Он тоже бежал — к пишущей машинке и целиком погружался в придуманный мир. Только сигаретный дым и сладкий до липкости чай связывали его с реальностью. Это было его бегство, которому рукоплескала читающая публика. Сотни тысяч слов, миллионы экземпляров, рубли…
Надежные, обожженные на огне личной трагедии кирпичи, которые он укладывал по кругу, все время оставаясь внутри. Это была его собственная Башня, которую он старательно возводил двенадцать лет.
Долгих лет? Или промелькнувших, как одно мгновение? Не имело значения. Ничто не имело значения.
Ничто не имело значения до нынешнего июля, когда появился этот сон. Потому что он знал, КТО ждал его там, в самой верхней точке подъема. Кто сидел на самом верху этой Башни: будь то Башня реальная на проспекте маршала Жукова, или Башня из его сна, темная и зловещая, или Башня из глупых слов, выстуканных на клавишах пишущей машинки.
Маленький голенький мальчик с неестественно помятой узкой грудной клеткой. И Света — изуродованная падением с балкона шестнадцатого этажа. Они ждали его. И протягивали к нему руки.
Бекетов сжал в руке зажигалку, вытер слезы и вернулся к компьютеру. Как ни странно, он прекрасно понимал, что означают эти минуты. Расплату.
Он тяжело опустился на вращающийся стул перед экраном компьютера, положил пальцы на клавиатуру и застыл на мгновение, как это обычно делал перед тем, как начать писать. Он хотел очистить голову, услышать тонкий голос внутри… или извне, кто знает?
Зажженная сигарета тихо тлела в уголке рта. Рядом с клавиатурой стояла пепельница, но это было не более чем дань привычке: он не будет стряхивать в нее пепел. Под руками лежали зажигалка и пачка сигарет. Он был готов. И он наконец услышал этот тихий голос и, забыв обо всем, пытаясь еще хоть немного отодвинуть свой страшный сон и особенно его кошмарный финал, принялся писать.
Он писал, не перечитывая. Пальцы сами били по клавишам. Удары сливались в частую дробь — без пауз и промежутков.
Бекетов не перечитывал, но знал наверняка, что еще ни разу не писал ничего подобного. «И, — он усмехнулся, — уже не напишу».
Рыцарь, укрывшийся в горной расщелине. Он медленно продирает глаза и с удивлением смотрит на кроваво-красный диск солнца, встающий над горизонтом. Рыцарь этот худ и бледен, давно не мытое лицо заросло густой щетиной, вокруг рта запеклась кровь. Старый доспех не блестит в первых лучах, он покрыт глубокими царапинами и трещинами. Рыцарь отбрасывает бывший некогда белым потрепанный плащ и вскакивает на ноги. Зрачки его постепенно расширяются от ужаса: он видит, что небольшая долина, зажатая между двух почти одинаковых гор, покрыта девственно-чистой скатертью снега. Он стоит, потрясенный, не в силах пошевелиться, затем поднимает голову к небу и, вздымая худые руки, извергает страшные проклятия. Но Тот, кому они адресованы, безмолвен и глух, он бесстрастно взирает на Землю и то, что творится на ней. Он ждет. И тогда рыцарь достает меч из широких ножен и пробует пальцем иззубренное лезвие. На мече ржавыми пятнами запеклась кровь его верного коня. Вчера он упал на горной тропе и больше не поднялся. Тогда рыцарь перерезал коню глотку, и верный друг оказал ему последнюю услугу: напоил и подкрепил хозяина своей густой темной кровью.
А сейчас рыцарь смотрит на выпавший снег и понимает, что эта жертва оказалась напрасной. Он снова разражается потоком богохульных проклятий. Не переставая ругаться, он садится рядом с большим камнем и начинает править на нем свой меч. Он правит лезвие и проверяет его остроту. Наконец он вкладывает меч в ножны и берет арбалет с расщепленным ложем. Он пересчитывает стрелы, их осталось всего четыре. Рыцарь меняет истершуюся тетиву на новую, проверяет ее упругость. Затем он вскакивает, топает ногами и туго затягивает пояс: голод последних дней высушил его живот, совсем прилипший к позвоночнику, а ножны болтаются и бьют по бедру.
Затянув пояс, он привязывает ножны к ноге сыромятным шнурком, сдвигает колчан со стрелами для арбалета за спину, поправляет кинжал, висящий справа. Он готов. Он наклоняется и берет снег в горсть. Он жадно запихивает снег в рот и вдруг начинает смеяться — бешено и громко, как смеются скорбные разумом. Но глаза его горят неукротимой злобой. Он хватает старый плащ и в ярости срывает нашитый алый крест, бормоча что-то под нос. Затем топчет крест ногами и с вызовом смотрит в небо. «Ну что? Неужели ты до сих пор думаешь, что сможешь найти для меня подходящую кару? Ту, которая могла бы сломить благородного рыцаря? Неужели ты настолько глуп, что льстишь себя тщетной надеждой заставить меня смириться? Опуститься на колени? Черта с два! Я совершил немало славных дел во Имя Твое. Но в последний бой я иду с другим именем на устах. И ты больше не услышишь от меня ничего: ни просьбы о пощаде, ни молитвы, ни слов раскаяния. Прощай! Оставайся один в своем безмолвном сверкающем чертоге. Слепая вера — удел глупцов. А я ухожу нераскаянным и свободным».
Он накидывает плащ на широкие худые плечи, завязывает на шее шелковые шнурки, подтягивает тяжелые сапоги из оленьей кожи и начинает спускаться в долину.
Он идет по тропе, прыгает с камня на камень, не таясь. Он распевает старую тамплиерскую песню, и свежий морозный воздух звенит от веселой похабщины. Он идет налегке, оставив на месте последнего ночлега кусок черствого хлеба, трут и кресало, потому что знает, что ему больше не потребуются ни еда, ни огонь…
Отныне он ПРОКЛЯТ. И еще — ИЗБРАН.
И то, и другое тяжкой ношей лежит на его плечах, тянет к земле, но в сердце рыцаря нет ни страха, ни жалости…
Алый крест, сорванный с плаща, втоптан в грязный снег, но рыцарь несет другой, более тяжкий крест. И знает, что должен донести его до конца…
Бекетов остановился. По полу комнаты ползла тяжелая пугающая дрожь, но Бекетов не знал, была ли она реальной или же предвестником неотвратимо надвигающегося безумия, которого он ждал, как избавления. Будто осуществлялась известная образная фраза: «Привычный мир вокруг него рушился».
Он услышал грохот и треск, стул под ним подпрыгнул, и монитор, дрожа, пополз к краю стола.
Бекетов бросился к нему, накрыл его своим телом и обхватил руками. С полок, висевших над письменным столом, посыпались книги. Его книги. Он всегда собирал их все и просто ставил на полку, ни разу не раскрыв ни одной. Острые углы переплетов били его по спине, но Бекетов закрывал компьютер, не двигаясь с места.
Он почувствовал, как ток воздуха в комнате усилился, теперь это был настоящий ветер. Этот ветер нес сильный запах гари.
Бекетов увидел густой дым, тянувшийся из прихожей и пропадавший в вентиляционных решетках. Гул, грохот и треск стали постепенно стихать. Он сел на стул и посмотрел на монитор.
Текст, написанный им (пришедший словно ниоткуда, сорвавшийся с кончиков его пальцев), исчез с экрана. И сам экран погас.
Бекетов улыбнулся. Это был финал. И хотя он не знал и не понимал, кому это нужно и в чем здесь смысл, но он не сомневался, что смысл есть. Просто он его не понимает.
Из прихожей вырвались гудящие языки оранжевого пламени, окаймленные черными клубами ядовитого дыма. Горел то ли пластик, то ли что-то еще… Какая разница?
Пламя несло очищение.
Бекетов отошел от компьютера и быстро зашагал в прихожую — навстречу огню. Пламя охватило его, и он закричал — как тогда, в поле рядом с кладбищем, — чувствуя невыносимое облегчение.
Он стоял, раскинув руки, и кричал, захлебываясь раскаленным воздухом. Все было, как в его книжках. Главный герой погибал, но не сдавался, ибо другого способа победить, кроме как умереть, не было. Теперь-то он это понимал.
Он заставил себя не метаться и стоять на месте, а когда почерневшее тело рухнуло на пол, Сергей Петрович Бекетов, пятидесяти четырех лет, известный автор детективов, был уже мертв.
И страшный сон умер вместе с ним. Они ждали его — те два человека, которых он, оказывается, любил сильнее всего на свете, именно их, а вовсе не визиты в вымышленный мир — но ждали где-то в другом месте, а не в той темной Башне, по склизким бетонным стенам которой струилась протухшая вода. И если это не самый лучший финал, то, может, кто-нибудь придумает получше?
Истомин сидел, уставившись в слепой, жадный до сенсаций глаз студийного монитора. В левой руке он держал мобильный, нарушая тем самым свой же собственный строжайший запрет. Единственное оправдание: он отключил все звуковые сигналы, оставив только виброзвонок, и теперь покрытая липким холодным потом ладонь сжимала миниатюрный аппарат с такой надеждой и отчаянием, словно это была рука его сына. Последняя оставшаяся связь.
Плотников видел, что с шефом творится что-то неладное.
«Сможет ли он продолжать передачу?»
— Кирилл? Кирилл!
Пантомима, исполняемая Истоминым, пугала его. Истомин аккуратно запустил пальцы под воротник рубашки, словно ему не хватало воздуха, лоб покрылся крупными каплями испарины; несколько раз он порывался встать со стула, но тут же садился снова.
— Кирилл, в чем дело?
Плотников выглянул в окно своего «аквариума» и увидел, что гримерша мечется вокруг шефа. Подскакивает, наскоро поправляет прическу и тон на лице, промакивает пот бумажными салфетками, ненадолго отбегает, затем подбегает снова, и все повторяется сначала.
— Кирилл, через четыре минуты включение.
— Четыре? — голос у Истомина был вялый и бесцветный. Тусклый.
— Тебе нехорошо? — помощники режиссера в студии, услышав эти слова по громкой трансляции, напряглись, готовые тут же сорваться и бежать на помощь.
В принципе они могли сделать все — напомнить текст, подсказать, в чем-то поправить… Они не могли только одного — заменить ведущего.
— Все в порядке, — медленно проговорил Истомин.
— Ты можешь продолжать?
— Да… Наверное. Четыре минуты? Можно попозже?
— Разумеется.
Истомин запустил правую руку под пиджак. Плотников истолковал этот жест единственно верным образом.
— Что-то с сердцем, Кирилл? — Режиссер отдал команду оператору, и тот взял лицо шефа крупным планом. Оно стало осунувшимся и пепельно-серым, не спасал даже толстый слой тонального крема.
Один из помощников стремглав бросился к выходу из студии.
«Сейчас притащит полную авоську таблеток и капель, — подумал Плотников. — Но если бы все дело было только в этом!»
Истомин смотрел прямо в камеру — немигающим, остановившимся взглядом.
— Сейчас… Я соберусь. Все нормально… Все нормально…
Он помолчал немного, а потом спросил.
— Слава… Ты думаешь, их спасут?
Плотников не знал правильного ответа, точнее, он не знал, какой ответ ожидал услышать Истомин. Поэтому он решился и сказал правду.
— Я не знаю, Кирилл.
На мониторе застыла последняя картинка — Башня, по пояс окутанная клубами серой бетонной пыли.
— Слава… Знаешь что? — губы шефа задрожали. Такого, насколько мог припомнить Плотников, с ним не случалось никогда. — Какого хрена мы собираемся плясать на чужих костях, а? Что мы делаем? Что мы за… люди такие? Ведь там сто пятьдесят человек… Сто пятьдесят жизней. И они могут так легко оборваться…
Истомин говорил в полной тишине; все работавшие в студии молчали, прислушиваясь к каждому его слову, в помещении режиссерского пульта его голос звучал, усиленный динамиком.
— Слава, передай всем скаутам и помощникам — пусть звонят.
— Куда? — спросил сбитый с толку Плотников.
— Куда угодно — в МВД, ФСБ, МЧС, в Пентагон и Политбюро. Пусть говорят, что это — моя инициатива, и спрашивают только одно: чем мы можем помочь? Ты меня понимаешь?
— Да, Кирилл.
— Если им потребуется вертолет, пусть забирают. Скажи, что телеканал сделает все, что нужно, лишь бы… Спасти людей в Башне. Все, что угодно… — он помолчал, затем знаком подозвал гримершу, и она тут же в очередной раз поправила ему грим.
«Неплохо смотришься, папа… » — вспомнил он.
— К черту четыре минуты! Выводи меня на экран! Сейчас же!
Плотников помедлил.
— С одним условием, Кирилл.
— Ну?
— Если ты не будешь нести всю эту ахинею про пляски на чужих костях…
Истомин кисло усмехнулся.
— Не буду. Перегнул… А в остальном я совершенно серьезно. Пусть звонят. Мы сделаем все, что в наших силах.
— Кирилл? Ты уверен, что в порядке?