пальмы, ваза с хризантемами на кривоногом столике… И всего одна дверь без номера. Соня остановилась посреди всего этого великолепия, не зная куда пойти. Тут дверь распахнулась, и в проеме появилась величественная пожилая дама, точь-в-точь британская королева-мать.
– Вы медсестра? – спросила королева-мать у Сони.
Соня кивнула и переступила с ноги на ногу. Она неожиданно вспомнила, что шлепала от метро по грязи, и все ботинки теперь в отвратительных соляных разводах.
– Проходите, – разрешила дама.
Соня прошла. Неловко выпутываясь из пальто, она краснела и чертыхалась про себя. Ботинки, еще вчера казавшиеся новыми и модными, сейчас, на блестящем паркете, выглядели убого. И пальто, оказывается, вытянуто на локтях. Да и самой Богдановой, если честно, здесь совсем не место. По такой квартире должна порхать мотыльком длинноногая блондинка в шелковом пеньюаре…
«Да пошло оно все! – подумала Богданова. – Плевать я хотела. Я пришла по делу, и пусть мне спасибо скажут».
– Где пациент? – спросила она.
– Проходите, – велела королева-мать. – Он сейчас освободится. Может быть, вы пока выпьете чаю? Или кофе?
Выпить горячего чаю, а потом – крепкого кофе было бы здорово. Может, Соня хоть чуть-чуть согрелась бы, может, почувствовала бы себя не такой мертвой, обескровленной. Но то ли гонор взыграл, то ли глупость, а от чая, равно как и от кофе, медсестра Богданова отказалась. Спросила только, где можно вымыть руки. Королева-мать проводила ее в огромную, как бальный зал, ванную, кусок которой был отгорожен темным стеклом, и за этим стеклом виднелись деревянные скамейки, печка с камнями и ковшики.
Сауна, догадалась Соня.
Вымыла руки, посмотрела на себя в зеркало (напрасно посмотрела, лучше бы не видеть эти синяки под глазами), не утерпела и, пооткрывав флаконы с притертыми пробками, понюхала разноцветные соли. От рук приятно пахло каким-то очень дорогим и очень мужским мылом. Когда Соня вышла из ванной, королева-мать уже поджидала ее у двери.
– Пойдемте, – сказала она.
Медсестра Богданова прошла куда велено и задохнулась, будто ее крепко ударили в солнечное сплетение. На диване, со всех сторон обложенный бумагами и телефонами, сидел Вольский – бледный, надменный, с забинтованной рукой.
Это было слишком. Соня была не готова. Ее заколотило, запекло щеки, и комната поплыла перед глазами.
– Здравствуйте, – пролепетала она.
Вольский кивнул, не глядя, лег на диван, закатал рукав. Что она должна делать дальше? Ах да, капельница…
Соню так трясло, что она боялась не попасть в вену. Ничего, попала. Повезло. Лекарство медленно закапало из флакона. Китайская пытка водой. По одной капле каждые несколько секунд. Два часа. Два часа она будет сидеть здесь, рядом с ним. Пока капли не закончатся.
Как она будет целых два часа скрывать плещущую через край радость, на которую не имеет никакого права? Что делать? Под стол залезть? Сказать, что у нее расстройство желудка, и запереться в туалете?
Все, что она хочет сейчас, – это смотреть на него. Нет, черт, зачем врать. Прижаться, зарыться в шею, держать так все два часа. Нет, три. Сколько угодно. Все, что она сейчас хочет, написано у нее на лбу. В этом Софья Богданова была уверена на сто процентов. Она отвернулась и принялась твердить заклинание: «Богданова, будь гордой, не будь дурой, Богданова, будь гордой, не будь дурой».
Наверное, она заснула. Да заснула, конечно. Во сне светило солнце, Соня шла по цветущему лугу, и Вольский спешил ей навстречу. Подошел вплотную, заглянул в лицо, сказал строго:
– Нельзя быть такой дурой. Прекрати думать обо мне!
Соня открыла глаза.
В комнате было темно, и Богданова не сразу поняла, где находится. Она лежала, ей было тепло. Соня повернула голову и осмотрелась. Комната огромная, незнакомая. Она сидит в кресле, накрытая пледом, под ноги подвинута банкетка… Дверь приоткрыта, из соседней комнаты льется золотой свет. Черт, это ведь она у Вольского. У Вольского дома. Она здесь заснула!
Надо было срочно убираться. Прямо сейчас. Соня шевельнулась в кресле, банкетка загрохотала по паркету, и тут же в дверях появился Вольский – темный силуэт на золотом фоне. Потом дверь закрылась.
Снова было темно. Снова было не стыдно. Снова возникла между ними та же странная близость, что и в заложновской больнице.
– Проснулась? – спросил Вольский совсем близко.
Они опять были на ты. Это неправильно, нельзя, глупо.
Соня попыталась встать, но затекшие ноги не слушались. Сбежать не вышло. Она уперлась головой в подлокотник кресла. Вольский опустился рядом на ковер:
– Что с тобой?
– Ноги затекли, – сказала она. Было стыдно, жалко себя, дуру, и грустно, что все не слава Богу…
– Давай! – приказал он.
Ухватил Соню подмышки, подтянул повыше, уселся на корточки и дернул на себя затекшую ногу – сердито дернул, грубо.
Ну почему она ни хрена не понимает, а? Почему надо объяснять, как она ему нужна, как он хочет просыпаться с ней рядом – и завтра, и через год, и через десять лет? Он боялся это объяснять. Боялся, что надает она ему по мордасам, повернется и уйдет, или, того хуже, посмотрит удивленно, пожмет плечами и зарядит песню про то, что он – всего лишь ее работа. Что тогда делать? Господи, вот же попал!
Вольский с остервенением принялся растирать ее крепкие гладкие икры. По ногам бежали иголки. Было так больно, что Соня до крови закусила губу. Он все тер, но уже не так жестоко, уже и не тер даже, а гладил медленно. Потом судорожно вздохнул, и уткнулся лбом в ее колени.
Сердце ударило и замерло. Не осталось сил быть гордой. Соня протянула руку погладила его по худой мальчишеской шее, и замерла, испугавшись собственной смелости. Он тоже замер, а потом провел нежно пальцами у нее под коленом и поцеловал…
Когда Соня открыла глаза, они все еще сидели на ковре, только уже в дальнем углу комнаты. Как они там оказались?.. Почему-то она была полуголая – в колготках и в рубашке, которая болталась на одном запястье. Соня осторожно потрогала пальцем губы. Губы был в пол-лица.
– Где твоя капельница? – вдруг спохватилась она.
Он снял эту чертову капельницу. Снял пять часов назад, в другой жизни, не здесь, не сейчас. Он снял капельницу, выпроводил домработницу, накрыл Соню пледом и ушел в кабинет. Все время, пока Вольский там сидел с бумагами, он помнил, что в гостиной спит Соня, и при мысли об этом странное тепло разливалось по всему телу. Впервые за много лет он чувствовал, что не один. Вольский погладил Соню по плечу.
– Я эту капельницу сто лет назад снял, – сказал он.
И больше не сказал ничего, потому что нашел ее невозможные губы. Один раз он застонал, как-то особенно неудобно вывернув все еще забинтованную руку Соня испуганно замерла, но Вольскому плевать было на все, и он только теснее прижал ее к себе.
…Снилось что-то хорошее. Легкое, прекрасное. Такие сны забываются, как только проснешься, но ощущение беспричинного счастья остается на весь день. Соня открыла глаза.
Все было на самом деле. Вольский лежал рядом, разметавшись, легко дышал. Соня приподнялась на локте, и долго смотрела на него.
«Господи, – думала она, – как же я его люблю». Она могла бы пролежать так всю жизнь.
Вольский пошевелился, что-то забормотал и, перевернувшись, так прижал ее к себе, что ребра затрещали. Соня задохнулась от счастья, но тут же ужас холодной волной прошел по спине. Она вспомнила, что бывает потом: утром, на следующий день, через неделю. Если сейчас же, сию минуту, не встать и не уйти – все это будет. И тогда у нее ничего не останется.
Если убежать немедленно – ей будет принадлежать и минувшая ночь, и его губы, и руки… Все это можно будет вспоминать раз за разом, год за годом, точно зная, какой день был самым счастливым в твоей жизни, и думать, что один день такого сумасшедшего счастья – очень много. Соня тихонько отодвинулась от Вольского. Оторвала себя с кровью, с мясом. Лучше уж так… Если сейчас не уйти, то даже воспоминаний не останется: вспоминая Вольского, она будет вспоминать все те гадости, которые случаются потом, после такого вот волшебного пробуждения.
Семь лет назад, когда подвыпивший завотделением увлек ее на клеенчатый диванчик в ординаторской, Соня впервые в жизни чувствовала себя любимой. Сейчас она любила сама. Если окажется, что Вольский спал с ней просто так, что прошлая ночь ничего не значит, а она – обычная идиотка, это будет конец жизни, окончательный и бесповоротный.
«Давай, уноси ноги, пока он спит и видит сны», – велела себе Богданова.
Быстро оделась в сереньком предрассветном сумраке, тихо-тихо закрыла за собой дверь. По дороге к метро сердце чуть не разорвалось. Было пять утра.
Полчаса Соня просидела на ледяной скамейке у метро – ждала, пока откроют. В вагоне было почти пусто, от редких пассажиров несло перегаром, напротив девушка с размазанной по щекам тушью спала на плече у своего растрепанного спутника.